The Progress of Sherlock Holmes

Убийство (очевидно). Андерсон продолжает настаивать, что это несчастный случай на производстве. Несчастный случай? С такими отметинами на запястьях? (Пластиковые стяжки обмотаны вокруг запястий четырнадцать раз. Перерезаны после смерти маникюрными ножницами. Неумело утилизированы. Вероятно, будут обнаружены в мусорном ведре неподалеку.) Со следами подошвы (рабочая обувь, укреплённый сталью нос, пыль и мусор с мебельного склада, наполненного преимущественно фанерой) на нижней части брюк и ещё там, вдоль левого бедра? Неужели он не заметил отпечаток пальца на дрели, который наверняка не принадлежит ни жертве, ни кому-либо из работников?  Возмутительно! Чудовищно! И это то, что в Скотланд-Ярд считается судмедэкспертизой? Да его нельзя было выпускать из начальной школы. Я видел его судебно-медицинские заключения. До сих пор не знает, где ставить апостроф. Что за чушь! У него хватает наглости унижать меня перед Лестрейдом и пытаться отстранить от места преступления! И при этом он считает, что это инцидент на производстве! (Очевидно, что идиотов может обставить буквально каждый.)  Не могу даже видеть его.  — Полный набор: не только глух и слеп, а ещё и тупой, — он начинает протестовать, но я отмахиваюсь от него, спроваживая взмахом руки.   Лестрейд разберётся с этим. Становлюсь на колени: ребро отзывается тупой болью. Проходящей. Это хорошо. Постоянная боль отвлекает ещё больше, чем нудные попытки Андерсона вмешаться в процесс.  (Все таки я скучаю по тому, как осторожно придерживал меня Джон. Больше нет необходимости делать это систематически. Искушение: намеренно пораниться, чтобы он снова трепетно заботился обо мне. Жалко. Возмутительно. Но его руки. Эти пьянящие моменты близости. Одновременно и чуждые, и неловкие, и восхитительные. К этому невозможно привыкнуть.) Достаю телефон из кармана жертвы; читаю три последних сообщения. Лестрейд приказывает Андерсону отвалить. Он бесполезен. Хуже, чем бесполезен; он мешает мне.  Тело окружено древесными стружками, которые, словно снежинки, чуть сыпятся из машины сверху. Токарные станки пришлось в спешке останавливать, и отдача от их работы покрыла пол кусочками дерева. Пахнет как в свежесрубленном и чуть подпаленном кедровом лесу.  Интересно, как дрель штопором вошла в мозг, оставив на кости любопытный узор. Она сломана во всех направлениях. Случайно, по всей видимости, потрескалась волнообразно. Разбита как стекло, лёд. Так много переменных внутри живого черепа. Сила плюс медленное и стабильное вращение против часовой стрелки изогнутого металла создаёт уникальный узор на неустойчивой человеческой кости. На каждый миллиметр приходится почти бесконечное количество вариантов. И влияние на мозг захватывающее. Он распался на отдельные жгуты, свисает из разбитого черепа шелковой шторой. Красиво. Мог бы сделать букет из этого мозга и поставить в вазу, чтобы любоваться. По крайней мере, до тех пор, пока не появился бы запах. (Нужно провести больше опытов: без сомнения, в Бартс можно будет достать ещё одну голову. Дрель хранится в ящике под лестницей. Штопор? В комоде. Джона? Мой? Не помню. Имеет значение? Вместо этого можно стащить промышленную дрель; предпочтительно. Поместить голову в тиски для стабильности? Или просто закрепить между тостером и микроволновкой? Это бы сработало.)   (Джон. Он будет не в восторге от ещё одной головы посреди кухонного стола.) Бросаю на него взгляд; он выглядит бледным и шокированным, расстроенным. Снова смотрю на тело, склонив голову. Представляю, что вижу его глазами Джона. Гуманными, нежными, заботливыми глазами. Неловкая смерть, это уж точно. Неприятная. Болезненная. Страшная. Это то, как смотрит на это Джон?  Он видел достаточно человеческих внутренностей, он не брезглив. Эмпатия? Представляет, как бы это ощущалось? Себя на месте этого человека? Широкое сверло, медленно надвигающееся на него? Мгновения между тем, как оно пронзает кожу, и точкой, когда вытесняет его мозг сквозь трещины на черепе?  (Подожди. Нет. Стоп. Глубокий вдох.) Не по себе представлять Джона жертвой убийства. От этого к горлу подступает паника. Виню в этом Мориарти: вот уж действительно, выжечь из меня сердце. Если бы не он, я бы так и не заметил, по крайней мере, не так скоро.  Забота — это не преимущество, вовсе нет; мои чувства подвергают Джона гораздо большей опасности, чем всë остальное. Больше, чем нелегальный Сиг, или летящие пули, или погони по крышам, или наемные убийцы. (Будь я в этой позиции, потенциальная жертва, руки связаны за спиной крепкими жгутами: странно занимательное направление мысли. Мог бы придумать семь различных способов освободиться, прежде чем дрель сдвинулась хотя бы на дюйм.) Но нет. Не буду представлять на этом месте Джона. Не его мозг и не его череп. Сентиментальный идиот.  Смотрю на него: он трёт лоб, линия его рта напряжена. Недовольство? Дискомфорт? Сочувствие. (Скорее всего.) Он трясет головой, качается на носках. Его чувства (так выборочно) написаны у него на лице. В моем животе затягивается узел. Насколько я не понимаю, настолько же и люблю это в нем. Его способность сопереживать распространяется на всë и всех, дотягивается повсюду, словно осьминог.  (Есть ли что-то во мне, чему он эмпатизирует? Что именно? То, что Салли зовёт меня уродом? Недостаток друзей и избыток врагов? Или?) Джон рассматривает поврежденный мозг, волокнами вытекающий из красиво сломанного черепа. (Еще всего лишь одна голова в морозилке. Молли раздобудет ее для меня. Джон потерпит.) — Джон? Он поднимает взгляд, смотрит на меня.  — Эм, — начинает он, складывая руки за спиной, — причина смерти довольно очевидна. Сомневаюсь, что есть необходимость говорить тебе, что его голову продрелили насквозь.  Улыбка. Меня не напрягает, когда Джон констатирует очевидное. Это должно, вообще-то, но нет. Могу поспорить, что он делает это с долью самокритики, с толикой черного юмора; я очень люблю черный юмор на месте преступления. (Это такая редкость, и так мало тех, у кого подходящий для этого склад ума).  Но это не тот случай. Прямо сейчас что-то в нём пробуждает грани меня, скрытые от всех. Как он делает это, я не знаю. Что ж, могу предположить: это его парадоксальная натура. Он буквально сделан из полных противоположностей.   Его голос (сильный, добрый, но беспощадный, принадлежащий человеку, который убивал (более чем единожды) по совершенно правильным причинам, голос с оттенком морали, которую я не смогу ни понять, ни объяснить, потому что у меня нет для этого ни знаний, ни способности), обстановка (тело, убийство, улика, проблема, которую нужно решить), его уверенные руки. Его квадратные ногти (всегда чистые). Его непоколебимое терпение. Широкие плечи в сравнении с подтянутым торсом. (Мне не нужно упоминать мышцы его живота снова, правда? Давайте-ка оставим вульгарные, похотливые мысли на время в стороне. Пока мы на публике, это слишком.) Слова, которые он использует, чтобы описать меня. Покалывание у основания позвоночника, которое я чувствую, когда он смотрит на меня с неприкрытым восхищением. Он заставлять меня истекать эмоциями. Это сочится из меня, некомфортно и грязно, как что-то, от чего нужно избавиться. Убрать это, вылечить.  Я должен ненавидеть это, но нет. Он сообщает очевидное тем же голосом, которым говорит мне, что я потрясающий, я выдающийся. Тем же, которым он кричит в ночи от своих кошмаров, и по утрам спрашивает, хочу ли я чашку чая.  Его голос: сосредоточение всей его сути, всех его острых граней и всей его нежности. Часть него, которая прямо сейчас, перед Лестрейдом и Андерсеном, и безымянными лицами полиции, тянется ко мне и ласкает, от его горла к моим барабанным перепонкам. Интимное прикосновение. (Это совсем не так, действительно не так.) — На его запястьях отметины, — говорит Джон, бросая взгляд на Андерсона, который стоит в нескольких метрах с его глупыми руками сложенными на его глупой груди. (И что Салли только находит в нем?) Джон замечает то, что не видит Андерсон. Конечно, он замечает. Улыбаюсь ещё шире.  Джон продолжает, указывая:  — Его связали, он сопротивлялся.  Я киваю ему. Смотрит на меня. (Я помню его губы на своих; дважды. Смутно, но помню.) Я вижу, как моё одобрение поощряет его; это едва заметно, но различимо. Его спина чуть выпрямляется, как будто он на параде, и офицер смотрит в его сторону. Готов впечатлять. (Что он думает? Почему я не могу сказать, почему не могу прочитать его открытое лицо?)  — Предполагаемое время смерти? — мой голос смягчается. Нотка интимности.  Другие этого не заметят, но Джон, думаю, да. Перемена. Лёгкая. Не намеренная. Разоблачающая.  Он садится рядом на корточки, снова пристально смотрит на тело. Дотрагивается до руки, проходится по нему рукой в силиконовой перчатке.  — Я бы сказал, что прошло не больше часа, — он смотрит на меня, уверенный в своем ответе, глаза ясные.  Он поднимается и снова легко принимает свой непринужденный гражданский вид. Я улыбаюсь ему по-настоящему, а не расчетливо, и это получается почти само собой. Он улыбается в ответ. Это то, как все теперь обстоит между нами. Искреннее? Мягче? Я не знаю. Что-то вроде. (Я поцеловал его, и он позволил. Я прижался к нему, мои пальцы на резинке его шортов, его твердое бедро под моими руками, и он позволил это тоже.) Смотрю на его лицо: такой открытый взгляд, никаких внутренних метаний, никакой неловкости. Это самозащита? Намеренное игнорирование того, что он знает (или думает, что знает) обо мне, или обычное принятие? Сделка в обмен на жизнь, которая позволяет ему чувствовать себя человеком? Трудно разобрать. Он улыбается мне. Привязанность. Что происходит внутри его головы? Даже если продрелить его череп, то это не даст мне желаемый ответ, да?  (Ох, очень смешно.) Прошло чуть больше недели. Неделя, и почти ничего не изменилось. За исключением того, что он стал вести себя чуть мягче и, вероятно, я тоже. Как будто мы пришли к негласному пониманию. Но это не так. Я не понимаю ничего. Он полностью открыт и в то же время совершенно закрыт. Заманчиво. Человек, сделанный из парадоксов. Невозможно, но вот же он. Человек Пенроуза.  — Итак? — Лестрейд выглядит немного беспомощным, его брови приподняты. Я практически могу видеть вопросительный знак над его головой. (Что бы они делали без меня?) Я замечаю мусорное ведро краем глаза и иду к нему.  — Следы ботинок на теле подходят рабочей обуви, какую обычно носят работники промышленных предприятий. С металлическим носом. Конкретно эти рабочие ботинки были покрыты остатками пыли и клея, фанеры и кусков картона. Кто использует клееную фанеру, сложенную в картонные упаковки? Очевидно, Икеа.  Заглядываю в ведро. (Ну, конечно: вот же оно. Знал, что так и будет. Закругленные борозды в том месте, где их перерезали маникюрными ножницами. Прилив гордости. Делать выводы по форме оставшихся на полу пластиковых стяжек — это было слегка пальцем в небо.) Беру мусорку и несу назад к телу, где Лестрейд смотрит на Андерсона, а Джон — на меня. Выглядит любопытным, задумчивым (почему?), терпеливым, уверенным. Если бы только я мог открыть его ум и прочитать его.  — Эти стяжки, — заглядываю в ведро, а потом демонстрирую содержимое Лестрейду и компании, — используются в Икее, чтобы связывать коробки перед тем, как доставить клиентам. Конкретно эти были использованы для того, чтобы связать руки и ноги мужчины и привязать его самого к столбу, чтобы дрель могла просверлить череп. Вы можете видеть на них кровь. Она принадлежит жертве. Итак: вам нужен работник склада Икеи, предположительно, в Уэмбли, который временно отсутствовал на рабочем месте, скажем, — смотрю на свои часы, — с часу дня, но вернулся до трёх.  Достаю кисточку и смахиваю пыль с дрели. Отпечаток на ней прямо на виду. — Это отпечаток его пальца. Вероятно, он есть в вашей картотеке. Это не первое его преступление. Учитывая, как ужасно он заметает следы, скорее всего, вы уже когда-то ловили его.  — Проверьте отпечаток, — говорит Лестрейд, и Андерсон, хоть кипя от злости, подчиняется.  — Но почему он убивает человека и пытается замаскировать это под несчастный случай? — спрашивает Лестрейд.   — Пытается это ключевое слово, — это предназначалось для Андерсона (конечно же.) Он закатывает глаза.  — Все просто, — я мельком смотрю на Джона, у которого на лице восхищённое выражение, которое вполне могло бы бы неверием, но он уже знает, чего сейчас стоит ждать. Вдох. Финальный удар.  — Наш подопечный провел свой ланч с женщиной. Замужней или просто состоящей в отношениях, неясно. Если бы мне нужно было предположить, я бы сказал, что первое.   Сажусь на корточки, оттягиваю правый карман брюк жертвы так, чтобы Лестрейд мог видеть содержимое.  — Видите: презервативы, он пришел подготовленным, — ухмыляюсь. Достаю телефон жертвы из собственного кармана; передаю Лестрейду. — Последние три сообщения на его телефоне были с подтекстом, который одновременно подразумевает сексуальную связь с женщиной и необходимость в конспирации. У неё, очевидно, ревнивый муж, склонный к жестокости. Этот ревнивый муж и есть наш работник Икеи. Он закончит свою смену через час.  — Потрясающе, — говорит Джон. Слышать это в этот раз не менее приятно, чем в первый. — Невероятно, — он улыбается и идёт ко мне.  Лестрейд выкрикивает указания. Андерсон закончил с отпечатком и стоит дуется. Патологоанатом забирает тело.  — Хорошо сработано, — говорит Джон, а потом тянется ко мне и кладет свои руки мне на плечи.   На какой-то момент я думаю, что он хочет обнять меня, или притянуть к себе и поцеловать. И хотя оба варианта развития событий, если мы говорим о Джоне, будут более, чем желательными, оба в равной степени пугают меня.  (Почему? Неуверенность? Неопытность? Мириады правил, входящие в эти социальные взаимодействия, кружат голову. Каждое направление выглядит ошибочным. Что я должен сделать, чтобы исход был положительным? Так просто сказать/сделать что-то неверно и разочаровать, вызвать раздражение или (самое худшее) позабавить. Наверное, я немного насторожен. Наверное, я немного боюсь.) Он видит мой явный, судя по всему, дискомфорт, и выражение его лица меняется.   — У тебя… — начинает он, отряхивая мои плечи. Кусочки дерева, стружка, опилки. — Ты стоял как раз внизу. Наклонись немного, давай я отряхну твои волосы.  Я наклоняюсь, что очень кстати, потому что чувствую, как слегка краснею. Эти странные социальные танцы между нами, когда нет ни одного очевидного факта, никакой конкретики, заставляют меня регрессировать в подростковую неловкость.  Я бы притормозил на пару мгновений, чтобы посокрушаться об этом, но Джон проводит пальцами по моим волосам. И это чувство не имеет никакого права быть таким приятным. Закрываю свои глаза, чтобы защитить их от пыли, чтобы сконцентрироваться на том, как ощущаются его пальцы. Он мягко стряхивает опилки с моей челки, с макушки, ерошит пальцами волосы на затылке, проводит ими сквозь спутавшиеся кудри по бокам. Очерчивает указательным пальцем изгиб моего левого уха, потом правого. Пробегает руками по шее сзади. Потом начинает аккуратно вынимать кусочки один за другим, выпутывая их из прядей и сдувая со своих пальцев, отчего древесные крошки, кружась, опадают на землю. Я проглатываю звук, который подступает к моему горлу, превращая его во вздох.  — Вот так, — говорит он, снова приглаживая мою челку.  Я открываю глаза. Выражение его лица; нейтрально приятное, абсолютно нормальное, но есть что-то ещё. Привязанность, несомненно. Это дружеская привязанность? Я не могу сказать. (Веселье? Он не смеется, хотя на его лице лёгкая улыбка. Нежность? Тонкая грань.) Гордость за мою работу и следы восхищения, которое он чувствует, когда наблюдает за мной. Хочет ли он? (Меня?) Ничего явного, ничего неприличного. Я не знаю. Что бы я сделал, если бы увидел это, распознал? (бежать/прятаться/упасть/воспламениться/плакать/радоваться/смеяться/торжествовать/прижать его к стене и растерзать?) Если бы я только мог изучить содержимое его мозга так же легко, как головы из Бартс. Так же легко, как тот мозг, что следователь упаковывает в мешок. Слишком много неотвеченных вопросов.   Я думаю, что мог бы просто спросить. Но это кажется жульничеством.