Их познакомил на рождественских встречах в Зимнем Сергей Северов.
Так называемый Большой Бал Николаевской залы проводился для родовой, военной и бюрократической аристократии Петербурга каждый год накануне Рождества.
– Гришка, ты должен обязательно познакомиться с Татьяной. Это такая девушка! Яркая, умная, свободная! – страстно шептал Сергей на ухо Григорию. Тот уворачивался, фыркал в бокал и всё удивлялся, почему друг так настойчив. Но потом, увидев Татьяну, забыл про всё.
Недавняя выпускница Смольного, Татьяна Томовна Реддл, дочь шведского лейб-медика её величества, и Григорий Дмитриевич Петров, выпускник Морского кадетского корпуса, полюбили друг друга с первого взгляда.
Стройная шатенка с шоколадными глазами и статный зеленоглазый брюнет. Они будто были созданы друг для друга и все говорили, что они красивая пара.
Он пригласил её на вальс, после того, как Северов их познакомил, она согласилась, доверчиво вложив тонкие пальцы в широкую ладонь, обтянутую белой перчаткой. Потом была кадриль, потом мазурка, а потом пунш в тонкостенном бокале, полумрак ниши за колонной и сдержанные взгляды сияющих общей приязнью глаз.
Они поженились через год, когда уже начались перебои с хлебом, а Февральские беспорядки перечеркнули привычную жизнь, лишая надежды на безмятежное будущее. Церемония была скромной. Григорий был сиротой, у Татьяны из близких лишь отец, Том Реддл. Северов был свидетелем на свадьбе. Расписались в небольшой церквушке и пошли домой, где при свечах посидели по-семейному. Главное их ждало за порогом спальни и для того свидетели были не нужны.
Их семейная жизнь могла показаться кому-то скучной и неинтересной. Но Татьяне и Григорию было на то плевать. Небольшой особнячок с маленьким садиком. Тишина и уют дома. Жаркие ночи и полное единение. Если бы не страшные времена, они были бы безмятежно счастливы.
Ему на службу, ей дома – ждать и бояться, что он не вернётся. Что не будет поцелуев, запаха зелёных яблок, томного жара под пуховым одеялом, признаний и неистовой любви, что туманит голову и обнуляет все нормы приличия, превращая их просто в мужчину и женщину, вне сословий, вне рамок и норм. Иногда Татьяне думалось, что будь её Гриша женщиной, это бы не остановило её от безумной влюблённости, что поразила её, как финский нож, когда она увидела его на том Большом балу. У них в Смольном были пары, что расставаясь, плакали, клялись в любви на век. А одна девушка даже свела счёты с жизнью, узнав, что её возлюбленная уезжает за постылым мужем в Екатеринбург.
Но Бог милостив, и она встретила Григория не будучи замужней, старой, больной или мужского пола.
Их любовь, что поразила обоих одномоментно и навсегда, поглотила, закрутила в водовороте, развивалась как в романах, что увлекали Татьяну в период юности. Там волоокие девы отдавали самоё себя, вверяя честь и жизнь в сильные руки рыцарей. Так и Татьяна вверила себя, отдаваясь до конца. И Гриша нёс их любовь бережно, как несут кулич в церковь на Светлое Воскресенье.
Иногда Татьяне было страшно от того, что всё так хорошо. Однажды Гриша признался ей в том же. Они отдыхали в Сестрорецке, сидя на пляже Финского залива и смотрели в серые холодные воды. Резкий ветер выгнал отдыхающих, остались только Таня с Гришей. Гриша укутал Татьяну в плед, прижал к себе спиной и периодически тихонько целовал в шею, там где начинается линия роста волос.
– Знаешь, – сказал он ей в затылок, – мне иногда очень страшно.
Голос Гриши дрогнул и Таня резко обернулась. Гриша, такой смелый, такой уверенный в себе, звучал странно.
– Почему? – Татьяна пытливо заглянула в зелёные глаза. Гриша взгляд отвёл.
– Ты могла не пойти на бал. Северов мог нас не познакомить. Ты могла быть несвободна.
– Как и ты, – страх Гриши был понятен.
– О нет. У меня в корпусе была кличка "Схимник". Все на свидания бегали, стишки писали, с ума сходили, а мне это было неинтересно. Я даже на бал пошёл, потому что не мог не пойти. Так что не мог я быть ни обручён, ни женат, любимая. Это сейчас я понимаю, что тебя ждал. А тогда просто думал, что равнодушен к этой стороне жизни.
Татьяна покраснела. "Равнодушный" Гриша утром любил её так, что она искусала всю наволочку в меблированных номерах, что они арендовали на время отпуска. Это дома, где прислуга приходящая, они могли не сдерживаться. Гриша, заметив её состояние, наклонился и коснулся прохладными губами полыхающей скулы.
– Знаешь, когда мы познакомились, мне показалось, что мы просто встретились после долгой разлуки. Я будто вернулся домой. И всё так хорошо между нами, так естественно, так уютно, что мне страшно. Страшно, что это может закончится. Страшно, что нам придётся расплачиваться за эту огромную, как солнце любовь. Как ты думаешь, есть ли послежизнь? Или может реинкарнация?
Татьяна не была особенно религиозной. Нет, она находила православные праздники уютными и умиротворяющими, как привычный уклад жизни. Ходила в церковь на воскресные службы. Но истовой христианкой не была. Реинкарнация не укладывалась в рамки той веры, что была дана с детства. Но ради Гриши Татьяна не то, что веру бы поменяла, она бы и душу продала.
– Даже если и нет, то нам стоит её придумать, – сказала она решительно. – Я верю, что мы больше не расстанемся.
***
Однажды Гриша не вернулся. Татьяна всю ночь не сомкнула глаз, упорно сидя у накрытого стола и прислушиваясь к звукам ночного дома. Ей всё казалось, что вот хлопнет калитка, заскрипит снег под ботинками, заскрежещет в дверном замке ключ. И на пороге окажется Гриша. Холодный с мороза, вкусно пахнущий, примется сбивчиво объяснять, почему он задержался и извиняться, за то, что заставил волноваться. Но его всё не было.
Она искала его по больницам, моргам и домам терпимости. На неё смотрели сочувственно, но лишь качали головой. Набегавшись по городу до истерики, она брела бездумно, пока не наткнулась на берег реки Мойки, где на белом снегу лежали офицеры. Кровь, застывшая на морозе, даже не побурела и смотрелась на белых рубашках, как красные цветы. Сердце замерло, а на губах застыл крик. Не глядя на оцепление, она растолкала курящую матросню, и ринулась к лежащим беспорядочно телам.
Гриша лежал рядом с Северовым, раскинув руки и глядя пустыми глазами в серое Питерское небо. Увидев его, Татьяна будто споткнулась, ещё не понимая, что произошло. Упала на колени перед телом, потрепала по плечу.
– Гриш. Гриша, вставай! Ужин остыл, я весь день тебя ищу. Пошли домой. И Северова бери.
Гриша молчал. Татьяна погладила его по холодному лицу и легла рядом в стылый затоптанный снег, поднимая глаза в серое небо, нащупала пальцами застывшую руку, с усилием переплела со своей.
Что он видел там, в небе?
Их лето на даче в Гатчине, когда под липой был накрыт стол тонкой скатертью, сверкал начищенным боком самовар, и варенье в вазочках привлекало ос? Или рождество 1916, которое они встречали у папеньки, а после целовались как сумасшедшие в заиндевевших от мороза сенях, и Гриша холодными руками гладил её по горячим бёдрам? Или их тайную встречу в зимнем саду усадьбы Голициных, когда они ещё были только женихом и невестой, и целоваться было так запретно сладко? Гриша принёс зелёное сочное яблоко, которые Таня любила и кормил им свою невесту, вытирая цветущие румянцем щёки платком. А может он вспоминал день накануне Пасхи, когда она, закатав рукава домашнего платья, месила тесто, а Гриша воровал цукаты и замоченный в коньяке изюм, выговаривая, что ему и так нормально и совсем не надо месить тяжёлое плотное тесто в кадке? Жена офицера не будет самостоятельно печь куличи, для этого есть прислуга. Но это такое милое чудачество, что Гриша вздыхал и становился рядом, тоже закатав рукава. А ей так хотелось порадовать мужа собственноручно сделанным куличом. Он месил тесто споро, на удивление ловко, и ворчал. Что ему хватит её поцелуев, а если так хочется чего-то сладкого, то он сходит в кондитерскую и купит там разнузданный торт "Наполеон", который Таня очень любила.
Всё это было, но ничего уже не будет. Никогда. Потому что Гриша, который подарил ей целый мир, ушёл. Осознание рухнуло на неё как колосс, втаптывая в стылую землю.
Когда её вздёрнула вверх жёсткая рука, Татьяна никак не отреагировала.
– Потрудитесь объяснить, гражданочка, кто вы и что здесь делаете? – вопрошал строгий голос. Татьяна сфокусировала глаза. Седые волосы, аккуратная борода, крючковатый нос, холодный взгляд из-под очков-половинок.
– У меня мужа убили, – поделилась болью Татьяна.
– Не убили, а казнили по приказу Всероссийской Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией и саботажем! – выспренно рявкнул человек.
– Вы может и казнили, а для меня убили, – сказала Татьяна твёрдо. – И никакими лозунгами не оправдать смерть!
Рука, держащая её, болезненно сжала выше локтя, а холодный взгляд зашарил по лицу. Татьяна дёрнула руку на себя, желая освободиться. Ей нужно забрать Гришу, Северова. Надо.
***
В допросной её били по лицу, в живот, а потом насиловали. А она видела лишь мертвый взгляд устремлённых в серое небо глаз.
– Да ну её, дура какая-то, – заявил следователь, измотанный молчанием пытаемой, пнул осквернённое безучастное тело. А потом потянулся за револьвером, лежащем поверх форменных штанов.
–
Спасибо, – сказала Татьяна на шипящем странном языке, которому научил её Гриша. Они иногда болтали друг другу глупости настолько стыдные, что на русском их произносить было никак невозможно.
Следователь Петиров вздрогнул и выстрелил в упор в прекрасное лицо женщины, которой было всё равно. Это было страшно, пугающе и не давало спать. На третий день следователь полез в петлю оставив в прощальной записке всего два слова: "я крыса".
