Зелье Придуманных Сновидений

Я такой тесный, а ты ищи во мне места для двоих, Чтоб мне больше не пришлось существовать одному, И погибать за нас двоих. И в городах адвокаты-крысы в галстуках фирмы, Я так хочу ограничить мир нами двоими.

Преподаватель против правил, пчёлы против мёда, рок против наркотиков. Единичные случаи таких ошибок системы представляют собой, беспорядочно разбросанные по сети привычного уклада жизни, прорехи. Они появляются рандомно, то здесь, то там каждая по своим причинам, но всегда сопровождаются определенным риском искоренения, от того, что это непривычно, неправильно, неадекватно. Пошлиною нравственности обложено в нас чувство красоты, – сказал какой-то классик, владеющий искусством художественного слова куда лучше меня. Эти слова я часто вспоминал весь тот год, когда сгорал от эстетического удовольствия напополам с низменным грехом. Жить тайком для меня не в новинку, и получалось дивно, но теперь нас двое, и скрываться стало сложнее, хотя этот факт нисколько не отвращал меня от этой изумительной авантюры, которую подарила мне сама судьба и ясноглазый мальчик. Раньше, глядя на того или иного молодого человека, я спрашивал себя, отчего я не влюбился в другого невзрачного паренька, грозившего мне максимум терпимым сроком в Азкабане, а помешался на самом Гарри Поттере, который своим существованием преобразовывал недорогое наказание в незамедлительный Поцелуй Дементора. Теперь я знаю. Потому что мои чувства вызваны отнюдь не психологическими фетишами, на которые я, признаться, грешил, а самим его единичным случаем. Ну, может быть, еще моим нетерпением к полумерам. Ведь, когда в своих руках плавится Гарри Поттер, невозможно даже попытаться променять это чувство на безопасность, какой бы долгой она ни была. Разумеется, я думал о том, что случится, в случае разоблачения нашей пары. Скандал, моё заключение под всеобщее порицание, психологическая помощь ему, под многочисленные вздохи о его новой жертве магическому миру. Разумеется, я приложу все усилия, чтобы не разрушить нам обоим жизни излишним вниманием окружающих. Тем лучше для меня, что в тихом омуте моего Гарри слишком профессиональные черти. Поэтому системе придётся постараться, чтобы отобрать это у нас, ведь сами мы не отдадим им ни крошки. За окном была та самая глубокая пора зимы, когда она уже начинает надоедать, ибо хочется чего-то нового, а от горячего какао, ради романтики которого вы её ждали, начинает воротить. Весь величественный замок наш простыл, продуваемый ветрами, живущими на возвышении, на котором он стоял, но мне было жарко. Я был как никогда счастлив своему решению, не давшему в свое время сгладить все углы и пойти на компромисс с самим собой, ведь на моих коленях сидел мой Гарри, жарко выдыхая секунды своей бесценной жизни в мои жадные губы. Ощущение его тонких пальцев на моей щеке и в волосах, драгоценная нежность его кожи под моими пальцами закравшимися под его свитер, его мягкие губы, рьяно отвечающие на мои поцелуи, переполненное гормонами юное тело, прижатое ко мне моей рукой и его страстью. Как же я любил всё это, как же безгранично обожал своего Гарри за его выбор, к которому я его подтолкнул своими бесстыдными чувствами, обнаженными так вовремя. Сидя в своем рабочем кресле, я сжимал в своих руках обращенного ко мне красивого мальчика, который порывисто атаковал мои губы, время от времени касаясь моего живота своей затянутой в ткань брюк эрекцией. Как бы ни было сложно мне продолжать сурово относиться к нему на людях, я не жалел, принимая эту цену за вот такие моменты и моменты с физическим контактом не связанные, но не менее для меня ценные. Любовь Гарри к перебиранию моих пальцев я, шутя, называл «Синдромом навязчивых движений» и, в общем-то, любил эту его особенность, которую он демонстрировал во время моих длинных монологов-рассказов или монологов-объяснений. Отношения наши, с недавних времен его приезда обратно в школу вместе с возобновлением учебного процесса, полнились множеством штрихов, которые бывают у близких людей, и которым они не придают особенного значения, хоть и признают их уютное очарование. Так, например, теперь я вполне по-человечески мог раздражаться его выходкам, к коим относил его недальновидную дерзость с Долорес Амбридж, которая выходила боком ему. Впрок запасшись Настойкой Растопырника, я с состраданием лечил его красивые руки, заклиная его на терпение в отношении министерской тетки, но он снова и снова приходил ко мне с воспаленными ладонями, упрямством отвечая на моё недовольство. Ему же, в свою очередь, не нравились игры в тайные отношения, о которых он хотел рассказать хоть всей стране, начав с Министра, но сдерживаясь, принимал во внимание опасность, призраком летавшую надо мной в ожидании этого опрометчивого решения. Разработав целую систему отговорок и лжи для всех, кого могут заинтересовать его постоянные исчезновения, он очень изящно скрывался из поля зрения без подозрений. Карта Мародёров и мантия-невидимка были в этом нелегком труде ему неоценимым подспорьем. — Дашь мне попробовать это своё заманчивое изобретение? – спросил он однажды, кивая на несколько образцов Зелья Придуманных Сновидений стоящих на стеллаже в запечатанных флаконах. Оторвавшись от резки Тентакулы, я посмотрел на него так, словно он просил меня вмазать по вене матёрую дозу героина и тяжело покачал головой. — Но почему мне нельзя, если тебе можно? – фальшиво изумился Гарри, разыгрывая одну из своих карт старлетки, собирающейся поступать в театральный. — Потому что я, как его создатель, знаю обо всех его издержках, – веско произнес я, указывая на зелье зельеварческим скальпелем. — Но ты же должен знать и то, как тяжело мне смотреть на то, как оно тебе вредит, верно? – раскрыл мне истинную суть своей игры Гарри уже самым честным образом. Мог ли я рассказать этому мальчику о том, что создал это зелье, словно спасательный круг для своей воспаленной его недосягаемостью души? Конечно, мог, но он и так об этом знал, просто намекал на его синтетическую ненужность при наличии оригинала. Но всё это было неактуальным, ведь некогда спасительное зелье теперь пылилось на полке, ожидая патента и статьи в «Вестнике Зельевара». В нем почти не было этого обольстительного кокетства, которое обычно существует на начальных этапах отношений, возможно потому что он был уверен в том, что я совершенно без ума от него и так. Движения его были, нет, казались мне, воздушными в силу возраста и телосложения, но он не прикладывал к этому никаких усилий, позволяя своему телу жить своей жизнью до каждого вздрагивания ресниц или поворота головы. Забвение окружающего мира нарушалось только тогда, когда мы были в близкой разлуке – приходилось  контролировать свои взгляды, которые могли стать подсказкой для окружающих. Прервав наш незаконный поцелуй, я чуть отклонил голову в сторону и, отняв руку от его талии, взглянул на часы, предсказывающие скорое начало следующего урока – разного для нас с Гарри. Последний раз, поцеловав меня, Гарри понятливо соскользнул с моих коленей, разрывая единство черноты наших мантий. Со вздохом выпрямившись, он, прихватив свои очки, лежавшие на чьём-то непроверенном эссе, надел их и стал поправлять мои волосы, потревоженные  беспорядочными движениями  его пальцев, пока я накладывал охлаждающее заклинание, избавляющее нас обоих от мук ненужного возбуждения, и поправлял его сбившийся гриффиндорский галстук. Намазав его нежные губы бальзамом, исправляющим их излишнюю соблазнительную припухлость и яркость, я снова взглянул на часы и прощально улыбнулся ему. Так и не нарушив таинственной тишины, он скрыл заклинанием почти закрытый горловиной наливающийся засос на моей шее, улыбнувшись ему, и захватив свою сумку, сбежал с возвышения в сторону двери. Последний раз обернувшись, он со смешком поймал, подкинутый мной ему апельсин и тут же врезался ногтями ему под шкуру, раздевая, словно мою душу. Я снял заклинание с двери, отделявшей нас своей ненадежной толщиной от жужжащего голосами замка, и он вышел, словно не было. Спустя две минуты вышел и я. Огонь-пожар, и не видать кретинов из-за копоти в минуты, когда всё становится возможно – и хорошее, и дурное.