Окно напротив

Дима. Ночь. Черно-синее небо с яркими желтыми звездами над головой. Все вокруг спят, а я, чтобы развлечь себя, мысленно пишу родителям письмо… больше некому. За полгода от Круглого было одно письмо, да и то на полстраницы: некогда, зашиваюсь, гениальный план… в конце письма: «Придешь из армии, обсудим подробнее», то, как проходит моя служба, его не интересует. Раз в месяц приходит письмо от Любы, больше похожее на деловой отчет: ходила туда-то, читала то-то, смотрела это… Я на ее письма принципиально не отвечаю – своего рода наказание за вызывающее поведение, за то, что узнал из ее дневника (как бы мне хотелось прочитать его полностью!). Зато часто пишу Милене, но на мои два-три письма одно короткое: учусь, зашиваюсь, с большим трудом сдала зимнюю сессию. «Тебе в армии хорошо ни о чем не думать, за тебя твой командир все решает, когда зарядкой заниматься, когда в столовую идти, а тут утром проснешься и не знаешь куда бежать!» Заверяю, что понимаю ее трудности, на отсутствие внимания с ее стороны не обижаюсь, но на самом деле в глубине души мучает один вопрос: неужели так много требуется написать «люблю, жду, скучаю»? Или уже не ждет, потому что без Любы я ей не интересен? Пришел из отпуска, в роте только разговоров о приезде какой-то комиссии, которые будут отбирать в особые части «настоящих мужиков». Ну, приехали, по одному стали вызывать «для разговора» - они, значит, за столом, а ты перед ними на высоком табурете, как петух на жердочке, так и гляди, чтобы не свалиться с него. Задают разные вопросы: кто президент Венесуэлы, кто написал «Войну и мир», кто автор картины «Грачи прилетели»? Потом стали всякие задачи на логику задавать – это мне больше понравилось, я всегда в школе математику уважал. Потом несколько дней проверяли физическую подготовку, вокруг нас врачи крутятся, замеряя на приборах давление, пульс и еще ерунду какую-то. Через несколько дней вновь вызывают, опять сажают на табурет и начинают между собой шептаться, листая туда-сюда мое «дело». Наконец, меня спрашивают: «Хотите послужить Родине в особой части?» Что за часть такая, особо не рассказывают, но перспективы обещают хорошие – денег немерено, домик у моря и любой институт, какой пожелаю после окончания службы. И это не контракт, совсем другое – если не выдержу, могу уйти сразу, только подписку дать не забыть о неразглашении. На раздумье дали всего сутки, а чтобы в казарме ни с кем посоветоваться не мог, отвели в отдельную комнату, закрывающуюся снаружи. Ночь не спал, ходил, думал из угла в угол, представлял, как с Милей у моря жить будем и без труда поступлю в любой институт по своему выбору. Романтики захотелось идиоту! Утром дал свое согласие, тем самым подписав себе смертный приговор. Отобрали десять человек, мы сразу почувствовали себя особенными – грудь колесом, размечтались, как напишем домой, что оказались лучшими из лучших. Нас этим же вечером посадили в машину и куда-то повезли. Привезли на летное поле, погрузили в самолет и полетели в неизвестные края. Никто нам ничего не объясняет, на любой наш вопрос сразу орут: отставить разговоры! Вышли из самолета – кругом ночь, ничего вокруг не видно, нас построили и сразу отправили в казарму, даже не накормив ужином – хорошее начало! Утром выходим на зарядку, оглядываемся по сторонам – за высоким каменным забором с колючей проволокой не менее высокие сосны вокруг. Наша казарма в три этажа, и перед ней летное поле с тремя самолетиками. После завтрака нас собрали в зале, объяснили распорядок дня: занятия, занятия и еще раз занятия. Письма родным, друзьям и подругам отдавать командиру в незапечатанном виде, увольнения не предусмотрены, во время отдыха находиться в расположении части, в самоволку сбегать лучше не пытаться – кругом дремучий лес, еще заблудимся, отвечай потом за нас. В курилке больше трех не собираться, порядки не обсуждать, дружбу между собой не водить… И вот тут у нас начинается паника: куда нас привезли и для какой цели? Ночью, вместо того, чтобы спать, шепчемся: «Может, на нас какие опыты делать будут? Может, из нас хотят сделать «универсального» солдата?» Занятия крутые – вначале каждого проверили на спортивную подготовку. Так как я каратист, мне дали в пару каратиста, он меня за секунду уложил, хотя в учебке я был одним из лучших. Потом урок логики: что бы ты сделал, при такой-то ситуации? Ночью опять думаем: может, нас в разведчики готовят? Дальше больше, начали отрабатывать приемы ударов по болевым точкам человека. Вначале отрабатывали на манекене, а перед Новым Годом заходим в зал, вдоль стены стоят несколько человек – зачумленные, в глазах страх, жмутся друг к другу. Командир говорит: «Выбирайте себе каждого в напарники» и блокнот достает, записывает, кто кого выбрал. Я выбрал парня, он на вид крепкий, по весовой категории меня превышает, и для собственной совести спокойно, что слабого не обидел. Не брать же себе деда, что рядом с парнем стоял – в него одним пальцем ткни, он упадет. Командир к каждой паре подходил, зачитывал, что из себя представляет противник, я как услышал, в ступор впал – одни убийцы! «Мой» парень, оказывается, восемь девчонок изнасиловал в извращенной форме, а потом у живых внутренности вынимал, даже кличку имел: Анатом. А дедок, которого пожалел, людей убивал и ел их – настоящий, живой каннибал! Смотрю парню в глаза, вспоминаю рассказ Фукачева про его девчонку, вспоминаю, как маньяк чуть Любу не убил, и такая злость разбирает, никакой жалости к этому уроду нет. Командир объясняет: чем точнее удар, тем легче недочеловеку смерть будет, а нам зачет. Парень криво так усмехнулся, а в глазах страх – то ли умирать не хочется, то ли делать этого не хочется в муках. Губы побелели, шепчет: «Постарайся сразу убить, пятерку получишь». Я смотрю на него – ненавижу, а убить не могу, ненавижу, а не хочу… Зажмурился, и руку вперед выкинул, как учили. Чувствую, пальцы вошли точно в цель – с двух сторон гортань обхватили – кисти сразу стало горячо, и парень забился рыбкой на них. Зал окрасился кровью – кого тошнит, кто от боли корчится, а у меня ком в горле, и я все никак вздохнуть не могу. Парень падает, а у меня пальцы в нем застряли, за ним следом наклоняюсь, пока на колени ни упал… Два дня отходил от стресса, психологи вокруг нас кружат, объясняют, что ничего страшного не произошло, мы не убийцы, наоборот, должны уметь защищаться, чтобы не быть убитыми… …Нас посадили в самолет, и, пока летели, объяснили задачу: охранять объект, если что, стрелять на поражение. Что за объект, не важно, сутки отстояли на посту, прилетели назад. В другой раз прибыли в село, прошлись по улицам, кругом ни одного человека, как вымерли все. Вдруг из-за угла на нас налетел парень лет тринадцати, мы еще охнуть не успели, как Хрусталев был насажен на металлическую трубу, словно бабочка на булавку. Мы, взрослые дядьки, растерялись, не ожидая подобной прыти – вот еще один урок: всегда будь на чеку, не доверяй окружающему покою и тишине. …Со мной что-то случилось, в меня вселился зверь, готовый убивать без жалости и сантиментов. Ходил к психологу, долго разговаривал с ним, вердикт однозначный: с ума не сошел, психика в норме, на гражданке можно даже к детям подпускать без страха, в мирной жизни я нежнее и милее котенка. Ребята прозвали бешеным, начальство уважало, ставили другим в пример. Ночью зверь во мне открывал глаза, начинал грызть изнутри, требуя крови. Неимоверная сила поднималась во мне, я готов был убить каждого, кто станет на пути… Страх приходил потом, когда спрашивал себя: зачем мне это нужно? Раньше я таким не был, из меня сделали машину-убийцу, и я сам дал на это согласие, а теперь не знаю, как от этого сбежать… …Мы ворвались в горное селение, из дома в нас стреляли, и я, пользуясь тем, что парни меня прикрывают, первый ворвался, изумленно замерев на пороге. Возле окна сидела девушка - тоненькая тростиночка, с детским личиком, а в глазах столько ненависти и решимости, что невольно испытал уважение. Я всего лишь на мгновение отвел взгляд и мимо меня просвистел нож, воткнулся рядом в проем двери. Она схватила с пола автомат, перевела его на меня, нажала на курок, но я оказался быстрее, моя пуля попала прямо в середину лба… Вот еще один убитый, принятый умом холодно и равнодушно – я болен убийством, мне никого не жаль. Единственное, что поддерживает, дает силы – это когда лежу в казарме, по очереди рассматриваю две фотографии: Милена смотрит легко и весело, Люба хитро. Я с ними разговариваю, рассказываю то, что не могу написать в письмах: «Миля, неужели я нужен тебе только из-за спора с Любой?» «А ты как сам думаешь?»… «Любка, привет!» «Привет солдат, как служба идет? Чувствую, ты стал не тем Димой, которого любила, тебе надо возвращаться домой, иначе окончательно погибнешь». «Ты представить себе не можешь, как мне порой бывает хреново, как что-то гложет изнутри». Вспоминаю ее бронзовую ногу и розовые трусики, смеюсь: «Люб, а если еще раз приду, примешь? Обещаю больше не сбегать». Она в ответ смеется тихим шелестом листьев под ногами. Я открываю глаза, понимая, что уснул, тело автоматически напряглось, готовое выброситься пружиной, по спине пошли мурашки. Вокруг тихо, только стон гор, меж которыми гулял ветер. Но вот среди этого «стона» слышу вновь слабый шорох, которым смеялась Люба, и потому бужу Горунова, знаками показывая: слушай! Он сразу оценивает ситуацию, перекидывает из руки в руку нож, бесшумно приподнимается… ХА! Мое тело взлетает вверх и тут же падает на черную тень. Меня больше нет, я не существую сам по себе, во мне проснулся кровожадный зверь. Люба. Практику я проходила в областной больнице, в хирургическом отделении, том самом, в котором когда-то работала тетя Клава. Меня здесь все знают, как ее «дочку», так и говорили: «Маме Клаве передай привет». Обычно я к ней всегда забегаю, когда она на сутках, посидим за чаем, поболтаем о том о сем. А тут день к концу, смотрю, она сама ко мне поднялась, улыбается как-то робко. - Что случилось? – спросила и чувствую, сердце прямо сжалось от страха. - Что-то с Димой?! - Нет, нет, что ты! – заплевалась суеверно во все стороны. Еще больше смутилась: - Даже не знаю, как сказать, попросить, – от волнения полу халата разглаживает, а он от крахмала скрипит (сейчас никто халаты не крахмалит, а тетя Клава по привычке, как в по молодости в училище учили, строго соблюдая все правила в форменной одежде). – Люб, стыдно мне тебя об этом просить, но не могла бы ты к Милене сходить, спросить, почему она второй месяц Диме не пишет? Понимаю, что поступаю сейчас, как эгоистка, но у меня другого выхода нет. У меня внутри все упало, так обидно стало! Тетю Клаву с одной стороны понимаю – все же сын, она не виновата, что он свой выбор сделал; а с другой – такое чувство, словно она меня предала, с легкостью от меня отказалась ради вертлявой лгуньи! - Схожу, конечно, - улыбнулась беспечно, не подавая вида, что на самом деле испытываю в душе. Я ведь белая и пушистая, кроткий Ангел, несу мир окружающим. Я могу и своими чувствами пожертвовать, все на благо Димочки, лишь бы ему служилось хорошо, и он никаких неудобств не знал. Но в этот день, и на второй тоже, Милены дома не было, свет в окнах не горел. Ну, куда мне идти, к закрытой двери? На третий день прихожу в отделение, спокойно работаю, развожу больных по процедурам, везу деда с рентгена, смотрю, мне на встречу Роксана катит своего деда в каталке. Остановились, перекинулись парой слов, она говорит: - Я думала, ты с Куприяновой уехала. - Куда это я должна была уехать? – смеюсь беспечно, а сердце - бух! - Так ты что, ничего не знаешь?! Ей вчера позвонили на работу из военкомата: Димка в госпитале раненый. Были какие-то учения… Что?! Первая мысль: он ранен, и если вызвали мать в госпиталь, значит, состояние его не из радостных! Но среди вихра бесполезных мыслей и хаоса, вдруг мелькнула здравая мысль: «Он стрелялся из-за Миленки! Это тварь достигла своей цели, она его добила!» Моментально составились паззлы! Но если Димка «самострел», после госпиталя его ожидает военный суд… Димка, что ты натворил! «Димочка, я тебя ждать буду, по-настоящему, не как Таська! Я тебе передачки посылать буду, на свидания ездить!» Прихожу домой, мама прямо с порога: - Новость слышала? Димка Куприянов из-за Миленки стрелялся, Клавдия к нему в госпиталь поехала. - Ты-то откуда знаешь? – удивилась скорости сарафанного радио. - Соня сказала. Она вчера брала для Клавы билет на поезд. А знаешь, почему Димка застрелиться решил? Миленка замуж выходит. А знаешь за кого? За любовника своей матери. У меня рот все шире и шире открывался – значит, я все же оказалась права, ранение связано с Милкой! Ну, дрянь белобрысая, я тебе покажу, как человеческими чувствами играть, я тебя своими руками придушу! А тут как раз у Миленки свет загорелся, я подхватилась и быстрее к ней, пока не ушла никуда. На звонок открыла сама Милена, увидела меня, проход собой загородила, не пропуская дальше порога: - Вот уж кого не ожидала увидеть, так это тебя. Извини, но пригласить не могу, срочно уйти надо. - Успеешь! В подъезде говорить будем, чтобы соседи слышали? - Ну, что с тобой, грубиянкой, делать, - усмехнулась снисходительно, отступила в сторону, закрыла за мной дверь. – Что надо от меня? Это как-то связанно с Димой, или ты пришла сама по себе? - Это правда, что ты выходишь замуж? - Правда, – смотрела спокойно, без эмоций. – Можешь радоваться, между ним и тобой стоять не буду, уступаю безвозмездно, отказываюсь от него полностью! Димка исполнил свою роль, больше мне не нужен, – улыбнулась снисходительно. - Гадина, - прошептала с ненавистью, задетая не так ее словами, как этим снисходительным спокойствием. - А ты знаешь, что Димка сейчас лежит в госпитале, потому что стрелялся из-за тебя?! - Дима?! – Милена правда испугалась за него, в глазах промелькнул сострадание, боль. Может она правда его любила? От этой новости даже побледнела, прошептала потрясенно: – Дурак, что ж ты натворил?! – попыталась объяснить: - Я нарочно сократила переписку, думала, поймет, а он вот как понял! – краски вернулись на лицо, щеки порозовели, взгляд успокоился, она вновь была прекрасна. – Ну что ж, он так решил, его дело, я его не заставляла. - Ты бездушная, холодная тварь, которую нельзя подпускать к нормальным людям. Ты приносишь всем только несчастье, – я едва сдерживалась, чтобы не вцепиться в ее красивое личико. – Ты никогда не любила Диму, он тебе нужен был только для того, чтобы отомстить мне, насолить покрепче. Ты его использовала, как оружие против меня. Плевать на чувства других людей, что причиняешь боль, главное, потешить свое самолюбие. Ты бабочка-однодневка! Желаю тебе влюбиться когда-нибудь всем сердцем, всей душой, чтобы дышать без него больно, ночами не уснуть от любви к нему, а он попользовался бы тобой и бросил, на твоих глазах ушел с другой, говоря, что ты для него стала полным нулем. С каждым моим словом у Милены деревенело красивое личико, превращаясь в гримасу брезгливости, взгляд стал таким тяжелым, что внутренне поежилась: не хотела бы я сейчас вступить с ней в драку. Не так уж она беззащитна, такая убьет, не моргнув глазом. - А ты кто такая, что берешься судить меня, ничего обо мне не зная? – спросила тихо. – Кто дал тебе право меня поучать, как и с кем себя вести? Это меня-то к людям подпускать нельзя, я бездушная тварь? – она тяжело перевела дыхание: - Мне было тринадцать лет, я верила людям, в доброту, а три отморозка, три моральных урода, решили развлечься, затащили в подвал дома и изнасиловали по очереди – один насилует, двое держат за руки, за ноги. И, чтобы я не кричала, заткнули рот моими же трусами. Когда удовлетворили свою похоть, отряхнулись и ушли, оставив меня в беспомощном состоянии. Я плакала от боли и унижения, ждала, когда на улице стемнеет, чтобы пробежать незамеченной домой. Дома, когда увидели, в каком виде я пришла, знаешь, что сделали? Мать дала пощечину, обозвав блядью, «дешевой давалкой». На все мои заверения, что меня изнасиловали, ответила, что я сама виновата: «значит, дала повод» для изнасилования. А отец просто избил солдатским ремнем, приговаривая, что ему стыдно, что у него дочь шлюха, я его опозорила своим поведением! Родители тех уродов были его начальниками, отец попытки не сделал защитить меня, промолчал, чтобы не навредить своей карьере. Теперь скажи, разве после всего этого Я бездушная тварь? Разве вокруг кто-то лучше? - Но если на твоем пути оказались три отморозка, это не значит, что другие парни такие же. Нельзя наказывать всех за чужие ошибки, – пролепетала неуверенно, не представляя себя на месте Мили. – И как ты вышла из этого состояния? - У нас учительница была немецкого языка, молоденькая, смешная такая, рыженькая, – Милена улыбнулась тепло своим воспоминаниям. - Это я потом поняла, что она для меня сделала, из какой петли отчаяния вытащила, приняв мою боль, как свою собственную. Она два года день за днем за меня боролась, и ей это удалось. Больше я умереть не хотела, жизнь показала обратную сторону. Ты на нее чем-то похожа, жаль, что только внешне, не более… Я поклялась: никогда не любить мужчину, они все животные и скоты. Пусть я бабочка-однодневка, но это мой выбор, и я о нем не жалею. Я трезво, без иллюзий смотрю на этот мир, заранее зная, что он может мне преподнести, и уже не причинит новой боли и разочарования. А ты придумала себе героя, нацепила на него личину Димки и не хочешь прислушаться к здравому смыслу, что не нужна ему ни в каком качестве, он тобой играет так же, как и я им, – устало прикрыла глаза, потом распахнула широко дверь (и глаза), сказала жестко: - Теперь пошла отсюда, и больше не смей напоминать мне о себе. В другой раз я буду менее терпеливой, чем сегодня, – Толкнула меня в спину в подъезд, я стала медленно спускаться вниз, все еще находясь в шоке от услышанного. …Через несколько дней к подъезду Милены подъехала дорогая машина, шофер открыл дверь пассажира на заднем сидении, выпуская высокого худощавого мужчину, одетого в элегантный костюм. Соседи сразу сообразили - это свадьба! Всем было интересно посмотреть на саму Милену и как к свадьбе дочери отнесется Елена Антоновна. Милена вышла в бледно розовом платье, держа перед собой скромный букет в розовых лентах. На голове вместо фаты было подобие вуали, закрывающее лицо. Жених помог ей сесть, сел рядом, машина развернулась, наехав на низкий штакетник, сломав его, удалилась со двора. Соседи разочарованно разошлись – им не хватило драматизма, наряд невесты показался непонятым. Скромность свадебной церемонии как-то не очень вязалось с образом Милены, обожавшей собирать вокруг себя толпы народу из своих поклонников и обожателей. …Я ждала приезда тети Клавы, каждый день бегала к ней в приемную, узнать, не вышла ли она на работу. Мне сказали, что она позвонила в отдел кадров, просила оформить за нее дополнительные две недели. Мне ждать было недосуг, моя практика подходила к концу, я уходила на защиту дипломного проекта. Мне осталось последние два дня, прежде, чем подняться в отделение, заглянула в приемную, а там тетя Клава! Меня увидела, хоть и улыбается, а глаза печальные: - Любаша, я сейчас больных разгружу, тогда сама к тебе поднимусь, все подробности расскажу. - Теть Клава, только два слова: с Димой нормально? - Я его домой привезла, долечиваться будет в нашем госпитале. Димка дома, живой! Это самое главное, с остальным разберемся. Тетя Клава пришла после двенадцати. Мы с ней ушли в комнату старшей медсестры, чтобы никто нам не мешал, тетя Клава принялась рассказывать подробности поездки, как находилась на работе, ей позвонили и сказали, срочно выехать по месту службы сына. Приезжает она в госпиталь, заходит в палату, а сын весь в бинтах. - Ученья были, вот все на них произошло: несчастный случай. Из командиров ничего не говорят, у Димы спрашиваю, он либо молчит, либо такую чушь несет, что я сразу поняла – врет. А может и не врет, они ж подписку дают о неразглашении. Только вот не пойму: что это за несчастный случай, когда он весь изрезан! Я чуть ни вскрикнула: КАК?! Значит, это не «самострел», а только ножевые раны? Получается, Дима находится в госпитале не из-за Милены? Представляю, какое разочарование ее ожидает, когда она узнает всю правду! Я от такого известия даже кайф словила! - Думаю: может, у них в казарме драка была, - продолжала размышлять тетя Клава, - а начальство покрывает? Как теперь правду узнать? Ой, да ладно, главное, живой, дома, а на ноги мы его поставим. Я в Бога не верила, всю жизнь атеисткой прожила, а из госпиталя вышла и сразу пошла в церковь… Врач говорит, очень уж Дима беспокойный, во сне дерется все время с кем-то, кричит, все норовит «пальцы в горло» засунуть, – подняла на меня встревоженный взгляд: - Люба, как думаешь, о чем он? Но ничего, главное, живой, - улыбнулась неуверенно: - Любочка, не обижайся на меня, за просьбу мою… не могла бы ты к Милене сходить, пусть она Диму навестит, ждет он ее… Я еле сдержалась спросить: а меня он увидеть не хочет? Я вам кто, чтобы за Миленкой бегать, к Димке каждый раз ее тащить? - Не пойду я к ней больше, тетя Клава. И ему не надо ее ждать. Милена недавно замуж вышла, от матери переехала… - Вот как, - растерялась тетя Клава. – Ну ничего, переживем как-нибудь и это. Главное, живой… Мне так ее жалко стало, представив, как ей придется объясняться с сыном, почему его невеста не хочет навестить раненого жениха. - Теть Клав, хотите, я сама Диме скажу про Милену? Она взглянула на меня с жалостью, улыбнулась понимающе: - Ты хорошая девочка, Любаша, ни на кого зла долго не держишь. Давай договоримся: я у Димы спрошу, захочет с тобой встретиться, тогда смело можешь идти. Плохую новость пусть лучше от меня узнает, передо мной ему так стыдно не будет, как перед тобой. …На другой день был мой последний день практики. Я получила заслуженную пятерку в дневник, устное приглашение от заведующей на работу: «Тебя из всех возьму к себе в отделение не раздумывая», попрощалась с больными и медперсоналом. Спустилась в приемное отделение, тетя Клава отвела меня в раздевалку, закрыла за собой дверь: - Сказала я Диме о Милене. Помолчал, усмехнулся, говорит: "я так и знал, этого и следовало ожидать". На столе пузырек стоял, он его схватил, кАААк ДАСТ о стену! Пузырек разлетелся вдребезги. Я весь вечер у него просидела, а он в стену смотрит и зубами скрипит. Потом смотрю, вроде бы отпустило, говорит: «Иди, мам, домой, я справлюсь. Не бойся за меня, не для того я из ада живым вернулся, чтобы сейчас на себя руки наложить. Жить буду весело, назло всем тварям». Пошла домой, а у самой сердце выпрыгивает от боли: а вдруг слово не сдержит? Утром звоню ему, он смеется: «Живой, не волнуйся. Мне врач приказал на ночь двойную дозу снотворного вколоть». Так что теперь точно не страшно, он себя переломил, теперь дело на поправку пойдет, – посмотрела на меня, решаясь сказать главное: - Сказала я, что ты хочешь его навестить. Любаш, не обижайся на него, только он никого не хочет видеть из прежних друзей, даже от встречи с Кругловым отказался, – взяла мои ладони в свои, нежно сжала: - Любочка, дай ему прийти в себя. Пройдет время, он забудет обиды, тогда и встретитесь, начнете отношения с чистого листа… Я кивала головой, соглашаясь с ней, понимая, что это просто отговорка. Наконец-то чертов треугольник Я-Дима-Милена был разорван, без одного угла он не мог существовать, мы стали не интересны друг другу. Возможно, Дима прав, каждый из нас должен начать новую жизнь, без теней прошлого.