Чужие люди.

      Я со всем своим возможным интересом рассматривала Разумовского. Тонкие контуры лица, широкие скулы, по-птичти изогнутый на конце нос, тонкие губы, глубокие глаза, брови вразлёт. Смотря на него, на ум приходят слова из Интернета, где его называли самым завидным холостяком России. Его образ облизывали с дотошностью, тщательностью, мерзко приплетая догадки о его личной жизни. Но красивый - слишком примитивно слово. Шедевр ловкиз рук Творца, вещь, которую любовно оглаживают пальцы, недосягаемо прекрасная статуя, самый пронзительный стих поэта. Он не был красивым. Он был восхитительным.       Вот он чуть прикусывает губы, взгляд сосредоточеный, рыжие волосы лезут в глаза. Ловкие длинные, уже привыкшие к работе пальцы стучат по клавишам клавиатуры. Мягкая линия подбородка, скулы, будто прозрачные из-за своей бедности, делали их обладателя неземным, окутанным волшебным эфиром. Свет окна падал на кожу, подсвечивая светлым бархатом.       Но вот глаза бегут в сторону, ко мне, чуть расширяясь, губы изогнулись в смущённой улыбке. Произведение искусства отрывается от своего занятия.       - Интересно смотреть, как я работаю?       - Да, - не стала врать я. - Изучала твои жесты.       Он отодвинулся, пристав.       - Скажи. - Его глаза жадно распахнулись.       - Ты, когда не можешь в чем-то разобраться, чешешь переносицу и кусаешь губы. Когда чем-то увлечён, то внимателен, даже азартен. Когда радуешься, то слегка улыбаешься, а глаза светлеют. Не хотела смущать, - добавила я, видя реакцию гения. - Просто это часть моей работы.       - Мне нечего сказать. Ты очень внимательна. Но... - Он запнулся, покраснев. - Но боже, мне так неловко.       Я позволила себе тихо рассмеяться.       - Прости. Расслабилась.       - Нет, я не имею в виду что-то плохое, просто таких слов мне ещё никто не говорил.       Он вмиг сделался грустным.       Я нехотя подошла к Ражумовскому.       Он удивлённо глянул, но в глазах проснулась маленькая искра надежды.       Опираясь на эту надежду, я распахнула руки, медленно вздохнув. В который чёртов раз я это делаю, я не знала. Но именно Разумовский пока что обманул худшие ожидания насчёт него, поэтому я буквально заставила себя сделать этот непривычный для меня жест. В конце концов, на этом и строиться общение. На откровениях, разговорах и иногда объятиях. И, в конце концов, с чего-то нужно начинать.       На секунду он замер, очевидно, не зная, как реагировать. Но вот он крепко сжал мои рёбра, сомкнув руки за спиной. Пряди волос щекотали шею, и я недовольно сморщилась. Дёрнулась, отстранившись. Эти объятия казались самыми неправильным на свете, тем, чего не должно было случиться. Мерзость.       Увидев в лазуритах сожаление и боль, я выдохнула.       - Я не обнимала людей лет семь.       - Я тоже.       Я криво улыбнулась и посмотрела в теперь тёмно-голубые от эмоций глаза.       - Всё впереди. Ты же молодой.       Он сморщил нос.       - Так говоришь, будто ты старая.       - Мне всего двадцать пять, - рассмеялась. - А тебе двадцать шесть. Как быстро летит время.       Парень шутливо глянул на часы.       - Взаправду быстро. Уже девять сорок.       Обойдя Разумовского, я подошла к трём автоматам, с интересом оглядывая содержимое.       - Каждый вечер обещаю себе вставать в шесть утра, чтобы успевать больше. Но всё никак не исполню. - задумчиво проговорила я.       Раздался шелест, а затем вновь застучали клавиши.       - А ты и не пытайся. Значит, не твоё.       Я обернулась.       - Я не буду тебе мешать. Работай спокойно, - сказала я, садясь на диван.       На секунду рыжая копна всколыхнулась, показав лицо хозяина.       - Спасибо.       Я копалась в сообщениях. Выбор пал на Диму.       - Ну как вы там? С чего начали?       Ответ пришёл через пол часа.       - Начали с Ракитина. Сидел в допросной, был на грани истерики. Умолял, чтобы сделали так, будто всё само раскрылось. Из-за сестры.       Мои брови поползли вверх.       - Шутишь?       - Нет.       - Ладно. Хотя, реакция нормальная, а просьба нет.       - Почему?       - Просить из-за сестры - хорошо, а вот просить полицию поднести всё на блюдечке - нет. Ладно, проехали. Улики есть?       - В том-то и дело, что нет.       - Дьявол. Лучше бы я там была. Со мной он заговорил.       - Не сомневаюсь, Ворон.       - Отставить сарказм, Дубин.       - А я и не саркастирую. Как Разумовский?       - Порядок.       - Отлично. Игорь сказал, чтобы ты была в отделении в 8.00 вечера.       - Точность и верность королей.       - Ждём.       Вздохнув, я убрала телефон в карман. Теперь день обещал быть долгим.       Ближе к полудню небо прояснилось. Маленькие ленивые облака барашками бежали по лазурном небу. Осенние листья, пришпиленные многочисленными дождями, ворочались под ногами прохожих. В картину "Улицы Петербурга" будто добавили свежих красок.       На стёртой, но красивой скамье сидели двое мужчин, активно жестикулируя. Между ними завязался спор.       - Дим, я не буду этого делать.       - Ну хотя бы попробуй!       Высокая поджарая фигура развернулась всем корпусом, дабы видеть своего собеседника.       - Ты пойми, а. Я уже говорил тебе. У меня нет к ней чувств. Мы просто иногда работаем вместе, ничего больше.       Устало вздохнув, сереброволосый уронил голову на ладони. Ему явно не нравилось, что говорил Гром, который уже пожалел тысячу раз, что рассказал всё Диме. Но Дубин уже давно наблюдал за девушкой: она одаривала его остроумными шутками, делилась шавермой и улыбалась ему так, как никому другому. Да и Гром не хуже: когда она рядом, крутится, как волчок, позволяет себе редкие, но искренние улыбки. Были попытки свести их, но они заканчивались крахом.       Два упёртых барана.       - Мне можешь не врать. Единственное, что я могу сказать.. Не ври себе. И не отрицай. Жить будет проще.       Закончив этот нудный разговор, Дима поспешил обратно в отдел, за насиженный стул.       Игорь остался сидеть, глядя на голубое небо и гадая, что правда, а что нет. Ведь он так долго подавлял и подменял эмоции, что сам стал не в силах разобраться.       На небе сгустились сумерки, завлекая в свои объятия высокую башню. Постепенно в прямоугольных окнах на нижних этажах загорался белый свет ламп, а рабочие кучками выходили из здания. Время ровно тридцать минут восьмого. Пора было собираться.       Спешно накинув жёлтое пальто, я уже схватила сумку, как меня затормозить бархатный голос.       - Уходишь?       Я повернула голову. Разумовский стоял шагах в пяти и без какого либо контекста разглядывал фигуру. Слегка смутившись, я подняла глаза. Тряхнув головой, покрепче сжала ремешок сумки. Свет падал так, что глаза у парня были золотыми.       - Да, уже пора. Поздно. Не заработайся.       Он усмехнулся, подойдя ближе.       - До завтра. Приходи позже, воскресенье ведь.       - Хорошо. Но это моя работа. - Последнее слово я выделила. - До воскресенья.       Стеклянные двери бесшумно распахнулись, пропуская в коридор.       Ночной Санкт-Петербург - воистину шикарное зрелище. Миллиарды огней и подсветок загораются в роскошных старинных домах, где царит своя история. Темно-желтый свет чугунных узорчатых фонарей отражался в водной глади Невы, асфальте. Жаль толко, звёзд не было видно на мутном небе из-за света на земле.       Мы втроём сидели на широкой скамье и молчали. Пусть мы и собрались, чтобы обсудить дела, а всё равно казалось кощунством нарушать тишину. Но, к сожалению, холодный рассудок не уступил место.       - Итоги дня. Прошу, кто первый?       Лицо майора было наполовину освещено тусклым фонарём. Он поёжился, заправив куртку плотнее.       - Мы с Димой решили не ехать к докторишке. Слишком много всего произошло и нормально мыслить я не смогу.       Я потянулась и поправила ворот кожанки. Дима смотрел вверх.       - Правильно. Иначе натворили бы дел.       Где-то далеко слышался пьяный хохот под аккорды скрипки.       - Ага. На следующей неделе, во вторник. Поедешь с нами.       - А как же Разумовский? Или ты берёшь свои слова обратно?       Мы схлестнулись взглядами.       - Не беру. Один день пропустишь.       Вдох.       Выдох.       - Ладно.       Дубин влез между нами, мечтательно улыбнувшись.       - А я вот шаурмы хочу.       - Шавермы, Дим. Мы в Питере.       Долгое, такое нужное молчание больше никто не нарушал.