Четыре всадника Темного Лорда

Дом. В отличие от остальных Пожирателей, у Паркинсон это слово не вызывало дикого холода в районе темечка. В её семье всегда царили прекрасные отношения. Счастливое беззаботное детство, много любви и внимания. Под крышей их дома редко случались скандалы и ссоры: её родители умели разговаривать и не доводить конфликт до состояния трясущихся рук. У них были уникальные взаимоотношения: отец всегда восхищался мягкостью и терпением своей жены, она, в свою очередь, старалась понимать и поддерживать мужа. Господин Паркинсон был довольно прозорливым и умным человеком. Не зря он уже много лет занимал пост одного из судей Визенгамота. Своё упрямство и нрав Пэнси унаследовала именно от него. От матери ей досталось нелинейное мышление и вдумчивость. Госпожа Паркинсон была одной из самых разумных и взвешенных женщин, которую только видел свет. Однако, несмотря на всю гармонию, царящую в этом доме, уже несколько лет любимая дочь почти не посещала свою семью. Ровно с того дня, как она так «удачно» вышла замуж. Никто и никогда бы не подумал о том, что за закрытой дверью образовавшейся ячейки общества происходит страшное. Ведь он был таким милым, спокойным и воспитанным. Он был прилежен в службе Лорду и демонстрировал себя вне работы как светская личность, тонко разбирающаяся в литературе и истории. Больной ублюдок. Моральный урод. Закоренелый садист и извращенец. И всё это прекрасно сочеталось с тонким вкусом к вину. Красному. В цвет крови, которой Пэнси окрашивала паркет гостиной вечером каждого четверга. Изящные манеры, совсем лёгкая и еле заметная улыбка, вызывающая расположение. Но это всё пропадало, стоило входной двери дома закрыться изнутри. Темнота была её лучшим другом. В ней невозможно разглядеть, насколько сильно изодрано собственное тело. Ко всему привыкаешь, даже к боли, но к виду собственной изуродованной плоти привыкнуть невозможно. Он не повторялся. Никогда. Лезвие не касалось одного и того же участка дважды. Существует так много других вариантов. Самым отвратительным был запах жжёной кожи, покалывающий рецепторы, заставляющий рвотный рефлекс содрогаться в глотке. Изо дня в день времяпрепровождение Пэнси не менялось. Менялись способы, инструменты для терзаний, места повреждений, антураж и его настроение. Жизнь словно запечатали в моменте безысходности, прокручивая его по кругу. Однако это всё оставалось за закрытой дверью. Паркинсон никогда не выходила в свет даже с малейшими видимыми повреждениями. Всё тщательно скрывалось и залечивалось. Она была обязана улыбаться и терпеть, даже чувствуя, что под плотной тканью одежды повязка пропитывается кровью из вскрывшейся раны. Он никогда не оставлял следов на лице и кистях. Предусмотрительность и рассудительность — качества, которые бывший супруг так ценил. Удушье. Болото, в котором Пэнси сдавливало и ломало. Кости и мышцы срастались каждый раз, но душу так просто не залечишь. Вдоль сухожилий растекался яд, отравляющий сознание и волю, пропитывающий весь организм, заставляющий молчать, стоя на сломанных коленях. У неё давно не осталось слёз. Больше не о чём плакать. Прошло. — Милая, — распахивая объятия, мило улыбнулась мать, явно удивившись её визиту. — Ты даже не предупредила о своём приезде, что-то случилось? — Пока нет, — коротко улыбнувшись в ответ, Пэнси обняла её. — Но я бы хотела с вами поговорить. Отец уже дома? — Да, он в гостиной, — оглаживая плечи дочери, она внимательно вгляделась в её лицо. — Что-то серьёзное? — Ну… — пожирательница поджала губы, даже не представляя, как смягчают подобные беседы. — Цензурная лексика вряд ли сможет продемонстрировать диапазон всего происходящего. Какой бы прямолинейной и дерзкой Паркинсон не была, она старалась вести себя с родителями в рамках приличия. Они спокойно выражались матом, иногда даже весь диалог мог состоять из него, но с тех пор, как Пэнси побывала замужем, их взаимоотношения очень поменялись. Прежде любящий ребёнок, не имевший секретов, закрылся в себе, с осторожностью воспринимая теперь даже самых близких. — Оу… — приподняв бровь, ответила миссис Паркинсон, вдыхая чуть глубже, — отец как раз сегодня ещё не эмоционировал без повода. Она не знала. Она всё ещё не знала о том, как и почему погиб муж Пэнси. Это было единственной просьбой отца в тот день. Он не стремился защитить репутацию, себя или должность. Нет. Он хотел уберечь свою супругу от бесконечного чувства вины и боли. Странно, но это больше не угнетало и не тяготило. Сейчас это не казалось таким ужасным. Но именно та просьба заставила Пэнси окончательно отгородить от своих эмоций семью. Ей нужна была поддержка. Ей нужно было понимать, что она не одна в этом мире. Просто понимать, что кто-то будет смотреть на неё так, как и прежде. Кто-то должен был сказать, что всё закончилось. Кто-то должен был пообещать, что ей никогда не причинят вреда. Кто-то должен был… И это оказались не родители. Сейчас Пэнси понимала, почему отец так поступил. Она не злилась и не стала их любить меньше, но внутри что-то безвозвратно треснуло. И когда весь мир вокруг рушился, ей протянул руку человек, от которого она ожидала это меньше всего. Идиот. И Паркинсон будет так называть его вечно. Потому что только Теодор мог, очищая кухню от крови, возмущаться паршивым исполнением и рисовать пальцем улыбки на запёкшейся крови. Он пробыл в этом проклятом доме всю неделю, пока велось следствие. Он забрал у неё палочку ещё в самый первый день, во избежание глупостей. Заставлял есть, а если Паркинсон отказывалась, начинал протяжные концерты прямо под её дверью, а на следующий день и вовсе поснимал их все с петель. Нотт бесцеремонно поселился в её личном пространстве, просто вынуждая выйти из состояния жалости к себе. Он раздражал, бесил, дважды мылся в её личном душе, стряхивал пепел в сковородку, пытался скрестить пикси и крысу в её постели. И как ни странно, это помогло. Паркинсон выгнала его к чертям и съехала. И только сейчас смогла понять, насколько ей это всё было необходимо. Ведь лишь после его проделок личные границы вновь обретали чёткость, а жизнь здравый смысл. Слёзы и утешения бы не помогли. Зато отчаянный безрассудный придурок смог это сделать. Сегодня Пэнси вновь в своём родном доме. Она бывала здесь после того, как овдовела, но всё казалось чужим. Но она не злится на отца. Он сделал больше, чем мог, зная о ситуации слишком мало. Он сохранил то хрупкое равновесие, которое было бы невозможно восстановить. Паркинсон ещё так молода и уже знает, что может жить со жгучими шрамами прошлого, однако винить за это родителей она бы никогда не стала. И возможно, именно сегодня пришёл тот день, когда настало время по-своему сказать «спасибо». — А вы не хотите пожить в Новой Зеландии, — переступив порог гостиной, она расплылась в широкой улыбке, — пока здесь идёт свержение власти?

***

— Господин Нотт, Риглз так рад вашему возвращению, — поклонился эльф, чуть подрагивая от плохо сдерживаемого восторга. — Спасибо, Риглз, — кивнув в ответ, Теодор засунул руки в карманы, осматриваясь. Он настолько редко бывал в этом месте при свете дня, что даже забыл, насколько мрачными ему казались серые стены с вензелями. Если бы не дань роду, то он бы давно сровнял с землёй этот дом. Бесконечные неудобные винтовые лестницы, с которых он не раз скатывался кубарем в детстве, лабиринт из узких коридоров, в котором можно потеряться, и жутковатое подземелье. Несмотря на то, что Теодор так и не перенял у своего отца статус Лорда, это всё принадлежало ему. Каждый ненавистный угол в этом поместье уже больше четырёх лет являлся его личным имуществом, невзирая на то, что Нотт-старший всё ещё жив и не жалуется на здоровье. — Чем обязаны такой чести? — хмыкнул единственный обитатель этого дома с некоторой брезгливостью. Презрение и надменность. Ничего другого Теодор не ожидал услышать в его голосе. Было более удивительным, что желчи в словах слишком мало и захлебнуться не получится. Он усмехнулся, доставая сигареты, и глянул на отца исподлобья. — В этом доме не курят, — дёрнув щекой от подкатившего раздражения, произнёс Нотт-старший. Анимаг в лёгком изумлении достал зажигалку. Его лицо не выражало практически никаких эмоций, кроме усталости и скуки. Теодор давно перестал остро реагировать на подобные выпады своего единственного оставшегося в этом мире родственника. Вряд ли между ними остались хоть какие-то взаимные чувства, кроме ненависти. — В этом доме ты давно не устанавливаешь правила, — прикуривая, Теодор глубоко затянулся, разглядывая бешенство на совершенно чужом лице. — Выродок, — с отвращением, еле слышно выплюнул ответ тот. Теодор негромко рассмеялся. Поведение отца не вызывало в нём ничего, помимо смеха и неприязни. Нереализованные амбиции и гора комплексов сделали из когда-то уважаемого пожирателя отщепенца. Собственный сын являлся не гордостью, а скорее обузой с самого начала. А когда выбрал анимагию, то окончательно разрушил надежды отца. Его не устраивали кровавые реки, которые Теодор так обильно разливал на территории всего государства. Изобретательная жестокость и безжалостность чада только пугала и вызывала ужас у Нотта-старшего. Но когда сам Волан-де-морт стал поощрять эти демонстративные творческие этюды, то их семейные взаимоотношения совершенно испортились. Карьерная лестница отца не просто остановилась, а сместила направление вниз, делая его бесполезным и ненужным. Уязвлённое эго кричало так сильно, что затмевало его разум. Жена, как и прежде трудящаяся в Министерстве, лишь раздражала, а не поддерживала. Она слишком часто и подолгу задерживалась, вызывая подозрения. Много ли нужно униженному и оскорблённому главе семейства? Она всё ещё пыталась быть единственным нейтральным островком в этой гнетущей обстановке, и когда её не стало, всё рухнуло. — Ты всё ещё жив, — лениво протянул анимаг, растрепав волосы, — только потому, что я не хочу, чтобы ты лежал в фамильном склепе. Лицо Нотта-старшего исказилось плохо скрываемым возмущением с нотками ненависти. Он знал, что Теодор прав, но признавать это открыто никогда бы не стал. Между ними никогда не было особой любви. Нежеланный и несвоевременный ребёнок, которого так хотела жена, но не он. Наследник старинного чистокровного рода, который осквернил своё тело какой-то древней магической дрянью, сделавшей его неуправляемым. — Такой же сентиментальный, как Ева, — отворачиваясь, фыркнул Нотт-старший. Однако не успел сдвинуться с места. Спустя пару секунд он был вжат телом в шкаф, щекой ощущая прохладную деревянную поверхность. Руки скрутили за спиной, а локоть, давивший на шею сзади, с силой дернулся, причиняя больше неудобство, чем боль. Всё его тело напряглось, и отчаянная дрожь прошлась вдоль позвоночника. Больше оскорбление, чем реальная попытка к уничтожению. — Ещё раз произнесёшь её имя, — абсолютно спокойный голос сына прозвучал над ухом, — я скормлю твой язык фестралам. Едкий запах тяжёлого табака с ментолом заполнял пространство. Домовой даже не шелохнулся, наблюдая за происходящим. Где-то под рёбрами ударило сильнее, после чего последовал глухой отголосок в висках. Желание вывернуть все внутренности этого человека наизнанку грузной поступью прошагало вдоль позвоночника. — Тебе не сойдёт это с рук, — буркнул он, дёрнувшись всем телом, однако страх в его голосе был слишком ощутимым. Вместе с кровью по организму разносилось лишь бешенство на грани с безумием. Даже дышать с ним рядом казалось отвратительным. Рёбра должно было уже давно раскрошить от распирающей тело ярости. Покалывания внутри черепа становились всё сильнее, выбивая причину раздора поверх всех остальных воспоминаний. — Беги. Слышишь? Беги как можно дальше, — продолжил Теодор, игнорируя его слова. — Я хочу, чтобы ты до конца своей жизни прятался по подвалам и грязным углам, зная, что никогда не сможешь сюда вернуться. Беги, спасая свою никчёмную и никому ненужную шкуру, потому что, если останешься, я заживо сниму её с тебя и положу вместо входного коврика. Твоя рожа годится только для этого. Он отпустил трепыхающееся тело. Ещё бы немного, и сознание захлестнуло слишком сильно. Нотт никогда не был брезглив, и его совершенно не пугала перспектива вскрыть глотку собственному отцу. Но Теодор не хотел, чтобы для него всё закончилось слишком быстро. Этого было мало. Он должен был бояться. Он должен был каждый день засыпать с мыслями о том, какой именно может быть его смерть. Тысячи способов и вариантов. Это было единственной причиной, почему Нотт-старший был ещё жив.