Чёрные бабочки

— Они уже знают, что ты в академии, — отражается от стен спокойный вкрадчивый голос. — В прошлый раз ещё удалось легко отделаться. Нельзя допустить повторения этой ситуации. Ты ведь понимаешь, о чём я? Мальчишка сглатывает терпкий ком в горле, пристального взгляда не отводит от мужчины, сидящего за столом, и усилием заставляет себя кивнуть. Внутри с этим кивком что-то идёт по швам. Директор смотрит в ответ. Пристально, неотрывно, точно заглядывает в самую душу, словно может видеть все эти расползающиеся нити. — Ну же, — вздыхает мужчина, так и не дождавшись ответа. Воздух срывается с его губ вместе с ощутимым разочарованием. — Ты как никто другой знаешь, на что они способны. И должен понимать всю опасность, которой из-за тебя подвергаются все студенты, обучающиеся здесь. Оправдан ли этот риск? Ома молчит, чувствуя мертвенный холод, опутывающий его с каждым мгновением всё сильнее. Опускает голову и с силой сжимает руки, силясь унять подступающую дрожь. Получается из рук вон плохо, его трясёт, словно под порывами ледяного ветра. Стараясь совладать с собой, он слышит, как с тихим скрипом отодвигается стул. Директор медленно приближается к нему и касается широкой ладонью его плеча. Кокичи сдерживается, чтобы не сбросить чужую руку, не закричать во всё горло, что всё это ложь, не сбежать, громко хлопнув дверью, и постараться забыть болезненные слова. Он знает, чего от него просят. И знает, что не имеет права отказаться. И ему страшно. Так чертовски страшно. Слишком свежи в памяти воспоминания давних лет, когда каждый день казался жестокой пыткой. Когда, засыпая тёмными ночами в истощении от криков и слёз, молился, лишь бы всё это оказалось ночным кошмаром. А просыпаясь утром, ненавидел эту слабость в себе. Слишком хорошо он помнит сотни взглядов, полных отчаяния — в чужих глазах уже не было страха, лишь желание, чтобы это всё наконец-то закончилось. Болезненные крики отражались от гладких стен слишком громко, доносясь с нижнего этажа — даже стены не могли их приглушить. Он помнит всё до мельчайших подробностей, словно разум раскалённым железом выжег события тех лет в его памяти. — Мы с тобой ведь не можем этого допустить? — пробивается сквозь туман директорский голос. — У тебя есть возможность защитить всех. Не отказывайся от неё. Подумай о своих одноклассниках. Они могут пострадать. На мгновение ладонь сжимает его плечо чуть сильнее, прежде чем отпустить. Ома глаз поднять не смеет, стискивает зубы до ноющей боли, лишь бы не закричать. Директор наклоняется ниже, пытаясь заглянуть в его глаза, проводит рукой по волосам — мальчишка с трудом удерживает себя, лишь бы не отдёрнуться от этого прикосновения. — Мне правда жаль, мой мальчик, — с сожалением произносит мужчина. — Но так будет лучше для всех. Ты мне веришь? Ты мне веришь? Ты мне веришь? Ты мне веришь? Ты мне веришь? Ты мне веришь? Ты мне веришь? Кокичи снова заставляет себя кивнуть — если это слабое движение головой вообще можно так назвать. Изнутри его всего ломает, рвёт на части. Он знает, на что соглашается. И ненавидит себя за это. — Я... — хриплый голос срывается, словно всем нутром противясь принятому решению. "Не надо!" — кричит собственный разум, и крик этот бьётся отчаянной птицей в тесной клетке. Крик, принадлежащий не ему, а напуганному одиннадцатилетнему мальчику, преданному всем миром, брошенному на растерзание жестокой судьбе. Мальчику, которого лишили всякой возможности на когда-то обещанное счастье — в далёком детстве казалось, что до него рукой подать. Мальчику, так и не познавшему ни искренней любви, ни заботливой нежности. Перед глазами мутные пятна, в них удаётся разгадать знакомый темноволосый образ. И слова скользят шёпотом: — ...м-могу я... попрощаться? — Конечно, — директор вмиг выпрямляется, отходит обратно к столу. В его голосе ни следа былого сожаления, ни капли сочувствия. Лишь холод и безразличие. — Скажешь остальным, что улетаешь в другую страну. "Пик надежды" не единственная академия для одарённых, придумай что-нибудь. Ома молчит, тихо разворачивается на негнущихся ногах и медленно подходит к двери, прежде чем голос вновь окликает его. — Ты ведь понимаешь, что правду им нельзя узнать. Они не позволят тебе уйти. Просто... убедись, что они ничего не заподозрят. Для их же блага. Для их же блага... Возможность защитить... Лучше для всех... Лучше для всех... Для всех? Он покидает директорский кабинет, будучи оглушённым собственными мыслями. Слишком громкими и оттого совершенно неразборчивыми. Перед глазами всё ещё образ Сайхары: на руках алые разводы крови, а во взгляде смертельный ужас. Для их же блага.

***

Шуичи стоит перед простенькой белой дверью в совершенно пустом коридоре и абсолютно не понимает, что с ним происходит. Палата Кокичи. Он стоит прямо перед ней и неуверенно мнётся, пока часы медленно отсчитывают уже далеко не первую минуту. Вокруг никого. И это, вероятно, должно ему как-то помочь, но отчего-то делает только хуже. Может, будь рядом кто-то, он бы вмиг осмелел и вошёл уже внутрь или, напротив, развернулся бы и молча ушёл. Но здесь он один. Стены больницы отражают далёкие-далёкие тихие голоса и едва слышные ритмичные шаги. Он уже в который раз тянется к тонкой металлической ручке, и снова останавливает себя, даже не коснувшись её. Да что же это? Не он ли всю ночь не мог сомкнуть глаз, заранее зная, какие картины подкинет ему собственное сознание? Не он ли, едва небо окрасилось бледным рассветом, со всех ног мчался сюда? А теперь он просто стоит здесь, тщетно пытаясь совладать с бурей, разразившейся внутри, и не может переступить порог чёртовой палаты. Палаты человека, вызвавшего весь тот шторм в нём. Ком в горле. Сухость во рту. И вязкие сомнения. Усталый вздох. Увидь его сейчас Кокичи... что бы он сказал? Наверняка посмеялся бы, ткнул игриво локтем и произнёс что-нибудь, от чего находиться здесь захотелось бы ещё меньше. Что-нибудь, от чего стало бы легче. Воспоминания о чужом смехе пробуждают в детективе тоскливое тепло, ободряющее, словно Ома действительно находится рядом. Совсем рядом, а не в блёклом окружении стерильных стен и медицинских аппаратов. Усилием воли он всё же заставляет себя ступить внутрь палаты, в тот же миг замирая на месте. Ему требуется не больше пары секунд, чтобы взглядом найти неяркое пятно фиолетового в глубине комнаты. Сердце пропускает удар. И воздух как будто вмиг тяжелеет. Он уже жалеет, что пришёл сюда. И совершенно точно понимает, что не готов. Не готов, не готов! Ему чертовски сильно хочется выскользнуть обратно в прохладный тихий коридор, где не слышно слишком редкого отсчёта кардиомонитора, где запах медикаментов не такой сильный, где смутная тревога дерёт душу не так заметно. В обрамлении белоснежных простыней хрупкий образ кажется неестественным. Точно иллюзия. Как будто стоит лишь приблизиться на шаг, и видение растворится. Ускользнёт сквозь пальцы, словно песок. На бледном лице царило спокойствие. И в спокойствии этом Сайхаре мерещилось что-то жутко неправильное. Не хватало решимости и открытого вызова всему миру, которые он так привык видеть в чужом взгляде. Не хватало задумчивости, проявляющейся в подрагивающих ресницах чуть прищуренных глаз. Жизни не хватало. Человек перед ним словно был лишь невзрачной тенью, слабо напоминающей знакомый образ. От его хрупкого тела исходило столько проводов и всяких трубочек, что даже малейший взгляд на него пробуждал ноющую боль под рёбрами. Грудная клетка мерно вздымалась и опадала. Дыхание было слабым, почти незаметным — блёклое облачко за аппаратом ИВЛ. Но он дышал. И каждый вдох казался бесценным. Опасливо, боясь навредить, Сайхара дрожащими пальцами обхватывает его ладошку. Под серой, почти прозрачной кожей проступают тонкие паутинки вен, и он осторожно ведёт по ним пальцем. Чувствует слабый-слабый пульс. На запястье всё ещё повязана белая нить, немного испачканная и потрёпанная, но смысла в ней больше, чем красоты. Обещание, которое никогда не было дано, но он отчаянно хотел его сдержать. Посреди ладони — глубокий шрам, не заживший ещё толком. А на коже тонкой шеи наверняка всё ещё темнеют следы, хоть за плотными бинтами их не разглядеть. Сайхаре эта мысль причиняет почти физическую боль. Преодолевая какой-то непонятный страх, зародившийся в самой глубине, Шуичи переводит взгляд на чужое лицо. Такое же нездорово бледное. Тёмные волосы мальчика небрежно раскиданы по белоснежной подушке своеобразным ореолом, в бледном свете от окна переливаются тусклым фиолетовым — в воспоминаниях они отчего-то куда ярче. Тонкие пальцы осторожно смахивают со лба прядку волос, невзначай касаясь тонких ресниц. На какое-то жалкое мгновение кажется, что Кокичи сейчас вскочит с кровати, скажет, что всё это шутка... и засмеётся, как раньше смеялся... Всё его самообладание, что таким трудом удавалось поддерживать всё это время, рушится в один миг. И в тихой беспомощности он опускает голову, касаясь лбом чужой руки, с силой стискивает зубы, лишь бы не закричать. Изнутри всё вьётся болью, тысячью лезвий острых пронзает внутренности. Невыносимо. Так... невыносимо... — Вернись... Я не вынесу этого больше...

***

Мгновения — в минуты. Минуты — в часы. И так день за днём. Атмосфера давила, грызла, царапала, изничтожала изнутри остатки чего-то сокровенного, отчаянно желавшего ещё хоть раз — всего на миг — увидеть живой блеск аметистовых глаз. И этого всё равно не было бы достаточно, конечно же нет. Больничный запах антисептика уже давно заменил кислород. А писк кардиомонитора — собственное биение сердца. Ему редко позволяли оставаться, но те дни, когда позволяли, казались светлыми вспышками в мрачном потоке мрака и тьмы. Каким-никаким смыслом. Причиной вновь и вновь приходить с робкой надеждой на хоть малейшие улучшения. Но их всё не было. Сайхара ещё никогда не чувствовал себя настолько бессильным. Человек, самый дорогой в его жизни, находился на грани жизни и смерти. А он просто ничего не мог сделать. Сожаления ничем не помогли бы. Как не помогали и молчаливые мольбы, просьбы не оставлять, брошенные в пустоту палаты. На тумбочке у окна — пышный букет подснежников выделяется яркой зеленью листьев. Их вчера принесли Химико с Каэде. Юмено что-то о значении говорила. Но он не запомнил. Разве это важно? Вряд ли какие-то цветы помогут Кокичи поскорее проснуться. Медсестра, пару дней назад заставшая его здесь, посоветовала поговорить с ним. Сказала, что это может помочь. Но... он просто не смог заставить себя сказать хоть слово. Это всё казалось совершенно бессмысленным. Смысл слов, если их никто не услышит? Смысл просьб, если их никто не исполнит? Шуичи многим бы пожертвовал, лишь бы вернуть всё обратно. Слишком многого они ещё не успели друг другу сказать. Во многом не решились признаться. А ведь стоило. Он лишь надеялся, может, у них появится ещё хоть один, всего один шанс... его было бы достаточно… Ах, да... он вспомнил... подснежники, да... подснежники означают надежду...