Forward

      Сынмин на протяжении всей недели готовил себя морально к поездке в больницу, что казалось неизбежной, с учетом того, какими могут быть его родители. Но каково его удивление, когда их вердиктом остаётся продолжение обучения и дальнейшее наблюдение специалистов, работающих в академии. Это было странно. Хотя, возможно, им стало плевать на его состояние?       С произошедшей ситуации прошло две недели, Сынмин продолжил ходить на уроки, отлежавшись в медкабинете ещё три дня после инцидента. С того дня, на самом деле, глобальных изменений в его ежедневных рационах не наблюдалось. Всё было как обычно. Он мог не есть, а мог после очередного приёма пищи очищаться. Однако было кое-что, что потом заставляло чувствовать вину. Взвешивание, которое стало необходимым для него. Школьный врач попросил взвешиваться хотя бы раз в неделю и следить за тем, чтобы вес не падал. Взвешивание с самого детства было для Сынмина чем-то, вроде ночного и ужасного кошмара. С этим было трудно справиться, ведь каждый раз на него валился либо груз ненависти к себе, либо груз вины.       Эти две недели он провёл в какой-то прострации, даже не учавствуя в обсуждениях друзей. Когда они говорили о песне, обсуждали кто какую партию возьмёт, Сынмин молча сидел и соглашался со всем кивком, но сам ничего не предлагал. Будто бы он был не с ними всё это время, а лишь делал вид.       — Чан-хён! Мне нужна помощь с английским, — ворчит Чонин, по-хозяйски валяясь на кровати старшего, — совсем не понимаю...       — давай сюда, — вздыхает Чан, —почему ты не записался на дополнительные, раз предмет трудности вызывает?       — зачем ходить на внеурочку, если есть расчудесннйший Чан‐хён, который сам мне всё прекрасно объяснит?       — да, и у которого тоже есть своя домашняя работа, Чонин-а, — смеётся Чан. Ему не было трудно, просто он не думает, что смог бы подтянуть младшего по этому предмету, потому что... просто потому что Чан не уверен в себе?       — ну хё-о-он, — обиженно тянет Ян, потягиваясь на кровати, — и вообще, я думал... что хочу тебе рассказать кое-что.       — хм? И что же? — спрашивает Чан, не отрываясь от заполнения листов.       — Чан-хён, — Чонин встаёт с кровати и направляется прямо к старшемуч сидящему к нему спиной. Он обнимает его, — ты мне нравишься.       Сказать, что Чан ахуел — ничего не сказать. Нет, не то, чтобы Чонин вызывал у него отвращение. Более того, Чан, вроде как, даже чувствует то же, что и он. Но он не уверен в своих чувствах и боится, что этим может сделать Яну больно. В один момент понять, что он чувствует далеко не любовь, а обычную привязанность. Будь он сейчас вне академии, наверняка сбежал бы от этого, как делал это обычно.       — Нини, — произносит Чан. Он выглядит потерянным, мечет взгляд, подбирая правильные слова, — я не... Я не знаю.       — всё хорошо, хён, — улыбается Чонин, — ты не обязан чувствовать то же в ответ. Я просто поделился этим.       — но тебе ведь больно, — хмурится старший.       — Чан, всё нормально, — Чонин поглаживает его плечо, в попытке успокоить парня. Этого исхода Чонин и ожидал. Он даже не надеялся на взаимность, на самом деле.       — мне нужно время, Нини, — вздыхает Чан. Чонин кивает и улыбается. Он понимает это. И даже этого ответа вполне достаточно.       За всю свою жизнь Чонин научился хвататься за малюсенькую возможность. Правда, в какие-то моменты это давало слишком большую надежду, а после себя оставляло, в худшем случае, очередную вылазку на крыше, в обнимку с каким-нибудь пакетиком, внутри которого был белый заветный порошок. В случае с Бан Чаном и чувствами к нему, заглушить боль не получится. Придётся мириться.       — так что у тебя там с английским? Может, подтянуть?       — давай.       — Чанбин? Поговорим?       На их тайном месте, за школой, они расстелили плед, на котором сложили вкусняшки, и лежали на нём, смотря на небо. На этих выходных решили вместе остаться в академии.       — конечно. С тобой — о чём угодно.       — я хотел, — Феликс делает паузу, прежде чем продолжить. Он знал, что эта тема Чанбину не приятна, но должен с ним об этом поговорить, — спросить. О том, почему ты здесь.       На самом деле давить не хотелось. Феликс для себя решил, что если Чанбин не захочет рассказывать, если Ли спросит, то заваливать вопросами незачем. Сделает лишь хуже.       — тебя это и впрямь интересует? — Чанбин усмехается и смотрит на Феликса, — серьёзно?       — да, — кивает он, — хочу знать это. Но если ты не хочешь говорить, то я не буду настаивать!       — нет, всё хорошо. Давно надо было тебе рассказать, на самом деле, — Чанбин садится, всё ещё смотря на младшего, — буллинг. Сначала я был жертвой. В средней школе, когда все начали подрастать, я был самым низким, так ещё и хлюпиком. Удобной мишенью, в общем, стал, — он слегка прищуривается, пытаясь вспомнить, — меня как-то довели до того, что я встал посреди класса и сказал, что они все сами окажутся на моём месте и я обязательно об этом позабочусь. Я упрашивал отца научить меня драться, — он усмехается, вспоминая об этом, пока Феликс внимательно слушал, — и связался ещё с одними чуваками. Серьёзно, они просто могли ходить по району и напасть на левого чела. Просто так. Я решил, что если буду общаться и ходить с ними, то мои одноклассники от меня отстанут. Однако, как оказалось, их влияние на мне так сказалось, что я на полном серьёзе стал одним из них. Я не просто ходил в их компании, — он вздыхает, — я избивал людей. И на ту вечеринку попал с ними. И наркоту пробовал с ними, и алкашку.       — это... Ужасно.       — боишься меня теперь? — Чанбин усмехается, смотря на пораженного младшего.       — нет, — Феликс в подтверждение своих слов мотает головой, — мне жаль. Буллинг это ужасно...       — да, солнце, — вздыхает Со, — но что мы можем с этим сделать? Ничего.       — и это самое ужасное...       Феликса сгребают в теплые объятия. Они оба понимали друг друга даже слишком хорошо.       — ничего. Сейчас мы с тобой здесь, — Чанбин гладит Феликса по макушке, — вдвоём, вместе. И у нас всё хорошо.       — да. У нас всё хорошо.       — Ким Сынмин! Ты угробишь себя, — Джисон не так часто повышает голос, тем более на своих друзей, но в этот раз ситуация требует именно этого, — сколько можно? Неужели тебе не хватило того раза, когда ты отлеживался в медпункте пару дней?       Сынмин снова делает это. Снова очищается.       — я не понимаю тебя! Правда, не понимаю! Почему ты не можешь наконец понять, что ты так убьёшься скорее, — Джисон судорожно выдыхает, — Сынмин, пожалуйста.       — что 'пожалуйста'? Что ты от меня хочешь? — спрашивает Сынмин, все также даже не поднимая на старшего взгляда, прячется. От очередной проблемы.       — я хочу, чтобы ты перестал себя изводить. Ты видишь, к чему это приводит, — Джисон хмурится. Его неимоверно злит то, как младший наплевательски относится к своему состоянию. Как он делает вид, что у него всё хорошо, хотя невооруженным взглядом видно, что у него, блять, с самого начала был пиздец.       — мне жаль.       — блять, да ты...       — я не могу тебе больше ничего сказать, Джисон. Я не могу нормально есть, я не могу нормально смотреть на цифру на весах, не могу смотреть в зеркало, я не могу полюбить себя. У меня не получается, — он наконец поднимает взгляд, но его лицо выражает ни единой эмоции, это делает ещё больнее. Джисону хочется расплакаться, — каждый раз, вставая на весы, смотря в зеркало или сидя у блядского унитаза, чуть ли не отключаясь, я так себя ненавижу. Я чувствую такую вину перед всеми, но не могу остановиться. Понимаешь, не могу, при всем желании.       Джисон искренне хотел помочь. Но каждый такой срыв Сынмина дарил очередную паническую атаку. Он просто боялся за друга. Боялся, что в один момент всё рухнет. Боялся, что в один момент Сынмин потухнет насовсем. Джисон хотел расшатать его, хотел научить жить заново, видеть во всём радость. Он даже с Хёнджином, черт возьми, договорился, но Ким не подпускает к себе этого Хвана.       — Джисон, — в комнату заглядывает Минхо, — нам нужно идти.       Ещё кое-что.       Ли Минхо открылся внезапно. Очень неожиданно, и, откровено говоря, Джисон от такого ахуел. Он рассказал ему свою историю, когда они гуляли на выходных, в тот самый день, когда Сынмину стало плохо. Джисон просто говорил тогда обо всяких глупостях, типа, учитель истории в средней школе решил устроить нам вечеринку, но его выперли из школы на следующий день, потому что оказалось, что он не квалифицированный педагог. Минхо тогда шёл какой-то чересчур поникший и Джисон спросил его о том, что стряслось, а старший сказал, что готов рассказать. Они сели на самую далёкую скамейку во дворе школы. На самом деле, по нему было видно, что для него это тяжело — открываться вот так кому-то. В какой-то момент рассказа он вовсе замялся и замолчал. Прикрыл рот рукой и смотрел в одну точку, будто осознавая. Джисон тогда положил свою руку на плечо старшего и стал поглаживать, чтобы стало легче. Минхо чуть не расплакался в конце, хотя прежде не показывал подобных эмоций... Джисон определённо к такому не был готов.       Но он пообещал, что сможет доказать, что всё не так, как Минхо думает. Что не все люди такие, как Ёнхун. Что есть те, кто смогут подарить счастье по-настоящему.       Но это всё ещё тяжело. Однако, Минхо сам остаётся всегда рядом, оказывая этим неимоверную поддержку.       — да, хён, — отвечает Джисон. Минхо кивает и вновь скрывается за дверью, пока Хан смотрит на Сынмина с укором, а потом подходит и обнимает, — ты всё ещё можешь поделиться со мной.       — не могу. Прости меня, — шёпотом говорит младший, — я не могу.       Джисон вздыхает.       — хорошо, — он отодвигается, — мне нужно идти. Ты можешь позвонить мне, если что. В ванной не закрывайся, ладно? — кивок, — Хёнджин в танцевальном зале. Пока.       Он выходит из комнаты, оставляя Сынмина один-на-один со своими мыслями. Это трудно. Это всё неимоверно тяжело.       Состояние, в которое Сынмин боялся вернуться - когда жаждешь забыться. Любым способом хочешь довести себя до того, чтобы забыть собственное имя. А боялся Сынмин потому что Джисон ещё в первый день припрятал кое-что, и если бы он знал точно, что было спрятано и где, возможно, было бы куда хуже.       Становится холодно, будто сейчас зима, хотя всего лишь середина октября, за окном даже солнце. Окно закрыто, но Сынмина не спасает даже толстое одеяло, в которое он закутался. Он идёт к шкафу, откуда достаёт чью-то толстовку. Они часто путали вещи друг друга, особенно, когда по выходным надо было спешить на завтрак, чтобы успеть до конца. Ким готов поспорить, что толстовка хёнджинова. Пахнет его одеколоном, ими в принципе, кроме Хёнджина, никто особо не пользуется. Сынмин кутается в чужую вещь и снова забирается на кровать, поджимая колени к своей груди и укрывая себя одеялом. Так должно стать лучше.       — Сынмин-и, ты здесь? — звучит голос за дверью. А вот и Хёнджин. Наверняка Джисон подослал, боится оставлять одного, сам Хёнджин из зала не вылез бы, наверное. Дверь открывается и Хван заходит, оглядываясь, в поисках младшего. Он проходит в комнату и видит его, — вот ты где. Привет, — он садится рядом и улыбается, — как себя чувствуешь?       — нормально, — отвечает Ким. С Хёнджином он много не контактировал. Старался, почему-то, не подпускать к себе, будто Хёнджин только и думал о том, чтобы сделать младшему больно.       — а если не лгать?       — не знаю, — он сжимается сильнее.       — Джисон очень волнуется за тебя, — Сынмин знает. Но почему-то эта фраза бьёт сильно, — вообще-то все волнуются. Но ты никого не подпускаешь к себе.       — зачем ты мне всё это говоришь?       — не знаю. Я просто говорю, что приходит на ум первое, вот и всё, — Хёнджин жмёт плечами, — ты замёрз? Эй, подожди, это моя толстовка?       — она тёплая, — Сынмин поднимает на старшего взгляд, — и ты её ни разу не носил.       — значит, всё-таки замёрз, — утверждает и пододвигается ближе, чтобы прижать младшего к себе, — ты ел сегодня?       — ел, — не врёт, — но толку от этого нет.       — что тебе врач говорил?       Сынмин пытается вспомнить последний раз, когда он был в медпункте, сидел на койке, пока врач рассказывал что-то.       — что мой организм перестаёт воспринимать пищу, — сухо отвечает он. Как будто, для него это ничего не значит. Хёнджину становится трудно дышать. Почему Сынмин так говорит, будто он уже готов к этому? Он прижимает младшего к себе всё сильнее, боясь, что тот уйдёт.       — а что родители говорят на счёт больницы?       — не знаю. Я не говорил с ними, — говорит Сынмин, — учитель Со сказал, что они заберут меня на следующей неделе.       — заберут?       — на выходные. Хотят, чтобы я провёл время с ними, — но он не рад этому. Он не ждёт этого и домой уж точно не хочет, Хёнджин знает.       — Сынмин, — Хёнджин гладит его по голове, — что случилось?       Это слишком сложный вопрос. Трудно ответить. Дома всё хорошо, родители... они никогда не говорили ничего плохого. Ничего из того, что могло бы сильно задеть. Хотя, они в целом мало с Сынмином говорили. Он сам не рассказывал им ничего, потому что не видел в этом смысла. Даже когда они нашли его в том самом состоянии, первое, что они сделали - отправили его в академию, а не поговорили. Даже не удосужились узнать, почему он сделал это. Почему он стал таким.       — я не хочу домой.       — я знаю, малыш, — Хёнджин чувствует, как младший начинает дрожать. Хван берёт сынминову ладонь в свою, тёплую, и сжимает, — всё будет хорошо.       И он действительно верит. Это всё чувствуется таким правдивым, таким правильным, заставляет наконец почувствовать себя в своей тарелке, нужным.