Влюблен в твое имя

Этой ночью мы знатно покутили. Разнесли вдребезги статую Шеогората, что стояла у городских ворот, по уши искупались в зловонной канаве, во весь дух удирая от стражи и своим топотом проломив дыру в хлипком деревянном мостике. Темная соблазнительница чуть было не прыгнула в канаву вслед за нами, но быстро отстала, увидев, что мы не в себе. Так вот какие привилегии имеют безумцы. Безнаказанно рушить все вокруг. На этом наш «праздник» не закончился. Карга захотела биться и любезно предложила мне стать ее оппонентом. Будь я в своем уме, точно не согласился бы. Но тело мое жаждало разрушения. За спиной точно крылья отросли — но не Добра крылья, а Зла. Я хотел разрушить все, до чего мог дотянуться: себя, Калдану Монриус... нет, каргу, убранство гостиничной крыши, на которую мы залезли, лестницу, по которой мы карабкались, саму гостиницу, ее посетителей, стены города, весь город, дворец, Его Светлость, Деменцию, Манию, все царство Безумия... Я был сам себе отвратителен. Еще отвратительнее карги и пойла, которым она со мною поделилась. Мы до крови изрезали друг друга, учинив сумасшедшую дуэль, и своими надрывными воплями переполошили весь Крусибл. Калдана Монриус — в смысле, карга — дерется отчаянно. Она достойный противник. Я чуть не протрезвел от изумления, увидев ее мастерство. Вот только, в отличие от Резчицы, что возбуждается от телесных ран, я почувствовал тошноту. Прежде никто, даже монстры, не калечил меня так рьяно, так жестоко. Наверное, я стал совсем на себя не похож и вполне сгожусь на роль живого пособия по анатомии. Теперь Шеогорату не придется утруждать себя моим наказанием за столь долгий перерыв. Если уж за что и благодарить ненавистную мне каргу, то определенно за это. — Эй, — прохрипел я; отбросив мечи, мы валялись на крыше, точно две поломанные куклы, — откуда у тебя столько силы? — Без понятия, — откликнулась она, не поворачивая головы. — Просто побоища меня заводят. Люблю я их. Да и ты, малыш, мне тоже приглянулся. Тягаться с тобой оказалось веселее, чем с ними, с дуэлянтами*. Те уже наскучили, наперед знаю, что выкинут следом. Тебя же что-то сломало совсе-е-е-е-ем недавно. Сразу видно — ты к боли своей пока не привык, оттого и дерешься, как живой. Прямо самое себя вспоминаю: точно так же падала в эту пропасть, во тьму-тьмущую. — Пропасть? — последовало мое равнодушное эхо. — Ага, она самая. Горе, что пуще смерти, накрыло меня, вот и пью с тех пор скуму. Ничего не могу с собой поделать. Видно, уж привыкла к ней, к скуме-то, раз на связную болтовню способна. А лучше бы мне помалкивать: как вспомню что-нибудь лишнее, разговорюсь — еще сильнее станет моя жажда. А как напьюсь, подерусь — и будто снова молодая, живая. А с тобой и того лучше. Хотя страшновато в глаза твои смотреть, знаешь ли. Она еще что-то болтала, пока я не спросил, почему она не выполнила свою угрозу и не поцеловала мужчину, что дал ей наркотик. — Больно он мне сдался, — плюнула наркоманка. — Поделился скумой — на том и спасибо. Если кого целовать — то уж лучше тебя. А этот на преступника похож. Боюсь я их. «Да ведь мы сейчас ничем не лучше преступников», — кольнуло где-то под сердцем, и мне показалось, что кровь, вытекающая из многочисленных ран, оставляет на моем теле новые, будто скальпелем выведенные, бороздки. Кроме того, к горлу время от времени подступало что-то теплое, скользкое, противное. Тут она повернулась ко мне: — А я знаю, как ты нашептывал мое имя. Упивался им. Она улыбнулась — жутко, криво, приторно. И ткнула меня в продырявленное плечо, не соображая. — Меня впервые кто-то искал. Впервые я была кому-то нужна. — Но я же тебя ненавижу, — прошептал я на выдохе. Карга хихикнула. — Да знаю я. Но все равно... приятно, что ли. Я горько усмехнулся; закашлявшись, случайно харкнул кровью ей на щеку. — Никто меня никогда не любил. Да я и не заслуживаю. Вот когда-то, пока жила там, в своем мире, была я так же, как ты, одержима именем одного человека. Позабыла уже его лицо... Но имя — помню до сих пор, словно выжжены буквы его на моем сердце. Обожала я когда-то все красивое, даже слышащей называли, вот и его имя казалось мне именем божества. Да и я была собою недурна, парни за мной хвостиком таскались. Но что мне эти парни, когда в мыслях у меня был только он один! А потом... Наркоманка всхлипнула и замолчала. — Что — потом? — безжалостно поторопил ее я. — Потом... потом... Калдана Монриус прижала к лицу ладони и громко зарыдала. Так громко и отчаянно, что даже у меня, одурманенного, защемило в груди. — Потом он обесчестил меня! Обманул, отымел, точно девку с подворотни, и выкинул. В прямом смысле слова, между прочим! Выкинул на помойку! Опоил каким-то наркотиком, усыпил и вышвырнул на улицу в кучу мусора. Так я к скуме и пристрастилась. Но от меня быстро избавились. И даже сейчас, уже давно не жилец, я жажду скумы. Чтобы напиться, забыть всех и вся, ни о чем не думать. Но не получается! До сих пор сердце жжет, точно клеймо, имя того человека. Как будто он по сей день где-то там, на том иль на этом свете, продолжает творить изуверства. Вот как напомнил мне твой взгляд о моем собственном несчастье, так я теперь еще пуще его ненавижу! Но не забыть мне его имени, никогда не забыть. Как любила его прежде, так и люблю сейчас. И впрямь, как клеймо, присосалось... Она приподнялась на локтях и поглядела на небо. — Твою мать, как же хочется скумы... Праздник-то ведь еще не окончился. Разболталась я что-то, малыш, не бери в голову. Поди найди мне еще бутылочку. — Сама найди, — лениво бросил я и отвернул лицо. Встать было невозможно, конечности словно отнялись. Ни эйфории, ни забвения не принесла мне скума. Одну только злобу да рвотные позывы. Но я вспомнил, что говорили о Калдане Монриус, и, сам того не замечая, сдерживался. Не знаю, из жалости это было или по другой какой причине, но после такого откровения мне уже не хотелось ее ненавидеть. Не солгала мерзкая карга: упали мы с ней в одну пропасть.