Малый сборник

Ночной Истар напоминал россыпь ясных алмазов на дне черной чаши. Огни переливались и перетекали, с высоты храмовых башен они сверкали, как нанизанные на нити бесконечного ожерелья, спутанного небрежной, играющей рукой до того легко, что эта небрежность завораживала. В едином чистом сиянии тонули мутные, болезненно дрожащие огни гниющих окраин, и, кажется, даже небу с бесконечными гирляндами мерцающих звезд было далеко до броского и почти слепящего великолепия благословенного города. Храм Паладайна белой скалой тянулся, едва не пронзая тяжелое, черным бархатом раскинувшееся небо. Унизанный и пронизанный бесконечно светлым огнем, он призван был радовать глаз и напоминать о величии высших сфер; но тому, кто должен был помнить об этом величии каждый миг своей жизни, и каждый миг посвящать ему, впервые блеск ночных огней казался не исступляще чистым, а бесконечно мертвенным. Он пробивался через тяжелые занавеси стрельчатых, от пола в самый потолок, окон, заливал своим холодным, до онемения жутким сиянием спальную залу, и тени вырастали страшно большими, тянулись черными силуэтами к стенам и ползли по ним. Белый свет терялся за окнами, и в глаза бросалось болезненное, желтое дрожание бедных окраин, где воздух пропах гнилью; Король-Жрец смотрел на этот мерцающий отблеск чужих мучений, на ленту бледных огней за сияющим покрывалом богатого Истара, и хмурился, сдерживая дрожь. Ему приходилось смотреть в это окно тысячи раз, но нынче ночью поганые районы очертились за городом так ярко и мерзко, словно обозначилось желтое полукружье у рта смертельно больного, показав всем и вся свирепствующий недуг. Сияние желтых огней множилось, становилось тяжелым, и в комнате, пропитанной дурманящими горькими благовониями, вспыхнул, словно от зажженной лучины, другой запах. Король-Жрец прикрыл расшитым золотом рукавом ночной рубахи нос и рот, но запах, которого он еще не знал, которого он не мог знать, пробирался и через плотную ткань. Так пахла гниющая в язвах плоть, стухающая в ранах кровь; так пахли пропитанные прогорклым маслом лучины и жженый мусор далеких окраин сияющего, благого града. Белый свет Истара становился все холоднее, желтое сияние тянулось в высокие покои, все удлиняя тени и расцвечивая светлые стены мутными разводами. Задернуть окно, позвать служек, чтобы разобрались с повисшим омерзительным дурманом – Король-Жрец резко отодвинулся от окна, опуская тяжелую занавесь, и замер, глядя в стену далеко перед собой. Чистая спальная зала, где на возвышении с семью ступенями стояла громадная кровать, лишилась иных окон, и единственная дверь такой ширины и высоты, что могла служить входом и для троих конных, стерлась, словно ее и не было. На пожелтевших, точно от болезни, стенах дрожали длинные тени, начало которых терялось в темном пустом центре залы. И перед Королем-Жрецом громадной тенью на месте исчезнувших дверей чернел силуэт облаченного в доспех рыцаря, и щель на задвинутом забрале этой жуткой громадной тени сочилась ясным, белоснежным светом. На нагруднике видения сиял странный, перетекающий герб, и, едва одеревеневший от ужаса Король-Жрец перевел на него взгляд, как тень двинулась навстречу, стекая со стены прямо в воздух и все больше обретая подобие плоти. Рыцарь шел уверенно, ступая тяжело, но бесшумно; только шелестел ветер в раздуваемых на единственном окне за спиной Короля-Жреца занавесях. Стук сердца — обезумевшего, очумевшего — затих, и все, что стало слышно — как вдруг громко заговорил не спящий город. Затрещали лучины, заскрипела рвущаяся ткань; прорезал тьму острый, пронзительный крик ребенка и затих в протяжном стоне боли. Шипела горящая плоть, гремел ржавый металл, говорили и шептали, молили, кричали, стонали и плакали. Король-Жрец неотрывно глядел на ладонь рыцаря, остановившегося прямо рядом с ним. Ладонь указывала за окно, где в разросшемся болезненном свете окраин совсем утонул беспечный и величественный блеск прекрасного Истара. Чудовищный запах гнили, болезни и разложения заполнил комнату, и Король-Жрец пошатнулся, и ощутил, как его руки касаются сгустившейся на доспехе рыцаря тьмы. И там, где прошлись по призраку его пальцы, вспыхивал свет, холодный и ослепительный, как забытое за искусственными огнями Истара сияние звезд. Герб на закованной в латы груди проступил всполохом, дракон сверкнул платиновой чешуей; комната погрузилась во мрак, и лишь тени очерчивались медленно в упавшей тьме, отступая перед нараставшим блеском огней за окном. Король-Жрец едва поднялся на ноги, держась за широкий резной подоконник. Внизу горел его несравненный город, и ослепительное сияние его чистых огней простиралось под самый горизонт. Шуршали шторы, и свистел сквозняк, забираясь в тонкую щель под широкими дверьми залы. Все было прежним, и лишь чуть ярче пробивался желтый отсвет за пеленой белого света счастливого города. Король-Жрец не спал до утра, мучаясь от воспоминаний о виденном, но даже и в лучах рассвета не осознал ничего. Утро встретил он в тяжелых думах, укрепляясь в мыслях о том, что показанная ему болезнь должна быть исцелена любым способом и как можно скорее. Вечер пришел резко, словно медленно шедшее к закату солнце вдруг сорвалось и утонуло в бесконечной тьме за горизонтом. Не горели луны, и озеро небес казалось кромешно-черным, своею тьмой заливая и гася огни города. Король-Жрец встречал тьму в своей постели, и дыхание его делалось все тяжелее и короче до тех пор, пока грудь не сдавило горячим спазмом. По белоснежным тканям, по укрытому расшитыми золотом и серебром покрывалами телу, полз мрак, медленно растекаясь и растворяя в себе действительность. И последним светлым пятном оставались его, Короля-Жреца, руки, сложенные поверх покрывал на груди. Но стоило ему встрепенуться, пытаясь подтянуть руки к лицу, как поверх белой кожи опустилась черная бархатная ладонь. Тонкие пальцы паучьими лапами сжались горячо на мягкой морщинистой коже, и во мраке над ними вспыхнули сияющие глаза. Если бы тьма могла гореть во тьме, сиять и переливаться, как свет переливается, отражаясь в гранях алмазов — так бы можно было описать то, что видел Король-Жрец. Глаза горели черным огнем, чудовищным, злым был их блеск, и лихорадочный жар сжимавшей обессилевшие руки ладони сделался вдруг ледяным, холоднее смерти. Он нес онемение и лишал возможности не просто двигаться — даже думать о движении. Во тьме очертилось лицо, словно нарисованное неуверенной кистью, бесконечно красивое и бесконечно пугающее своей красотой, такое, какое не описать словами и не передать красками по холсту. Кудри змеями стекали по обнаженным плечам и пышной груди, и по ним текла в комнату бесконечная, неизбывная тьма. И не было ничего, кроме черного блеска и мертвенного холода; только горел тускло за мерцающими занавесями далекого окна Истар, и сочился белоснежный свет вперемежку с гнойными желтыми отблесками света окраин. И тьма улыбнулась изящными губами, и тут же желтый отблеск за окном погас. Тьма потекла, исчезая и смазываясь, оставляя только спокойствие и уверенность. Король-Жрец заснул, чувствуя, что дело его правое, и даже тьму он прогнал тем, что так уверенно борется с ней. Вторая ночь закончилась, когда остатки черных клоков, растянувшихся тенями, исчезли в свете серой зари, и зазвучали песнопения по славу света и жизни; а на окраинах загремели топоры палачей и зазвенели мечи стражи, очищающих мир от оскорбляющих Паладайна уродства и болезней. Все было готово, и рассвет должен был открыть день, когда милость богов дарует очищение миру, страдающему от скверны и тьмы. Король-Жрец засыпал, моля Паладайна о помощи, преисполненный уверенности и решимости, и обессиленный за день в возведенном собственными руками сиянии. Тьма блаженно опустилась на веки, но сон не шел, словно его удерживала от усталого и жаждущего отдыха тела чья-то рука. Молитва закончилась на тяжелой, требовательной ноте, и Король-Жрец раздраженно открыл глаза, ощутив движение совсем рядом с собой. И уставился на чащи весов, раскачивающиеся у него надо лбом. С чаш капнула вода, но, едва коснувшись вмиг ставшей белой и горячей кожи Короля-Жреца, капли из прозрачных обернулись алыми, сохранив лишь свой соленый, едва ли не горький, вкус. Стекли по ссохшимся губам, так, что обожгли язык, и чаши вновь качнулись, роняя все новые капли. Рука, держащая их, была тверда и тонка, под прозрачной кожей рубиново горели широкие нити вен. Очередная капля упала на губы, и Король-Жрец отвернул голову с трудом, словно шею сковал стальной обруч. У кровати алыми складками спадала мантия стоящего. Белая грудь виднелась за широкой оторочкой, а складки капюшона обнажали тонкую шею, открывали взгляду лицо с чертами простыми и тонкими, и горящие мутным, тяжелым светом глаза. Алое сочилось из приоткрытых губ, отражалось на щеках блеском сверкающих глаз. — Смерть или жизнь, — шевельнулась рука, и новые капли обожгли Королю-Жрецу щеку, кажется, прожигая кожу насквозь. — Твой выбор. Голос не принадлежал ни мужчине, ни женщине. Он звучал ниоткуда, и не шевелилась бесполая, словно вырезанная из света красной луны, фигура, утопленная в тяжелых, бесконечных складках кровавых одежд. Король-Жрец закрыл глаза, прижимая к груди медальон Паладайна. Он выбирал жизнь для всего мира, твердо решив, и за эту чистую жизнь готов был платить чужой смертью. — Твой выбор, — повторил шелестом и шорохом голос. И во второй чаше, заполненной до краев, кристально-чистая живительная вода обратилась густой, черной кровью. Последняя капля упала Королю-Жрецу на губы. Но ощутил он ее только в дрожащей и рушащейся башне, посреди погибающего города. И капля прожгла плоть насквозь, через боль последних секунд жизни в пыли и предсмертных стонах давая видеть повернувшегося спиной Паладайна в его сияющих доспехах, злую торжествующую улыбку на черных устах Такхизис и бесстрастные, горящие алым кровавым светом глаза Гилеана. Истар умирал, и белый свет смешался с болезненным желтым; все тонуло в алом огне и шипящей тьме.