The Progress of Sherlock Holmes

Рассеяние Рэлея разобралось с более короткими синими и зелёными световыми волнами в лучах заходящего солнца, оставив на лондонском небе только красные и оранжевые. Небо. До сегодняшнего дня я тратил ментальные ресурсы только на то, чтобы замечать, что с него падает, влияя на условия человеческой криминальной активности, а не на само небо. Вглядываюсь в него сейчас: огромное пустое пространство. Начальные наблюдения показывают, что оно, по большей части, бесполезно. Банальное отсутствие потолка или верхнего этажа. С функциональной точки зрения, это первоначальный источник погодных условий. Дождь, снег, мокрый снег, туман; эти вещи могут быть уликами, важными, чтобы обращать на них внимание.  Другими словами, это попросту декартова координата Z (вверх). Как скучно. Космос, в целом, утомителен: в космосе нет мотивов. На сегодняшний день там нет убийств, нет преступлений. Уныло. Большие шары раскаленного газа бесцельно движутся по кругу. Маленькие световые точки. Яркий красный свет, долетающий с края вселенной, медленно тускнеет. (Тусклый свет может повлиять на место преступления; разные вещи могут быть спрятаны при разном освещении. Как минимум, стоит внимания.) Яркая оранжевая точка за горизонтом; красные пальцы, которые тянутся в синеющую черноту.  Видимо, люди находят этот процесс романтичным. Солнце, садящееся за горизонт. Почему? (Джон тоже считает, что это романтично? Вероятно. Мысль саднит. Он не сидит, наблюдая за закатами вместе со мной. Я бы хотел этого?) (Считал бы я этот процесс интересным, если бы Джон был рядом, глядя на садящееся солнце?) (Возможно.) (Вероятно.) Все дело в цвете? Красные оттенки несут какое-то определённое значение, которое подразумевает эмоцию или действие романтического характера? Разглядывание стены красного цвета вызовет ту же реакцию? Можно я выкрашу в красный всю квартиру, если это побудит Джона к чему-то романтическому? Жалко. Это только заставит его думать о ком-то другом.  Телефон вибрирует. Достаю, смотрю на экран. Это сообщение от Джона. Ничего не могу поделать, просто смотрю. Это последнее из пятнадцати таких же, каждое последующее более тревожное, чем предыдущее.  Где ты?  Не могу слышать его тон через сообщение, но я все равно чувствую его. Он все ещё зол на меня.  Не моя вина, что волосы его подружки загорелись. Она сама трясла ими прямо над свечкой посреди стола, я не тыкал ее головой в огонь. Я даже не просил ее так отодвигаться от меня. Ее решение. Я просто хотел задать Джону пару простых вопросов о разложении печени. Не мог же я получить его мнение без демонстрации самой печени, правда?  Снова вибрация. Проверяю экран. Два сообщения. В животе снова что-то слабо переворачивается.  Шерлок, пожалуйста, ответь мне. Где ты?  Дело не только во мне. Миссис Хадсон начинает волноваться.  Красный это ещё и цвет предостережения; знаки, портовые огни на кораблях, светофоры. Красный это цвет крови, которая, в своем роде, тоже предостережение: стой, ты зашёл слишком далеко, поранил кожу, повредил тело. Сердца выглядят красными, когда ты видишь их внутри тела в первый раз. Но потом, когда уже очищены от крови, они большей частью жёлтые, как куриная кожа. Дети рисуют их и раскрашивают в красный, предположительно, потому что этот факт им неизвестен. Может быть, они видели только живые, бьющиеся сердца, видели операции на открытом сердце по вечно бормочущему телевизору (родители разрешают детям смотреть операции на открытом сердце по телевизору?) И не поняли, что красное вокруг сердца — это всего лишь кровь. Родители хотят,чтобы их дети представляли только окровавленные сердца? Предположительно, так и есть; живое (видимо) гораздо приятнее для людей, чем мертвое.  (Независимо от его цвета, сердце уж точно не в форме сердечка, что странный промах английского языка, непонятый и ошибочный урок анатомии для детей. Я полагаю, это как Санта Клаус: одна из тех вещей, о которых взрослые врут детям по умолчанию, без стыда и сожаления.) Если не услышу от тебя ничего в следующие 5 минут, то начну планировать преступление. Мне придется тебя убить, если ты оставил где-то свой телефон.  Красный это цвет спелости, сексуальной готовности. Поэтому красное небо считается романтичным? Это напоминает (потенциальным?) любовникам об обнаженных и увеличенных гениталиях? Наблюдение за закатом религия не считает чем-то опасным (как, например, танцы), так что, наверное, нет.   Снова вибрация. Проверяю. Не Джон. Лестрейд. Ты потерялся? Почему ты игнорируешь Джона? Мне стоит прислать патрульную машину?  Хм. Видимо, Джон поднялся на ступеньку выше в иерархии командования. Что ж, хорошо. Отправить сообщение Джону, проигнорировать Лестрейда.  Я здесь. ШХ Здесь? Где здесь?  Я в 221Б, конечно же. ШХ Тебя нет. Я в квартире, и я могу сказать, что тебя здесь нет. Тебя трудно не заметить.  Посмотри наверх. ШХ Я смотрю на свои часы; будет интересно посмотреть, сколько времени потребуется Джону, чтобы разгадать это. Я почти чувствую, как нейроны его мозга тянутся друг к другу, пытаясь сформировать новые связи. Наверх, наверх, что наверху? Небо. Что отделяет нас от неба? Потолки, верхние этажи. Он уже знает, что меня нет на третьем этаже; он уже проверил. Миссис Хадсон даже проверила другие квартиры. Так, что осталось? Что защищает нас от дождя, от снега, от слякоти?  — Шерлок! — Джон кричит с улицы.  Наклоняюсь, смотрю вниз. Две минуты, сорок секунд. Чувствую прилив гордости; основной части населения потребовалось бы как минимум на две минуты больше. Чуть меняю положение; черепица несильно врезается в ноги.  — Господи, Боже, Шерлок! Не двигайся!  Миссис Хадсон выбегает на улицу, ее низенькие каблуки цокают по тротуару. Она начинает рыдать.  В считанные секунды Джон вываливается сквозь чердачное окно прямо на крышу, задыхаясь.  — Шерлок, — говорит он, — не надо.  — Не надо — что?  Он аккуратно крадётся по косой крыше, двигаясь осторожно, но уверенно. Солдаты не боятся шаткой черепицы под ногами.   — Я не собираюсь прыгать.   — Нет? — он хватает меня за воротник. — Пожалуйста, отодвинься от края. Похоже, ему не нравится, что мои ноги свисают над карнизом. Его рука на моей шее, сзади, теплая и настойчивая. Он тянет. Упираюсь ладонями в твердую поверхность крыши, двигаюсь назад и вверх, и ещё, по откосу, до тех пор, пока моя спина не упирается в трубу, и Джон не прижимает меня к ней, держа двумя руками за плечи. Он балансирует на черепице, наклонившись в сторону и тяжело дыша. Его шаткая позиция подвергает его большей опасности, чем та, в которой был я. Его лицо так близко, его дыхание на моей щеке. Я кладу руку ему на грудь, толкаю назад, вынуждаю сесть, устойчиво и безопасно, как я. Его рука скользит между трубой на изгиб моей спины, ладонь — на бедро. Безопасно. — Серьезно, — говорю я, — пока ты не явился, никакой опасности не было.  Джон вздыхает.  — Что ты здесь делаешь? И почему игнорировал мои сообщения?  — Красный, — говорю я.  Собираюсь указать на остатки заката, но он импульсивно ловит мою руку и держит ее, прижимая к своему животу. Я позволяю. И расслабляю руку, касаясь его ноги. Джинсовая ткань под моими пальцами. Жар. Я чувствую его дыхание, моя рука прижата к нему. Его сердце бьётся так быстро. Он действительно думал, что я собираюсь прыгнуть. Странно; я что, хоть раз выглядел так, словно готов совершить этот бесполезный поступок? Экстремально короткий полет не является чем-то, что меня интересует.  Джон смотрит на лондонский горизонт, глядя на закат.  — Ты ведь не… — начинает он, — ты ведь пробрался на чердак, сквозь это крошечное окно, не для того, чтобы сидеть здесь и смотреть на закат? — По-видимому, — это ни да, ни нет.  Я чувствую, как его пальцы двигаются на моем бедре. Осторожно, мягко.  — Ты прятался от меня, — он звучит обиженно, странно, не сердито. Его дедукция, конечно, верна.  — Не прятался, — говорю я, — Конечно, нет. Я наблюдаю за природным явлением, которое люди склонны находить романтичным. И думаю, смогу ли я увидеть в нем что-нибудь. Я предполагал, что ты будешь наслаждаться им с Кейти.  — Кэти, — говорит Джон, — ее имя Кэти. И нет, после того, как я потушил её волосы, она захотела отправиться прямиком домой. Одна.  У меня нет на это ответа. Уж точно не собираюсь извиняться. Не моя вина. Вместо этого я провожу пальцами по шву его джинсов, наблюдая краем глаза за его лицом. Он смотрит на закат. Это окрашивает его лицо в красный. Красный для предостережения (стоп, опасность, кровь, и боль, и урон) и для приглашения, сексуальной готовности (да, да, да, да). Я парализован между двумя.  Прижимаюсь щекой к его плечу.  Через мгновение он зарывается лицом в мои волосы. Я слышу, как он вздыхает, все его тело чуть дрожит. Он кладет руку на мое плечо и сжимает. Это что-то значит. (Что?) Подтверждение физической близости, выходящей за пределы дружеской? Подтверждение, что мы уже были так же близки, прижатые друг к другу в говорящем единении? Меня охватывает желание, хотя я не уверен, чего именно так жажду. Близости, однозначно. Кожи. Контакта. Трения. Джона. Возня в общежитии не подготовила меня к этому. Я пойман врасплох, независимо от того, как долго рассматривал его. Независимо оттого, сколько я изучал его, следил за ним. Это выше моего понимания. Я не знаю, как жить с желанием или с обладанием. Он легко наклоняется и целует мой лоб.  — Ты знаешь, я… — начинает он.  Я не прерываю, хочу знать, что он собирается сказать. Не двигаюсь. Он останавливается. Мое сердце стучит очень быстро. Я прижимаю пальцы к его запястью, хочу сосчитать, хочу почувствовать.  — Я не… — ещё одно начало. Без заключения. Он вздыхает. Я считаю удары его сердца. Чувствую странный страх, который не могу объяснить. (Опасность? Где? Внутри него; прорывается наружу.) — Мы могли бы сделать это, — наконец говорит он. Его голос очень, очень тихий, словно он хочет оставить себе путь к отступлению. Здесь, наверху, на крыше, нет никого, кто бы мог быть свидетелем; его голос очень тихий, и он мог бы притвориться, что никогда не говорил этого.  — Мы могли бы… Я обычно не… — опять вздыхает, прижимаясь лицом к моим волосам. Я чувствую, как он вдыхает меня.  — Я гетеро, понимаешь. И мы друзья. Ты мой лучший друг, ты даже больше, чем это, и ты знаешь это.  Я не шевелюсь. Чувствую, что онемел. Опустел. Я могу представить семнадцать разных вариантов, какими может закончиться эта речь Джона, и я в ужасе от каждого из них.  — Я бы никогда не подумал… — большая часть этих предложений так и остаётся без продолжения.  Я немного шевелюсь, касаясь ресницами его шеи. Он дрожит.  — Есть вещи… Которые тебе не понравятся, Шерлок. Отношения, они требуют много работы, они… Все запутано. И есть нужды, и компромиссы, и... Он прав, конечно же. Есть причина, по которой я избегал отношений. Нудно. Утомительно. Монотонно. У меня на самом деле нет никакого желания проводить время, беспокоясь о чьих-то нуждах. Раненых чувствах. Требованиях. От меня будут ждать, что я стану врать о каких-то вещах и тешить чье-то эго. Поставлю кого-то выше всего, выше работы, выше меня самого. Нет.  — Мы могли бы… — снова начинает он, — я понимаю, то есть, я тоже чувствую это. Притяжение. Я знаю. И думаю, что… — его рука скользит с моего плеча на мою шею, нежно, мягко, как его голос. В мои волосы. На мою щёку.    — Что ж, я никогда не думал, что буду чувствовать это к мужчине, но ты — исключение. Так что мы могли бы… Чисто ради интереса. Чтобы прочистить голову. Ты не привык подпускать людей близко к себе, я понимаю. Мы могли бы, но я думаю, ты пожалеешь об этом.  Моргаю. Что?  — Я не… — он вздыхает. Наклоняется и целует меня в лоб. Это безопасное место с точки зрения Джона. Безопасно, не сексуально, не переходя черту. Привязанность. Он хочет. Хочет поцеловать меня в губы, но боится. У него подскочил пульс. Джон не боится ничего, кроме этого? Меня? Целовать меня? Сблизиться со мной? (Того, что я отвергну его?) — Я знаю, как это будет, Шерлок. Я пытался избежать этого, не подходить к этой черте слишком близко. И если я переступлю… — его пальцы ласкают мои волосы. Это ощущается как прощание. Что-то внутри меня рвется на части. — я не думаю, что смогу забыть это. Тебе это не понравится. Ты будешь презирать это. Мне будет больно, я уйду в себя, и ты возненавидишь меня. Это все разрушит. Откровение. Я так застрял в своем желании, что даже не могу представить все, что будет после. После этого момента, где я в объятьях Джона, вдыхаю его, чувствую его губы на себе, его пальцы в моих волосах, цепляюсь за него как испуганный ребенок, не могу представить. Я даже не могу представить само обладание. (Как это будет? Колени, и локти, и зубы, и языки, и логистика, которую я даже не могу вообразить. Я не знаю.) Джон на три шага впереди меня. Он продвинулся через желание и обладание к моей неизбежной скуке, моему отказу. Я действительно устаю. Мне становится скучно. Я раздражаюсь. Я устал от каждого человека, которого когда-то встречал. Почему с ним должно быть иначе? (Но он другой. У меня нет доказательств. Без доказательств не может быть ни заключений, ни утверждений.) Если дело занимает больше недели, от него я тоже устаю. Он прав, что думает наперед. Мой потрясающий Джон; он консультирующий детектив в романтических отношениях. Он прав.  Я отстраняюсь.  Он отстраняется тоже. Путь к отступлению. Я потерян, мои канаты перерублены, и я дрейфую. Я прислоняюсь к трубе на секунду перед тем, как встать. Мои ноги ватные и слабые. Я спускаюсь по крыше к карнизу. Чувствую себя разрушенным, побежденным. Впервые с тех пор, как мне было тринадцать (надо мной смеялись, меня били, дразнили, стыдили, издевались), чувствую глубокую ненависть к себе самому, и хочу, чтобы я был хотя бы немного нормальным, хотя бы немного обычным человеком с обычными нуждами и обычным мозгом. Менее деструктивным. Кем-то, кто не возненавидел бы Джона, того, кто заслуживает это меньше всех. Кем-то, кто мог бы просто любить его, не уставая от этого. (Как я могу стать этим человеком? Что мне нужно сделать?)  — Шерлок, — говорит Джон, громче на этот раз, — перестань. Ты пугаешь меня.  Я знаю. Знаю, Джон. Я пугаю тебя. Я знаю.  Солнце село. В небе больше нет красного. Небо: огромная, разинутая пасть, наполненная пустотой — ничем, кроме как крошечными точками бессмысленного света.