Чёрные бабочки

Спустя пару дней ранним утром директор просит его приехать в больницу. Без каких-либо объяснений, без лишних слов. Стоит ли говорить, что Сайхара тут же бросает всё и мчится чуть ли не в другой конец города. Тщетно старается унять тревогу, растущую внутри. Она не отпускает, скребётся по внутренней стороне рёбер цепкими холодными пальцами. Шепчет на ухо о навязчивых страхах. Голова в тумане, в горле сдавленный крик. А в мыслях только одно: "Всё хорошо, всё обязательно будет хорошо". — Ох, а вот и ты, — приветствует директор, стоит ему только вбежать в просторный холл. Шуичи дышит шумно и часто, дыхание сбилось к чертям, горло раздирает от холода, но это последнее, что его волнует. — Что... произошло? — спрашивает прямо, не тратясь на никому не нужные любезности. Заглядывает в знакомые глаза, словно пытаясь вытянуть из них все ответы. Будь они хорошими или плохими. — Пойдём. Мужчина, осторожно касаясь ладонью его спины, подталкивает ближе к врачу, что, едва заметив их, окидывает Шуичи оценивающим взглядом с головы до ног. Под его неуютным взором хочется сжаться в несколько раз, слиться с воздухом, лишь бы не выделяться никак. Но Сайхара стойко выдерживает, совершенно не понимая, что происходит. Врач быстрым движением поправляет очки на кончике носа, едва ли не бросает парню в руки белый халат и, пролистывая какие-то бумаги, шумно и чуть раздражённо вздыхает. — Недолго, — чеканит его приказной тон. — Его состояние не до конца стабилизировалось, потому ему всё ещё нужен отдых. — Он поднимает бровь, смотрит на парня секунд пять, словно рассчитывая, что тот сломается под его взглядом. — Если ему станет хуже, пеняй на себя, мальчик. Всё ясно? Дождавшись непонятливого, скорее машинального кивка со стороны Сайхары, он уходит. А сам парень с очевидным вопросом во взгляде оборачивается к директору. — Иди, — тихо улыбается ему мужчина. — Он будет рад тебя видеть. — Он... — осознание бежит по коже разрядами электричества, разгоняет кровь в венах. Неужели... Тёплая улыбка директора и осторожный кивок в сторону палат куда красноречивей всяких слов. Сайхара чувствует, как за рёбрами часто-часто заходится собственное сердце, бьётся в робкой надежде. Он тут же устремляется в сторону уже знакомой палаты, едва не срываясь на бег. Взбегает по лестнице, накидывая халат на плечи и ловит эхо собственного пульса. Замирает напротив двери, путь до которой выучил уже наизусть. Не знает, как унять кипящий шторм внутри. В нём нервозность мешается с едким страхом. Он не знает, чего боится, не знает, почему мнётся, не решаясь войти. Искусывает нетерпеливо губы и всё же нерешительно тянет руку к двери. Мыслями отсчитывает слишком долгие секунды. Стоит лишь двери тихонько приоткрыться, как его встречает знакомый фиолет глаз. Кокичи выглядит сонным, чуть уставшим, всё ещё неестественно бледным. Но блеск узнавания в глубине зрачков ничем не скрыть. И Сайхару этот взгляд буквально пригвождает к месту, заставляя замереть, затаив дыхание. Сердце стуком грозит вот-вот пробить грудную клетку, набатом отражается от стенок тесного черепа. Он мнётся мучительно долгие мгновения, не решаясь сделать ни единого шага, словно не может до конца осознать реальность происходящего. Размеренный писк кардиомонитора, до этого отсчитывающий спокойный пульс, чуть учащается. Ома молчит, взгляда не отводит. И Шуичи видит, как дёргается уголок его губ. В этом слабом, почти незаметном движении скрывается так много всего, что за сотни лет не перечислить. Кокичи несмело пытается приподнять руку, кажется, совсем забыв, в каком состоянии находится. Натягивается трубка капельницы, соединённой с иглой катетера, и выражение его лица на мгновение искажается секундной болью. Шуичи чувствует, как что-то невидимое сжимает его собственное сердце изнутри. Он делает несколько смазанных шагов, словно пробираясь сквозь густой туман, и садится на стул рядом с больничной кроватью. — Я рад... что ты проснулся, — получается сухо. Настолько, что за эту бесчувственную чёрствость Сайхара ненавидит себя всем сердцем. Но отчего-то продолжает держать себя в мгновении от того, чтобы просто накинуться на мальчишку, заключить в объятия и сбросить с себя весь поток тревожных и жутких мыслей. Произнести рваным шёпотом "Я скучал" и на мгновение позволить себе хрупкую мысль, что теперь-то всё точно будет хорошо. Он хочет сказать слишком многое, а потому не говорит ничего. Кокичи смотрит на него изучающе пристально, словно видит впервые в жизни, не сводит аметистовых глаз, в которых чувства сменяются со скоростью света. Его бледные сухие губы едва вздрагивают, когда он, отведя взгляд, произносит чуть слышно: — Прости... что солгал тебе, — в этих тихих словах дрожью пробивается едкая вина, поражающая своей глубиной. Сердце вновь пропускает удар, когда взгляд улавливает в уголках чужих глаз кристаллики сдерживаемых слёз. — Кокичи... Шуичи упускает момент, когда в одно мгновение оказывается на краю кровати, совсем рядом, бережно сжимая тонкие дрожащие плечи в объятиях. Кокичи утыкается лицом ему в грудь, оттого голос его звучит приглушённо. — Прости, прости, прости, прости... — бормочет мальчишка сдавленным полушёпотом, и цепляется ослабшими пальцами за Сайхару, точно боится вновь остаться один. И Шуичи готов клясться всему миру, срывая голос в раздирающем крике, что не оставит его, больше нет. — Я... боялся больше не увидеть тебя, — признаётся Сайхара. Признаётся не только Оме, но и себе тоже. Эта жестокая мысль жила в нём с того самого момента, как они попрощались, и до сих пор, неозвученная, разрасталась вязкой мглой. Кокичи вздрагивает, ничуть не ослабляет хватки. — Я... думал, будет легче... Н-но это ни черта не легче! Это больно, невыносимо... и с-страшно, хуже всех кошмаров. Я столько лет п-пытался забыть. А возвращаться туда добровольно было... — частит Кокичи, захлёбывается в собственном шёпоте, слова сминаются, словно бумага, почти неразборчивые, поток эмоций и сбившегося дыхания. Он, кажется, сам с трудом понимает, что вообще говорит. Но Шуичи понимает. Считывает всё самое сокровенное в дрожании ресниц, судорожных выдохах или ещё как, но понимает. Как всегда понимал. — Я... я не хотел тебе лгать... и боялся,.. что ты возненавидишь меня, узнав правду. Больше всего на свете не хотел умирать, будучи ненавидимым тобой. Горькое откровение слетает с его губ неровными вздохами и сбитым, словно в бреду, шёпотом. Но кое-что так и остаётся не сказанным. Тогда, лёжа на операционном столе, он думал, что больше не откроет глаза. И тогда же ощутил в себе робкое затаённое желание, губящее своей неисполнимостью. Он хотел хотя бы ещё раз в жизни, всего раз, увидеть Сайхару вновь. Тогда он крепко зажмурился, представляя по памяти знакомый образ так чётко, как только мог. Вообразил мягкий тембр голоса, и память услужливо подкинула воспоминания о чужих прикосновениях. Порой неловких, иногда, совсем редко, решительных, но чаще заботливых. Может, имей он возможность ещё хоть раз сплести их руки вместе, было бы легче? Было бы не так страшно? Он помнит, как последними силами приоткрыл глаза, помнит, как плывущим взглядом уловил слабое движение и из-под дрожащих ресниц увидел маленькую белую рыбку. Совершенно белоснежную — на детали просто не хватило сил, но это крошечное создание несло с собой столько смысла, пробуждая тёплые воспоминания. Моменты, которые они разделили на двоих. Он помнит, как в стремительно угасающем сознании образы сменяли друг друга. Тихие слова поддержки в темноте ночи, такие нужные в тот момент. Неуверенное прикосновение к запястью и так и не произнесённое, но всё равно услышанное "Ты не один". Тепло его куртки на плечах. То, как Шуичи неосознанно убирал выбивающуюся прядь ему за ухо и то, как сильно потом смущался, осознав, что вновь это сделал. Его смех, прерывавший ночную тишину библиотеки, когда Кокичи вновь говорил что-то очаровательно-нелепое. И нервные смешки облегчения, когда им удавалось выйти из очередной передряги, в которую иллюзорник их вдвоём и затащил. Шуичи всегда был рядом. Как никто другой знал о его скверном характере. Чаще других становился жертвой его подколок и порой не самых смешных розыгрышей. Он мог уйти в любой момент, уйти, как все те, кто когда-то был ему дорог. Но он остался. За всю его жизнь Шуичи Сайхара — единственный человек, решивший остаться... И даже сейчас... Детектив зарывается носом в тёмную копну волос, жмётся щекой к макушке и дрожащей спины касается едва-едва, словно боится навредить. У самого уха шепчет тихо-тихо "Я бы не смог ненавидеть тебя". И Кокичи верит каждому слову. Впервые за долгое время мысли молчат, не изводят и без того измученный разум. Сайхара прикрывает глаза, на мгновение позволяя себе представить, что они вдвоём находятся где-то очень далеко отсюда, на самом краю вселенной, где вокруг лишь тишина и безмолвие. Где не чувствуется едкий запах антисептика, где не слышен писк приборов, такой привычный в последнее время. Он чувствует, как мальчишка поднимает голову, и приоткрывает глаза, встречаясь взглядом с бесконечной аметистовой глубиной. В глазах Кокичи вселенная играет звёздными красками, переливается тысячью солнц так ярко, почти ослепляя. Шуичи чувствует, что тонет в бездонной мгле космоса, поселившегося в чужом взгляде, и не сразу разбирает тихие слова. — Если ты не сделаешь этого, сделаю я, — тает в слабом выдохе. — О чём т- — прежде, чем он успевает что-либо понять, Кокичи хватается тонкими пальцами за воротник его рубашки и тянет на себя. Их губы встречаются неожиданно мягко. Эфемерное касание — едва ощутимое, но такое невозможно приятное. Он прикрывает глаза, теряется в этом прикосновении безвозвратно. Чувствует кончики холодных пальцев на своей шее и лёгкое дыхание на коже — близость кружит голову. Страх, до этого живущий в нём, испаряется окончательно. И реальность обрушивается на него самым настоящим хаосом. Каждое чувство. Каждая грань, которую пришлось познать. Весь ужас последних дней. Сколько раз он думал, что потерял его... Сайхара чувствует, как Кокичи вздрагивает, в тот же миг отстраняясь. Ему не нужно открывать глаза, чтобы ощутить его взгляд. Холодные руки заботливо смахивают влагу с его щёк — сложно не уловить лёгкую дрожь пальцев. — Да ладно тебе, я не могу быть настолько плох. Его смех, всё ещё слабый, хрупкий, точно хрусталь, льётся тонкой мелодией. Всколыхивает под рёбрами что-то обжигающе тёплое. Шуичи только утыкается носом в его тонкое плечо — позволяет себе эту слабость. Бережно прижимает ближе. И хочет потеряться в этом мгновении. Заблудиться в бесконечном лабиринте чувств, затаить дыхание и ловить каждый стук чужого сердца. Не отпускать никогда-никогда, чтобы не позабыть это живое тепло, не лишиться воспоминаний о нежном смехе — главных смыслах. Он нашёл их для себя давно, но лишь сейчас признал окончательно. Весь его смысл нашёлся в одном-единственном человеке. Но он не против. Никогда не был. Вокруг ласковым маревом стелется молчание. Ни единого слова зря. В этом всегда было что-то особенное, их молчание всегда принадлежало только им двоим — совершенно непохожее на любое другое. Не та тишина недопониманий, не тот судорожный поиск никому не нужных слов. Им никогда не нужны были слова, чтобы понимать друг друга. Детектив улыбается этой мысли. Пальцами перебирает мягкие пряди тёмных волос. Его смысл без единой задней мысли засыпает на нём, точно на самой мягкой кровати. Чуть хмурится во сне и жмётся ближе. Шуичи вглядывается в его лицо с тёплым трепетом. Разглядывает каждую черту лица так, словно видит впервые. Ловит себя на том, что взгляда оторвать не может. Тревога, до этого терзавшая мысли и душу, потихоньку отступает. На её место приходит мягкое спокойствие. Впервые за чертовски долгое время — дни неведения, проведённые в непрекращающемся ужасе, казались вечностью — он позволяет себе расслабиться. Кажется, вместе с тихим выдохом он выпускает и тяжесть мрачного беспокойства. Осторожно, боясь разбудить, прижимается щекой к макушке. От Кокичи пахнет медикаментами, больничной стерильностью и чем-то... до невозможного близким — ни с чем не спутать. Но приходит время уходить. Он осторожно касается губами тёплого лба, по старой неосознанной привычке убирает выбившуюся прядь за ухо. Тихо, чтобы не разбудить, закрывает за собой дверь. Когда он покидает стены больницы, уже не кажущейся такой неприветливой и мрачной, на душе спокойно. Впервые за долгое время он вздыхает полной грудью. Прохладный предвечерний воздух обжигает горло, проясняет мысли — в голове тонкими колокольчиками звенит родной смех. Губы трогает улыбка. Слабая, неширокая — почти незаметный изгиб губ, — но больше не вымученная, не натянутая. Он улыбается искренне, чувствуя, как под кожей мягкими волнами растекается приятное тепло. "Теперь всё будет хорошо" — думается ему, и эта мысль уже не кажется такой несбыточной.