колёса вспарывают вены, пока адреналин гонит кровь к сердцу.

Чёртов ливень за окном не прекращался уже вторые сутки. Шайка, что собралась у больничной койки, перекидывалась едкими фразочками — типично. Однако сегодня появились новые шакалы — Ли Феликс и Бан Чан. После того, как Феликс спас Хёнджина от смерти, благодарность шайки не знала границ. И то, что Ликс с Чаном стояли рядом у больничной койки и слушали нефильтрованный базар, значило одно — теперь они члены стаи. В их мире это было не ново: шакалы проверялись, проходя вместе через полную поебень. Мелкого запах больниц чертовски нервировал. Он стоял, прислонившись к дверному косяку, словно в любой момент готов дать дёру, и рассматривал шайку. Все были здесь. Минхо ковырял ложкой пудинг из больничной столовой. Феликс наливал воду для королевы. Чан сидел на стуле у койки и неотрывно наблюдал за каплями дождя — проворные струйки чертили узоры по грязному стеклу. Джисон, подпирая подоконник, лениво чиркал зажигалкой, рассматривая крошечное пламя — плохо, спалить палату может и не моргнёт. Чанбин с Сынмином что-то активно перетирали в углу: недовольство щупальцами ползло по стенам палаты, постепенно отвоёвывая пространство. Было шумно и чертовски тесно — палата не была готова к такому количеству посетителей. Шли тринадцатые сутки со дня аварии. Хёнджин пришёл в себя на следующий день после операции. Пара часов в операционной и как итог: металлические штифты скрепляют кости, корсет держит рёбра, а в голове мозг станцевал брейк с черепушкой. Но он жив и это было чудо. Чудо и Ли Феликс в одном флаконе. Чонин до сих пор не мог взять в толк, как Ли провернул этот опасный финт с мотоциклом. То ли его отец действительно легенда, от которого Феликс набрался многого, то ли парень отбит на всю голову — повторить такое был способен лишь псих. В обоих случаях Феликс вписывался в их движ идеально. — Хёнджин, мать твою, долго тут прохлаждаться собираешься? — Ебать, можно подумать мне это доставляет удовольствие. — Валяешься же до сих пор, значит всё устраивает. — Заглохни, Хан. — Я к тому, что валить пора. Манатки пакуй, отчаливаем. Щелчок и зажигалка опустилась в карман кожанки. Стая облегчённо выдохнула. — Хан прав, Джинни. Когда эти гении выписывать тебя собираются? Семь пар глаз остановились на Хёнджине — тот лишь пожал плечами. Слово взял Феликс: — Предлагаю просто сваливать. — Поддерживаю. Взгляды сменили фокус: Минхо закатил глаза и снисходительно махнул рукой — мол, сами разбирайтесь. Чонин внимательно следил за каждым шакалом и снова удивлялся любви, что витала между ними. Эта любовь безусловная: проверенная временем, обстоятельствами, ёбаными ямами на дороге жизни — собранная в клубок ярких переплетённых нитей. Среди этих нитей для Яна пёстрым резал глаз только Чан. Немногословный и чертовски уверенный в себе Чан, что, бросая мимолётные взгляды на отстранённого ото всех младшего, пускал ток напряжения по его запястьям. Чонин не мог понять чувств, что вызывал старший — упрямо игнорировал это напряжение и продолжал копать. Копать, чтобы нарыть хоть что-нибудь, хоть мелочь, что развеет ауру загадочности. Тяжело вздохнув, Чонин отвёл взгляд в угол и прервал спорящих старших: — Сынмин, нам пора. Двери сами себя не откроют. — Сейчас пойдём, — Сынмин бросил секундный взгляд на собеседника и встал с места. — Подумай хорошо, Чанбин. Мы не можем вечно стоять на месте. Я хочу большего, уверен, ты тоже. Выходя за старшим, Чонин услышал вопрос Хёнджина: — О чём это он, Бин? Ответ утонул за захлопнувшейся дверью. Сынмин устало провёл рукой по волосам и, сощурившись, глянул на младшего. — Чего скис? — Не знаю, Мини. Настроение ниже плинтуса, но ты забей. Сейчас откроемся и музыка вернёт мне настрой. — Уверен? — Нет, но другого не дано. Сынмин приобнял младшего — рука на плече и сразу теплее. Старший всегда вызывал в нём тёплые чувства — старший для Чонина был всем. Всем — это прям буквально: матерью, отцом, братом, лучшим другом, неповторимым наставником. Любовью к Сынмину можно было напоить всех детей Африки и хватило бы ещё на экспорт в Индию. Мин заслуживал. С самой первой встречи, что осела на дне души рваными воспоминаниями — заслуживал. Жизнь на улице никогда не была добра к Чонину — впрочем, как и ко всем своим детям. Однако никто не смел жаловаться. Такая жизнь закаляла душу, пусть и часто рвала тело. Родители младшего погибли в автокатастрофе, когда тому было пять. На воспитание забрал его дядя — если это можно было назвать воспитанием. Дядя считал, что учить уму разуму можно только кнутом, и часто применял этот метод по поводу и без. Чонин рос, чувствовал несправедливость и злился. Злился до сбитых костяшек, до рваных зубами краёв одеял и подушек, до расфигаченной в щепки мебели. Пока дядя не откинулся. Потом настало Чониновское время — время, когда он вылез на улицу. Он зарабатывал, как мог: собирал информацию, воровал, порой торговал телом — на смазливых мальчиков спрос был в любом контингенте. Голод, холод, драки — верные спутники уличной жизни — шли по пятам за младшим. Каждый тёмный день отбирал надежду на лучшее по крупицам, тянул Чонина в опасный вязкий омут. В один день ловушка захлопнулась. Ян перешёл дорогу слишком влиятельным людям. Улица такого не прощает. Случай этот произошёл на заснеженных улицах Сеула, когда Чонину стукнул тринадцатый год. На днях он грабанул одного лопуха и вынес то, чего не следовало. Но ебать, если он тогда это понимал. Если б знал, никогда бы не сунулся в тот чёртов улей. Тем не менее: дело было сделано, товар скинут у дилера. Он шёл по привычным тёмным улицам, ища угол, где бросить сегодня свои кости. Решили за него — снесли с ног резким ударом пятеро упакованных тварей. Каждый оставил на ребре свой след-напоминание, последний — острым лезвием ножа, задев печёночную артерию. Младший смотрел на уплывающую за тонким облаком луну и, придерживая руками влажный алый бок, отчётливо осознавал — вот оно, то, чего он ждал. Впрочем, жизни было поебать на его желания и ожидания — она подкинула ему Сынмина. Тот помог: вытащил, подлатал и дал кров. Позже Чонин узнал, что на Сынмина работают многие, и что Чанбин — его лучший друг и партнёр. Именно Со подогнал в ту ночь к дому Мина хирурга, что вытащил Яна с того света. Так родилась безмерная благодарность и любовь, которую Чонин сохранил в сердце, лелеял и оберегал. Сынмин часто повторял: жизнь научила тебя выпускать когти и рвать врагов, я же покажу, что при этом можно получать удовольствие. Шло время и Ян научился: уважать, защищать себя, ценить, что есть — научился всему. И в этом всём была заслуга Мина. Спустя время Чонин узнал — парней, которых он грабанул, кто-то порешил. Работу выполнили чётко и чисто — поговаривали, работал профи. Ян не придавал этому значения, но подозрения в том, кто этому поспособствовал, заглядывали в голову с поразительной регулярностью. Тем не менее, это нисколько не изменило его отношения к Сынмину. Напротив, благодарность возросла до таких размеров, что отплатить сполна, по мнению Яна, можно было лишь одним способом — сдохнуть за него. Сынмин, в свою очередь, отвечал не меньшей привязанностью: защищал младшего, как брата, которым, впрочем, его и считал. Дорога до конуры прошла в тишине и мыслях младшего. Он продолжал крутить в голове образы прошлого, и силился понять, что его так настораживает — ответа не находилось. Дернув головой и нервно выдохнув, Чонин вылез из машины и двинулся внутрь здания. Зданием, где ютился бар, владели Со и Ким на пару. Сверху были квартиры членов стаи и несколько других под съём — пристанище для одиноких, прожёванных жизнью отшельников; внизу же, нулевым этажом — нелегальный бар. Появиться там можно было только по приглашению — брелку в форме псины, любимому атрибуту гонщиков района. За закрытыми дверями происходило всё, что могло попасть под статью — брелки служили своеобразной охраной этой границы. Всё держалось в максимальной секретности, но каждый мало-мальски уважающий себя отшельник о баре знал — мечтал пересечь порог. И для того, чтобы заведение не стало затхлым сортиром, старшие хорошо подсуетились: нашли, кому давать на лапу, чтобы это место всегда оставалось местом для избранных. Бар и был конурой шакалов. Если Чанбин предпочитал гонки и полноправно владел автомастерской, то Сынмин взращивал конуру с нуля. Она представляла собой смесь хуйпоймических стилей. Была тут кирпичная барная стойка, алкоголь элитных марок на стенах, хаотично расставленные столики, и рояль. Огромный чёрный рояль вдоль одной из стен, что стоял на импровизированной сцене. Там же ютились ударные. Гитары, микрофоны и другая аппаратура — небрежно-бережно свалены в углу. Обычно за стойкой маячил Хёнджин, но в силу последних событий его место занял Ёнджун — не менее харизматичный, не менее отбитый парень. Иногда было непонятно, подходили к нему за напитком или посмотреть, как по-блядски облизывает губы и ебёт взглядом из-под чёлки, пока делает коктейль. А ещё этот придурок обожал опаздывать. Вот и сейчас его ленивая задница была где угодно, но не у барной стойки на открытии смены. Чонина этот расклад бесил дико — в ожидании он занял место бармена, чтобы налить себе и Сынмину по бокалу джина. И пока они смаковали напиток в бар ввалился Бомгю — та ещё заводная игрушка. Вне зависимости от ситуации, что происходила вокруг, парень напоминал Чонину псинку, что красуется на бардачке машины и в такт тряске ебашит головой. Даже сейчас — смотрит за пустую стойку, кивает и улыбается от уха до уха, словно с утра уже дозу принял. Чонин такой жизнерадостности никогда не понимал. — Где шляется Ёнджун? Смену пора открывать. — В душе не ебу, Сынмин. — Ты за него поручился, тебе и искать. Если этого пиздюка здесь через пять минут не будет, вылетите оба к хуям собачим. Тираду парень закончить не успел — дверь распахнулась и явила растрёпанного Ёнджуна. Заметив напряженку, тот поднял руки вверх — издевательски усмехается даже, когда выглядит, словно собаки драли — мол, сдался. Сынмин, зло зыркнув на него, оставил решать вопрос Чонину и удалился в кабинет наверху. — Сука, Ёнджун. Я из-за тебя чуть по шапке не получил. Короткий взгляд холодных блестящих глаз вонзил иголки в посмевшего открыть рот Бомгю — тот предпочёл быстро ретироваться настраивать аппаратуру. — Чонин, ты не поверишь, что я откопал. — Мне поебать! Ёнджун отступил на шаг — Чонин был в бешенстве. Голос его прошёлся ядовитым лезвием по глотке, заставил нервно сглотнуть — Джун понимал, что возможность выжить будет только в случае, если Чонину понравится информация — причина опоздания. — Твою мать, Чхве. Как же ты заебал своими вечными опозданиями! Не теряя времени на препирательства, Ёнджун выпалил: — Я нарыл кое-что интересное на австралийцев. Тебе понравится, обещаю. Колкие слова, готовые сорваться, застряли между глоткой и кончиком языка. Чонин замешкался на секунду и нервно выдохнул: с одной стороны, узнать инфу было пиздец как полезно, с другой — вставить Ёни за очередной проёб было делом чести. Победила сила. Сила, которая помогает выживать и контролировать собственное окружение. Сосчитав до пяти и сделав глубокий вдох, Чонин направил лисий взгляд на провинившегося — прошипел, приблизившись в упор. — Если эта информация в очередной раз окажется лажей, можешь завтра не появляться здесь, иначе тебя с пола собирать будут. Надеюсь, ясно? — На этот раз я всё проверил. Это стоит того, чтобы услышать. Давай я все расскажу по порядку. Пройдя за барную стойку и обновив младшему джин, Ёнджун начал свой рассказ под аккомпанемент гитары — Бомгю активно старался не прислушиваться к разговору. Выходило хуёво, даже через электрогитару в черепушку настойчиво врезались обрывки фраз. Фразы, отдельно не значащие для Гю ничего, в сознании Чонина наконец-то собрали пазл по местам. Посетители постепенно заполняли конуру, поглощая пространство подобно музыке, что текла по заведению, пропитывая серые стены. Бомгю вливал в уши посетителей сладкий мёд, в то время как Ёнджун — горький алкоголь в стаканы. Чонин никак не мог слезть со стула и сделать шаг. В голове словно бомба громыхнула, задела все отделы нервной системы и временно превратила его в овощ. Он знал. Чёрт, он же всё прекрасно знал — подсознание истошно сигналило, только в эти сигналы не шибко хотелось верить. Сейчас же они маячили перед глазами включёнными мощными фонариками, грозились вызвать эпилептический приступ и окунуть в ноющую боль по макушку. Шайка под крики ввалилась в бар — отвлекли, но не надолго. Во главе шествовал Хёнджин, размахивая рукой в гипсе как умалишенный. Феликс пытался придерживать его, потом плюнул к херам и присел за столик в углу. Чанбин приветственно кивнул и, не задерживаясь, пошёл наверх — разговор с Сынмином не был окончен. Минхо с Джисоном — эти чертовы сиамские близнецы — всё-таки скрутив Джина, подвалили к столику. Феликса шум с непривычки слегка напрягал, было видно по закатывающимся глазам и стреляющим взглядам по стенам. Чан подошёл на бар за выпивкой. Метнув в Чонина нечитаемый взгляд, спросил: — С тобой всё в порядке? Выглядишь неважно. — Последнее время все только и делают, что задают этот дурацкий вопрос. — Ох, ну сорян, что окружающие переживают за тебя. Чонин резко перехватил взгляд Чана — тот выдержал, не отвёл. Напротив, сам вцепился зрачками в глаза напротив, ища внутри что-то ведомое лишь ему. Чонин едва не задохнулся от такого напора, что пустил разряды тока по затылку, и, опустив голову, выпалил на одном дыхании: — Нет, со мной не всё в порядке. — Хочешь поговорить об этом? — Да, но отнюдь не уверен, что с тобой. Мне пора. Пора исчезнуть. Как бы Чонину хотелось исчезнуть, когда его нога, переступая чужие, коснулась их — разряды тока прошлись не только по затылку, а буквально прошибли его насквозь. Волосы по всему телу встали дыбом; толпа мурашек бегала вверх-вниз, щекоча и выдирая их, оседая тяжёлым комом внизу живота. Чужая, странная реакция — она на миг вышибла из реальности. Ян исчез, и буквально сразу пожалел об этом. «Чонин спешит по тёмному переулку в офис. Пару часов назад он узнал, что парней, которые чуть не отправили его на тот свет, кто-то зарезал. Он взволнован, его трясет и он верит, что Сынмин всё прояснит. Быстрые шаги отбивают ритм по серой плитке, рука тянется к ручке — её успевают распахнуть с обратной стороны и глаза впиваются в глаза напротив». — Это был ты. Это всё, что он смог выдавить, возвращаясь в реальность. Через рассеивающуюся тёмную пелену видно — Чан смотрит так внимательно, словно вспарывает сталью кожу и считает внутренности острым кончиком. — Да. То ли ответил, то ли насадил его на шампур. Стук сердца заглушить в ушах казалось невозможно — это подсознание смеялось с его глупости прежде, чем разорвать картинкой реальности сознание. — Почему не отрицаешь? — Бессмысленно. Вижу, узнал. — Зачем приезжал тогда? — Друг, которому я обязан, попросил об услуге. Чан продолжал смотреть, а Чонин — переваривать. Сейчас его волновали глаза, а глаза всё ещё изучали. Под взглядом жарко-холодно, мягко-колко. И на дне зрачков будто застыл вопрос — ответ прыгал у Чонина по кончику языка, но так и не выпрыгнул наружу. — Дотащишь сам или помощь нужна? Звонкий голос, которым Ёнджун перекрикивал музыку, отвлёк парней от гляделок. Иголки перестали издеваться над кожей — это Чан перевёл взгляд на бармена. — Разберусь. Подхватив стаканы, Чан двинулся в направлении столика. Была не была — сквозь вакуум в ушах Чонин расслышал собственный тихий голос, почувствовал под ладонью чужое крепкое плечо. — О какой услуге просил друг? — Вот это уже не твоё дело. Чонин убрал руку. Чан продолжил путь к друзьям. Хёнджин, изнывая от нетерпения, постукивал пальцами о столешницу. Феликс, играючи, перебирал его светлые волосы, периодически опускал ладонь ниже, чтобы запустить её под майку и заставить электрические разряды плясать на чужой коже. Минхо и Джисон перекидывались едкими комментариями, не обращая внимания на то, что творилось вокруг. Чонин пытался понять — поговорить сначала с Сынмином или успокоить нервы, что играли с ним в вышибалы. Выбор пал на второе. Уверенными шагами младший подошёл к роялю. Бомгю понял его без слов и, преждевременно поставив точку в песне, передал микрофон. Однако петь Чонин не планировал — хотел лишь ощутить холод клавиш под пальцами, размазать по чёрно-белым скопившееся на кончиках пальцев напряжение. Сконцентрировав всё внимание на игре, он плавно опустил ладони — создавая мелодию. И мелодия эта, разливаясь по залу, проникала в тело тонкими нитями и скручивала, связывала внутренности. Ян играл, играл эмоции и эмоциями тех, кто имел неосторожность заглянуть сегодня в бар. Шакалы знали — Чонин играет редко, но если он сел за рояль, то жди шоу. Вот и сейчас — из-под его рук рождалась целая жизнь: ноты росли, кричали, бились, сплетались и срывались в пропасть, чтобы умереть раньше, чем дозвучат. — Что-то нашему мелкому сегодня херово. Минхо заметил, Джисон подхватил: — Спалить бы того, кто пустил тень на его милую мордашку. — Бля, тебе лишь бы спалить что-нибудь. Ты вообще расстаешься с огнём? Вопрос Феликса застал Джисона врасплох. Если так подумать, с тех пор, как Хан отправил своего папашу на тот свет, огонь ходил за ним по пятам. Стая предполагала, что тот однажды может спалить к хуям весь мир, но не сказать, что им было до этого дело. — Ты привыкнешь. Шепот Хёнджина в ухо запустил дрожь по макушке вниз — цепную реакцию в теле цепного пса. Феликс прикрыл глаза на долю секунды, и положив ладонь на бедро блондина, хрипло рыкнул: — Нам пора. — Ебать, вы б хоть постеснялись. — Тебя что ли? Колючие глаза Минхо задели чувствительную от напряжения кожу Феликса. Тот уверенно оскалился, переводя взгляд с Ли на Хана, бросил: — Вы друг друга ублажаете под столом уже минут пять. Так что не стоит рассказывать мне о стеснении. — Едко и метко. Ты всё больше начинаешь мне нравиться. Хёнджин обронил на последок, пока Феликс тащил его за здоровую руку к выходу: — Не теряйтесь. Увидимся завтра на гонке. Телефон в кармане Чана загудел — тот успел взглянуть на экран и прочитать сообщение, пока подходил к сцене. Пальцы Чонина танцевали по клавишам, взгляд бежал следом — мир для него с первых нот перестал существовать. Ян снова исчез и снова почти сразу об этом пожалел — сквозь мелодичные клавиши прорезались звуки струн и голос. Низкий и рычащий знакомый голос. Из-под пальцев рождались и сплетались уже две — казалось бы, не имеющие права на совместное существование — истории. Нежные ноты рояля умело сглаживали резкие рычащие гитарные. И каждый миг этого звучания заставлял души вылезать наружу, и спускаться влагой по щекам. Или покинуть заведение до этого момента. Минхо с Джисоном, многозначительно переглянувшись, одновременно осушили стаканы и быстро свалили из конуры. Пути, как обычно, было два — наверх ебаться друг с другом или в автомастерскую ебаться с железом. Сегодняшнюю ночь ждала великая цель — воскресить байки Ликса и Джина. Если у кого и был шанс спасти этот металлолом, то только у этих двоих — возвращать к жизни разъёбанное их руки умели бесподобно. И пока инструменты в руках Хо и Сона отбивали ритм в мастерской, пальцы Чана и Чонина отбивали ритм в постепенно пустеющем баре. Ночь близилась к концу — даже завсегдатаи конуры, допивая последние шоты, разбредались по домам. Ёнджун считал выручку, Бомгю лениво убирался, вслушиваясь в звуки зала, что текли из-под ладоней шакалов. Охрана выталкивала на улицу тех, кто совсем не желал уходить или не был на это способен. Ян слушал голос Чана, что лился по ушам как родниковая вода, и в этой воде тонул. Чувствовал, как за долгую-бесконечную ночь лёгкие отяжелели и грозились вот-вот прекратить принимать кислород. Как голос окутывал, пленил, обволакивал, пока резкий глубокий рык не выталкивал макушку на поверхность, давая ложную надежду на вдох. Вместе с голосом, пробирающим до мозга костей, в голове вспыхивали образы — прошлое наконец-то нашло дорогу в черепушку. Мешочек с истлевшей плотью и пыльными костями высыпался на макушку ворохом вопросов: зачем вернулся, почему сейчас, где был, кто такой Феликс, помнит ли он Чонина? С макушки пыльные косточки сыпались в ладони, оттуда на рояль — порезали острыми краями скользящие по клавишам пальцы. Чонин резко одёрнул руки, не выдержал — задал самый бесячий вопрос. — Ты меня помнишь? К тому моменту кроме них в конуре уже не было никого. Только Ян и Чан, что не сводил с него внимательного и напряжённого взгляда. Чонин быстро осмотрелся — когда все успели съебать? Имел неосторожность столкнуться на обратном пути глаз к клавишам с чужими — холодный омут поднялся из лёгких в глотку. Чонин задыхался. Чан осторожно и медленно тянул его на дно, или сам нырял. Под взглядом плавилась кожа, толпы мурашек бегали вверх-вниз, не найдя пристанища. Остановились и рассыпались по всему телу, когда Чан опустил гитару и, подойдя, облокотился на рояль. Бархатный голос проник под кожу и занял каждую клетку тела, нещадно растерзав вены. — Ответ ты знаешь. Мучаешься не этим вопросом. — Разве тебя должно волновать, что меня мучает? Ты свалил и не оглянулся. Чонин кричал — его боль кричала. — У меня были на то причины. — Ебал я твои причины. Разочарование плескалось на дне глаз. Чонин встал, отвернулся, сделал пару шагов в направлении выхода — сильная рука схватила его за локоть. Снова это желание остаться-сбежать. — Я не мог остаться, Йенни. Ласковое прозвище прошлого резануло глубже и острее ножа, что вспорол внутренности в заснеженном переулке восемь лет назад. Выдернув руку, Чонин хотел было что-то едкое бросить в ответ и не успел — Чанбин, выходящий из офиса Сынмина, хлопнул дверью так, что та чудом осталась держаться за петли. Заметив, что не один он в помещении, растерянно остановился — пыл его поугас под напором разрядов, что летали в баре из-за этих двоих. Он повёл плечами. — Не помешал? — Нет. Я уже ухожу, мне больше нечего здесь делать. Чонин направился к выходу, силой не обернулся на голос Чана: — Буду ждать тебя в баре. — Долго ждать придётся. — Каждый вечер, Йенни. — Да пошёл ты, Чанни. И от души хлопнул дверью. Души, что сейчас трескалась, надламывала сердце и врезалась острыми осколками в грудину. Закрыв глаза, Ян надеялся выровнять дыхание — не выходило — осколки рассыпались по внутренностям и вывернули его наизнанку. Он так старался вырезать болезненные воспоминания из памяти, что те действительно испуганно спрятались в уголках сознания, и не вылезли даже когда знакомое лицо маячило перед глазами буквально постоянно. Как он блять сразу его не узнал? Хотя стоит отметить, что Бан слишком изменился: черты лица огрубели и приобрели резкость, тело изменилось до неузнаваемости, и возраст стал заметнее. Руки его были исполосованы, будто побывал в схватке с диким зверем, и над правым глазом длинная полоса практически рассекла бровь надвое — одному дьяволу известно, сколько ещё шрамов скрывалось на его коже. И что несла горечь на дне чужих глаз, наряду с искрящей жизнью и непонятным садистским удовольствием. — Какого хрена ты вернулся? Улица ответила ему свистом шин и поднявшимся прохладным ветром, что растрепал белые волосы, коротко зацепился за ворот майки и продолжил свою прогулку в узких переулках домов соседних улиц. Чонин опустил голову, подпинывая носком мелкие камушки и взлетающие брошюры, поднялся домой. Понимал, что, если хочет получить ответы, придётся задать вопросы — но хуй там этого хотел. Пока тело Чонина карабкалось по ступеням в квартиру над конурой, тела Чана и Чанбина поглощали выпивку за разговорами ни о чём. Чан пытался узнать Бина и понять — заслуживает ли тот любовь, которую получает от своих шакалов. Чанбин в свою очередь старался разузнать о прошлом Бана — понять, не пожалеет ли, что впустил двух новых диких в стаю. За размышлениями и разговорами наступил рассвет. Чан предложил дотащить Бина до квартиры — тот едва держался на ногах — Чанбин не возражал. Парни напились в хлам и, поднимаясь в квартиру, были уверены, что передвигаются так же незаметно и тихо, как ниндзя. Чонин же, сомкнувший глаза минут двадцать назад из-за заебавших его мыслей, готов был поспорить. Невъебический шум из квартиры Чанбина разбудил его — через стенку двое в стельку вслух размышляли, приедет ли за Чаном такси в этот район в такое время. Решили, что Чан заночует на чужом диване, продолжили что-то наперебой друг другу рассказывать — Чонин, не выдержав, запустил в стену будильником. — Завалитесь, ебланы. И накрылся подушкой с головой, в надежде, что сон вновь явится к нему. Явился ненадолго — через несколько часов нужно было вставать открывать смену в баре. Сегодня Ёнджун пришёл вовремя, и Бомгю, который опасался за своё место музыканта в баре, облегчённо выдохнул — хотя бы сегодня ему не грозит увольнение. Чонин крутил кружку кофе в ладони и нервно посматривал на дверь, ожидая человека, который вернулся в его жизнь спустя столько лет. Сначала он помогал на баре, однако после перепутанных пяти заказов предпочёл заняться посудой. После двух разбитых бокалов бросил и эту затею. — Чувак, оставь ты это дело и пойди успокой нервы на роялем. — Твоего мнения мне только и не хватало. Чонин огрызнулся, но совета послушался: снова увяз в любви к чёрно-белым клавишам и тому, что они создают, откидывая всю поебень прошедших дней на задворки сознания. Пока снова не услышал перебивающий-дополняющий рычащий голос из микрофона. Де-жа-вю. Теперь минуты стали тянуться как дни, а дни как месяцы. Чонин избегал Бана — всеми способами избегал, чтобы не задавать вопросов и не слушать ответы. За восемь лет они слишком изменились, и тот парнишка, которого Чан пригрел и научил любить исчез — во много благодаря ему же. Ему было четырнадцать, когда они познакомились, Чану — двадцать. В момент, когда Ян открыл дверь офиса Сынмина, и из него навстречу шагнул старший, его жизнь развернулась на сто восемьдесят градусов. Он влюбился, с одной брошенной при пожатии рук улыбки, но влюбился, и пусть имя его было другим, это был всё тот же парень. Чан Кристофер Бан. Младший почти сразу намекнул ему, что без ума, старший почти сразу ответил взаимностью, пусть и шутил на тему совращения малолетних и часто говорил «ты пожалеешь, что связался с таким, как я». Чонину было бы грустно, если бы не похуй — он любил, и этой любви было достаточно, чтобы отдавать всего себя. Пока однажды Кристофер Бан не исчез из его жизни. На деле произошло это довольно быстро — через три месяца после их первой встречи, однако Чонин был сломлен. Первая любовь разбила его в щепки и утащила с собой всё до последней пылинки, не сказав на прощание даже банального — прости. Чонин обещал себе забыть и он забыл, пусть нутро выжигало, пусть было адски больно — спустя сотни дней без и сотни драк он смог забыть Криса. А спустя годы Крис, чьё имя теперь Чан, стоял перед ним каждый проклятый вечер и желал поговорить. Смешно пиздец, Чонина этот круговорот напрягал дико, пусть внешне он и старался держаться безразлично. Стая замечала странное поведение младшего, но никто не стремился это обсудить или залезть в душу: захочет — сам расскажет. Однако чертовски удивлял факт, что Сынмину доставалось ничуть ни меньше, чем другим. Чонин отстранился и оброс иголками: кидал колкие фразы на безобидные реплики, пропускал гонки и наотрез отказывался от поиска информации. Часы сменяли дни, дни превратились в недели, а недели начали упорно складываться в месяц. Маска безразличия начинала предательски трескаться. Да-да, Чонин помнил про свою гордость, что послала старшего и не желала иметь с ним ничего общего, только погребённые в душе чувства скреблись и просачивались наружу: уговаривали, ластились, и грозились эту гордость затоптать. Чан был повсюду, даже имел наглость захаживать во сны, заставляя ещё больше по себе тосковать. Остановился на этапе торгов. Пусть Чан свалил, причинил боль и выбросил — видеть его и не иметь возможности прикоснуться становилось буквально пыткой. Чонин его хотел. Хотел и буквально изнывал от желания ощутить внутри себя — до воя в подушку ночами. А потом вдруг осознал — он единственный, кто мешает. И это осознание сыграло с ним в русскую рулетку одним из вечеров, когда все снова разошлись и оставили его под чужим обжигающим взглядом тлеть. Шакалы уехали на гонку и у Чонина в голове начиналось своё соревнование. Пальцы ныли играть, но остановиться — значит проиграть. Чан подливал масла в огонь: стоял у рояля и ждал вопросов. Чонин проиграл. Поднял взгляд в чужой пронзительный и проиграл, соскочив пальцем с клавиши. Чем дольше вглядывался в бездну глаз напротив, тем острее осознавал, насколько поебать ему на ответы прошлого. И в голове крутился только один вопрос, что резво соскочил с кончика языка. — Хочешь меня трахнуть? — Ты уверен, что это то, чего ты хочешь? Чан ответил заторможенно, однако не выглядел слишком удивлённым. Чонин усмехнулся. — Я уверен в том, что любил тебя больше жизни. Ты был первым, кто показал, что меня можно ценить, а не просто хотеть. Что меня можно. Любить? Пусть я ошибся и понял это лишь, когда ты съебался, не оставив ни строчки. Плевать. Я выжил, не искал тебя, не задавал Сынмину вопросов. У меня получилось выбросить любовь к тебе из памяти, настолько хорошо, что я тебя даже не узнал. Но блять, Крис, как же я скучал. Пиздецки скучал даже если никак не мог вспомнить, по кому или чему. — Йенни,… — Заткнись! Вставая и гневно глядя в глаза напротив, Чонин ткнул пальцем в чужую грудь: — Я любил тебя, а ты сбежал. Считай, ты мне должен, и сейчас я хочу, чтобы твой член оказался во мне. Хочу вспомнить, каково это. Чонин выпалил всё на одном дыхании, из-за стучащего в ушах сердца толком не слышал, что говорил. Только дикий блеск его глаз отразился в тёмных глазах напротив. Схватив Чонина за волосы, Чан притянул его к себе и прошептал в самые губы, перед тем как накрыть их поцелуем: — Я жалел, что сбежал, и любил тебя не меньше. Стон сорвался с губ Чонина и тело подвело: ноги стали ватными, и он бы рухнул на пол, если бы не чужие пальцы в его волосах. Влажный язык хозяйничал во рту, вызывал дрожь по телу и каждое случайное касание отдавалось разрядом электричества в затылке. Чан кусал, лизал, посасывал, щекотал нервы Чонина будто пером — смешивал все чувства в одно безумное, слепое желание. Руки хозяйничали на теле, задевая соски, притягивая к себе сильнее и заставляя снова и снова прогибаться в пояснице. Оттягивая за волосы, Чан прочерчивал влажные дорожки от уха к ключице. Срывал нежные стоны резкими укусами, чтобы заглушать их новыми глубокими поцелуями. Заглушать хрипы, когда ладонь смело опустилась на чужую ширинку, расстегнула её и скользнула под резинку белья. Теперь Чонин был полностью в его власти. Прижатый спиной к роялю с приспущенными штанами, чувствующий ладонь, умело двигающуюся на члене и вторую — в волосах, что не позволяла отвернуться. Чан будто пожирал его взглядом: впитывая, поглощая, запоминая каждую деталь, каждый вздох и стон, доводил до исступления своими ласками. Очередной поцелуй и мягкое нажатие заставило Яна с громким стоном кончить. И едва переведя дыхание, опуститься на колени перед возбуждённым Баном. Он умело и глубоко скользил ртом вниз — Чан с выдохом подался вперёд от такого напора, облокотился о рояль. Младший чувствовал, как нервно тот дышит сквозь сжатые зубы, наслаждался и продолжал ласки, рисуя узоры по уздечке кончиком языка. Спустя пару минут ласки Чан не выдержал и развернул младшего — положил животом на рояль. Каким-то непонятным образом в его руке оказалась смазка и презерватив — позже он узнал, что это Чонин вложил их в руку, но в моменте Чану было поебать. Выдавив смазку, он мягко ввёл один палец, затем второй, третий; заставлял младшего изнывать и теряться в ощущениях. Он продолжал толчки пальцами — для Чонина это было уже больше пыткой, чем подготовкой. Изо рта вырвалось: — Блять, трахнешь ты меня наконец? Чану не нужно было повторять — резко вынув пальцы, он заменил их на член. Одним смелым толчком выбил последний воздух из лёгких, заставил задыхаться в очередном стоне. Сперва плавные и размеренные толчки набирали темп, заставляли метаться, до побеления костяшек сжимать кулаки, и умолять не останавливаться. Ян сходил с ума в объятиях: жар расползался он низа живота по всему телу, обнажал нервы, сжигал внутренности. И каждый новый толчок был касанием к его плоти под кожей, каждый вздох шагом в бездну. Ноги подкашивались, руки, схватившись за бёдра старшего, старались удержать его внутри как можно дольше и глубже. Стоны разрывали пространство и разум в клочья, звуки шлепков двух тел друг о друга напоминали о пошлости происходящего. Продолжая толкаться в тело Чонина, старший одной рукой удерживал за плечо, а второй водил по члену — помнил, что младший мог кончать по несколько раз — кусал мочку уха, шею, плечи. Тот, держась из последних сил на границе сознания, шептал о любви и о том, как сильно он скучал. Захлебываясь своими же словами и не имея возможности вдохнуть, Чонин скулил под старшим и был по-настоящему счастлив — впервые за очень долгое время. Мир Чонина и Чана разлетелся в один миг, стушевался до точки и оставил только разгорячённые тела и сбившееся дыхание. Чан, развернув к себе Чонина, накрыл его губы лёгким и нежным поцелуем. Шепнул: — Хочу, чтобы ты помнил — я всегда тебя любил. Никогда не забывал и никогда не прощал себя за то, что мне пришлось оставить тебя. — Проехали, Чанни. Сейчас ты здесь и мы можем отлично провести время, если, конечно, ты этого хочешь? — Думаю, я достаточно чётко описал свою позицию к желанию отлично провести время. — Тогда продолжим у меня. — Это не будет проблемой? Я ведь не останусь — опять свалю. Не хочу, чтобы тебе снова было больно. — Твою же ж бога в душу мать! Заткнись, Чан. Чан окинул младшего внимательным взглядом и только после этого кивнул. Быстро одевшись, парни двинули по лестнице в квартиру Чонина. Как бы то ни было, и какие бы надежды на эту ночь не возлагали вновь встретившиеся Бан Чан и Ян Чонин, жизнь, как и всегда ебала их планы. Выискивая ключи в кармане, Чонин заметил — дверь в соседнюю квартиру распахнута, и в её проёме покоиться тело шакала. Подлетев к нему, Чонин принялся нащупывать пульс — бесполезно. Треснутым голосом, срывающимся на крик, младший произнёс: — Он мёртв. Чанбин мёртв.