The Progress of Sherlock Holmes

Я хорошо помню этот маленький футляр, хоть и не прикасался к нему уже годы. Сенсорная память устойчива; чувствую подушечками пальцев текстуру ткани, которой он туго обтянут, и это мучительно умиротворяющее ощущение. Подцепить защёлку. Она открывается легко; (относительно) новые петли. Шприц чуть блестит на свету, словно превосходя самого себя, чтобы соблазнить меня. Перебрал ящики и коробки, чтобы найти его, и теперь сижу здесь, держа на коленях. Ампула стоит на стопке книг на столе, прекрасно демонстрируя, что в дальнейшем искушении уже нет никакой необходимости.  Декоративное серебро, античное стекло, слегка тугой поршень. Гораздо более подходящие инструменты для поставленной задачи (фундаментальное изменение, побег, полет необъяснимо восхитительной фантазии, переход от неловкого настоящего к терпимому будущему), нежели одноразовый пластик. Над шприцом на подушке из мягчайшего бархата лежат две иглы; (относительно) новые.  Иглы девятнадцатого века достаточно толстые, чтобы процесс был удовлетворительно болезненным и оставил говорящие отметины. Две недели потрачено на поиски того, кто сумел бы подогнать под стандарты двадцать первого века набор для подкожных инъекций. Набор, подобранный специально для предпочитаемых мной веществ. Два типа; один для эйфории, второй для забвения. Прошло семь лет с тех пор, как я последний раз делал это.  Немного удивлен, что Майкрофт ещё не конфисковал его. Может быть, он понимает, какой силой обладает этот набор. Как талисман. И позволяет мне хранить его намеренно, в качестве напоминания. Он покрыт воспоминаниями; дни и ночи, которые слились воедино, теплое и сияющее утешение, которое приходит вместе с инъекцией, бешеная скорость моего мозга, блаженство. Умиротворение. Целостность. Покой. В этих воспоминаниях нет лиц, хотя они должны там быть. Воспоминания интуитивны. Тоска почти невыносима. Но только почти.  Входная дверь открывается, потом закрывается. Звук знакомых шагов на лестнице. Поступь тяжёлая. Захлопнуть футляр, спрятать под диван. Ампула в ладонь и в карман. Прячу на видном месте (для меня), но невидимом для всех остальных (Джон). Не хочу ссориться. Чувствую необычный укол вины, неловкость. Лёгкий намёк на стыд. (Я должен быть сильнее этого, лучше. Я не должен возвращаться к этому, но навалившиеся эмоциональные сложности — не моя сфера компетенции. Это уже все знают.) Я вернусь к кокаину, это решение уже принято. Было принято много суток назад. У меня нет внутренних дебатов на этот счёт. Если не сегодня, то очень скоро. Майкрофт будет в ярости; Лестрейд будет разочарован. Джон огорчится, это встревожит его. И либо: а) он снова сблизится со мной, чтобы заботиться, рьяно и праведно сражаться за мою жизнь, как настоящий врач; либо: б) это оттолкнет его, увеличит дистанцию между безнадежным наркоманом (с разбитым сердцем) и им самим, обуреваемым чувством вины.  Я надеюсь на первое (мое романтичное сердце, разбитое вдребезги, встрепенулось, чтобы напоследок прикоснуться к Джону с его странно-рациональной позицией по этому вопросу), но ожидаю второго. Оба варианта будут своего рода облегчением и прояснят, как будут проходить последующие месяцы. Установят новые правила для этих отношений. В этом есть логика. Логика и облегчение. Химическое и фактическое. Это мое (семипроцентное) решение. Открываю сложенную на коленях газету.  — Не обращай на меня внимания, — говорит Джон, у него в руках пакеты из магазина.  Я не обращаю. Переворачиваю страницу.  Джон неустанно нормален, образец обыденности. Разумеется, намеренно. Ни намека на что-то из ряда вон. Демонстрация, что никто не перешёл черту. Хотя мы оба знаем, что перешли и стерли, исходили вдоль и поперек во всех возможных направлениях. Мы будем притворяться до тех пор, пока это не станет казаться правдой. После этого мы продолжим притворяться.  — Чаю? — он уже поставил чайник. Я бросаю на него взгляд, он смотрит на меня. Его глаза не умеют врать. Они наполнены чем-то, у чего нет названия. Смесью страха, опасения и неуверенности. Я улыбаюсь, притворяясь (это то, чем мы сейчас занимаемся), что не вижу этого.  — Не откажусь, — говорю я, — спасибо.  Вежливые слова. Слова, которые я должен говорить, и в большинстве случаев не делаю этого. Сейчас они кажутся уместными. Джон чуть напрягается; он не хочет, чтобы я был вежлив. Думаю, это даже немного ранит его. Я не чувствую себя виноватым.  — Очень любезно с твоей стороны, — добавляю я, надеясь, что это усилит эффект.    Он возвращается к продуктам.  — Нашел что-нибудь? На долю секунды я думаю, что он имеет ввиду то, что спрятано под диваном, и ощущаю прилив паники. Он не может узнать о моем плане так скоро; это должна быть неожиданность. Сюрприз в виде другого меня, бредящего под кайфом, беззащитного, уязвимого. И в его милости.  Мне нужен шок, чтобы: а) подтолкнуть Джона ко мне (предпочтительно) или: б) оттолкнуть прочь. Либо одно, либо другое. Если он обнаружит мой план слишком скоро, все переменные слетят. Но потом я понимаю; он ничего не видел. Он не знает. Просто меняет предмет разговора, хочет знать, нашел ли я новое дело, чтобы поработать, звонил ли Лестрейд, беру ли я кого-то из потенциальных клиентов, которые оставили отчаянные сообщения на моем сайте. Конечно. Никто из нас не хочет озвучивать разговор, который постоянно ведут между собой наши тела. Он всего лишь меняет предмет разговора. Облегчение.  — Возможно. Я жду посетителя. Что-то о пропавшем родителе.  Скучно, на самом деле. Не то, за что я обычно бы взялся, но я хочу отвлечься. Неловкость с Джоном последние несколько дней была агонией.  Я виню в этом его, и в то же время — нет. По правде, это самое худшее; я хочу винить его. Но я сам — тот, кого следует обвинять. И это ещё труднее. Поддаваться эмоциям это опасно, запутанно. Все цели неверны, никакой ориентации в пространстве. Везде летят эти страшные метафоричные пули и поражают нас обоих.  Отсутствие знакомых касаний Джона; лёгкие прикосновения его рук к моим, которые были обыденностью, а теперь исчезли. Вместо того, чтобы смахнуть ресницу с моей щеки, он указывает на нее и смахивает со своего собственного лица, демонстрируя, как надо. Он больше улыбается мне. Он мягче со мной. Он не разозлился, когда увидел стойку с флаконами с кровью рядом с остатками из доставки. Или из-за гниющей печени (все ещё в холодильнике). Он более терпеливый. Это тревожит. Я чувствую соблазн встать и помочь ему с продуктами, но это будет слишком вежливо, и ранит его ещё больше.  Глубокий вдох. Признание Джона, в конце концов, лестно; я исключение. Меня не отвергли, а одарили бесконечной преданностью. Мы забыли про ограниченные и проходящие желания плоти (которые, не стоит забывать, не только мои, но и его) для того, чтобы пронести нашу дружбу, наши рабочие отношения, наше симбиотическое партнёрство сквозь многие годы. Возможно, до тех самых пор, пока мы будем жить.  Как клятва. Обещание. Это ведь должно утешать? Я стремлюсь к этому.  Логически, то, что он предложил мне, гораздо богаче, полноценнее, чем другие, плотские вещи (я жажду их), которые происходят в моем воображении, вещи, которые я (безуспешно) пытаюсь заставить себя не представлять (снова). Рационально, я должен быть доволен. Но эта пустота внутри. Словно я замер над пропастью, и Джон пытается вернуть меня. Я сопротивляюсь, и не знаю, почему.  Появилось это тревожное напряжение между моим рациональным «я» и моим (недавно растревоженным) иррациональным. Вероятно, мне тоже нужен бесполезный психоаналитик.  — Частный клиент? — спрашивает Джон.  — Да, — говорю я, — это будет не особо интересно.  Он снова напрягается. Я собирался сказать, что ему не обязательно участвовать, что он может навестить знакомых или посмотреть телевизор, пока я разгадываю жалкие бытовые загадки, и он знает это. Идея обойтись без него соблазнительна, хотя заниматься этим вместе — эффективнее с социальной и практической точки зрения. Почему я не хочу сейчас брать его с собой?  Я снова бегу от всей этой неловкости, от эмоциональной работы, которая должна быть сделана, чтобы выправить то, что было нарушено. Он прав. Мы должны разобраться с этим. Это бой во имя будущего. Спасение. Я могу притворяться, что между нами нет пропасти, пока это не начнёт казаться правдой.  — Твоя помощь пришлась бы кстати. Когда она надоест мне, ты не позволишь мне быть слишком грубым.  Переворачиваю ещё одну страницу. Краем глаза вижу, как он расслабляется.  — Это я могу, — говорит он. Открывает холодильник, — это я определенно могу.  Клиент прибывает через час. К этому времени мне удалось убрать и викторианский футляр, и ампулу кокаина в спальню, в место, которое ни Джон, ни Лестрейд никогда не сумеют найти. Я до сих пор ощущаю текстуру футляра, прохладу флакона. Мысленно слышу обратный отсчёт с моей зависимостью на дне. Жду. Когда закрою дело, вернусь к этому. Ужасные побочные эффекты и всё остальное. По крайней мере, все будет иначе.  Она стоит у двери. Джон только что закончил мыть посуду, вытирает руки и поворачивается, чтобы посмотреть на нее.  Она представляется:  — Я Мэри, — говорит она, — Мэри Морстен.