Вистарион, Х716
В те стародавние времена их знали как Совет Двенадцати. Они выполняли тот же долг — выступали военными советниками при дворе императора, были звеном между ним, народом и правительством, являлись личной охраной, уничтожали врагов своей нации, однако пока не носили в титулах его прозвище, ибо император Спригган был тогда малоизвестен на земле Аракиташии. Для местных владык континента, князей зажиточных городов и губернаторов издавна независимых краев, Спригган стал просто очередным мнимым тираном: недалеким выскочкой, судьба которого — кануть в лету, влача жалкое существование за громадными стенами своего Вистариона. Холодные северные пустоши не ведали его имени. Для юга он был очередным политиканом с востока, не стоящим внимания в отличие от гражданской войны, разразившейся тогда в Ишгаре. Для аракиташских гильдий, настолько сильных с военной и экономической точки зрения, что те считались почти микрогосударствами, Спригган вошел в ряд царьков, грезивших лишить их независимости и при этом понятия не имевших о реальной политике. Лишь город-государство Вистарион да кучка прилегающих к нему провинций, вошедших в состав территории, нареченной Альварезом, признавали императора Сприггана полновластным правителем с большими амбициями, являвшимися не безумием и самонадеянностью, а естественным порядком вещей. А он, конечно, играл в эту игру много дольше своих так называемых противников. Как-то раз Август спросил его, почему он позволил Аракиташии одичать, распасться и так противиться единой власти, которую, он был уверен, придется насадить. — Магия процветает только будучи свободной, — ответил будущий император, улыбнувшись. — Гильдии, соперничая, становятся сильнее. Национальные государства сами выбирают, по какому пути следовать в будущее, а отдельные люди не стеснены рамками культурных ценностей или едиными законами. Свобода позволит им отыскать наилучшую дорогу для своего становления. И вот таким образом, материк, некогда полностью разоренный безумными драконами, нагнал цивилизацию и технический прогресс Ишгара, а вскоре, оставил бы тех далеко в пыли, как когда-то бросили их самих. Завтрашний день следующие поколения историков назовут началом Объединительных Войн, которые возникнут с десятилетнего закабаления той хваленой свободы, прежде взращиваемой императором, и вылившегося в расширение империи Альварез на весь материк, а также провозглашение императора Сприггана ее верховным и всемогущим правителем. Власть над этими небывало обширными землями давалась непросто. Многие последующие годы были отмечены бескомпромиссностью и диктаторством в правлении императора и его Совета Двенадцати, покуда не улеглись мятежи, а ненависть к узурпатору, правящему железной рукой, не обратилась в гордость за единую нацию и ее выдающиеся достижения. И это тоже стало кусочком в его плане — свобода, объединение и сплочение, подарившие империю, не имевшую себе равных по могуществу и верности к началу открытия Врат Затмения и наступлению конца эпохи. Завтра ознаменуется следующий этап плана, разрабатываемый три сотни лет. Почему завтра? Потому что сегодня Августу исполнялось восемнадцать. Сегодняшний день признавал его совершеннолетним, что означало одно — он вправе пройти последнее испытание для вступления в личную гвардию Его Величества. Сегодняшний день принесет ему официальную должность, к которой император неофициально готовил его со дня их знакомства. Сегодняшний день даст Совету Двенадцати возможность наконец-то собраться и приступить к объединению. Тот, кто не был знаком с Августом, возможно удивится, посчитает странным, что покорение всего континента связано с совершеннолетием одного-единственного солдата. И этот кто-то, наверное, посчитает, что видит изъян, не приходивший в голову ни Его Величеству, ни советникам, ни другим, знакомым с Августом. Пока не станет слишком поздно.***
Тишина приятно грела кожу Августа. В отличие от многих, до или после него вступавших на таинственную колизееву арену, лишенной молчания он ее не считал. Молчание властвовало здесь, такое же ярое, как рев кровожадной толпы, как хор мечей и щитов, став важнейшей составляющей Колизея, живым фундаментом его магии. Век есть магия, история — магия, вера — магия. Слухи, мифы и молчание есть магия, текущая в неподвижных камнях арены. То место силы, влекущее за собою их, ласково струящееся вокруг, отчего его собственная магия, пусть и скрытая, затрепыхалась в ответ, чутко реагируя на мир. Хотелось на мгновение замереть и насладиться чарующим волшебством необычного места, но дела не ждали, и Август продолжил путь. Он улыбался, выходя на арену. Нервы, запертой стайкой драконов, бившихся о стенки желудка, затихли, пораженные этим местом. Зрителям, одиннадцати членам Совета Двенадцати, могло показаться, что он никогда не волновался. Каждый шаг по песку — долог и вдумчив. Златые волосы связаны в хвост, плавен размах плеч, осанка, скрывающая недюжинную физическую силу, пряма. Правая рука сжимает простой деревянный посох, ничем не украшенный и, быть может, даже не таящий волшебство, хотя, безусловно, опасный, ведь был в его ладони. Шаг его не замедлился, пока он не достиг центра арены. Как только плотный контур его полуденной тени превратился в четкое пятно посреди колизеева пространства, он остановился, глянул на одиннадцать смотрящих на него волшебников. Все они были его учителями и наставниками, лично отобранными Его Величеством, дабы сражаться рядом с ним за единство Альвареза. Все они были старше, многие — в несколько раз, опережая по опыту и магическим способностям. Последнее, стоит признать, роли никакой не играло, ибо даже пренебрежительнейшие вскоре замолчали, признав, что рано или поздно он превзойдет их всех, поскольку никто из них еще не встречал мальчишку с подобной мощью, да еще столь юного. Однако первое имело огромное значение — для него, для ветеранов восстаний и завоеваний. Ему не доводилось сражаться по-настоящему. Были, конечно, поединки, а те немногие, победившие его в одиночном бою, наблюдали из-за трибун, но никогда на кону не стояла гордость, и он сам. Никогда — судьба целой страны. Не судьба страны, не планы Его Величества. Безоговорочная вера Его Величества в его силы, несмотря на молодость и неопытность, несмотря на явные опасения Совета Двенадцати, — вот в чем заключалась причина тревог и страхов, копошившихся в нем. Было ли сражение последним испытанием? Это казалось очевидным выводом из-за арены, но то было не в стиле Его Величества. Их императору не нравилось сражаться. Он помогал дюжине совершенствовать магию, подсказывал полезные приемы, всегда отвечал на вопросы и предлагал совет, если нужно, но, когда дело касалось боевых тренировок, император ограничивался редким наблюдением за учебными боями между высокоранговыми волшебниками. Не исключено, что кто-то из Совета просил, чтобы последнее испытание проходило в форме сражения. Августа их сомнения в его навыках не слишком тревожили, однако, тот факт, что сомневались в воле Его Величества, выдвинувшего юношу, беспокоил Августа сильнее. Последнее испытание было давней традицией Альвареза, и Август испытывал очень серьезные сомнения, что все те же консерваторы, считавшие молодость серьезным недостатком, согласятся, чтобы император специально для него изменил испытание. А может, в этом и заключалось испытание: выяснить, на что именно его будут испытывать. Тишина не потревожилась, и лишь чутье подсказало о появлении императора, присутствие которого ощущалось… необычно. Не из-за силы и мощи, Его Величество предпочитал сдерживать свою магию, но из-за чего странного и аномального, чего никто, кроме Августа, не мог ощутить. Пытаться обнаружить это что-то — все равно что застегивать замочек зеркалом. Чувства кричали, что это могло приблизить к разгадке, когда лишь отдаляло его. И Август, как ни силился, никак не мог сфокусироваться. Он подозревал, причина была в бессмертии императора. Думал, что было связано с магией, данной Августу от рождения, магией, певшей ему в тишине, и чье величайшее чудо заключалось в простом ее существе. Возможно, только из-за этого Август мог чувствовать ее. Желание избежать лишних вопросов всегда было причиной, почему Август никогда не заговаривал об этом. В конце концов, было много вещей, о которых юноша предпочитал не распространяться. Он сразу же рухнул на колени, не смущенный своим искренним порывом, и сохранял свое склоненное положение до тех пор, пока император полностью не вышел на арену. Полуласковый, полудосадный вздох вырвался из него, устремившись вниз, к песку. — Встань, Август. — Ваше Величество, — сдержанно ответил юноша. Он желал произнести вслух не эти слова. Они никогда не были желанными словами. Но Август их сказал, как всегда и говорил, а затем поднялся, молча ожидая указаний. Все было уже довольно ясно, но Его Величество всегда делал по-своему. Тишина затянулась, и Август не удержался от вопроса. — Что я должен сделать, Ваше Величество? — Думаю, это очевидно, — слабое предвкушение вспыхнуло в его глазах, прогнав из них пустоту. — Ты сразишься со мной. — Зачем? Вырвалось из Августа, тут же замолкнувшего. Устраивать допрос самому императору — не его дело, да юноше не очень-то и хотелось, однако Зереф вел себя не как обычно. Август что-то упускал. — Хочу посмотреть, насколько сильный ты стал, — последовал убедительный ответ. На лицо Августа набежала тень. Что-то не так. Существовали другие способы проверки, лучшие способы. Он мог сразиться с кем-то другим, ведь дюжина славилась своими наставниками. С кем-то, кто мог помочь ему выложиться на полную, даже если сам Август не верил, что мог избить кого-то из Совета. Эта причина не имела никакого смысла. Его Величество прекрасно понимал, насколько Август силен, ведь выдвинули его кандидатуру на это место не из-за военного и управленческого опыта, а лишь благодаря магии. Испытание — не более чем формальность, а решение о назначении принято давно. — При всем моем уважении к вам, Ваше Величество, но определенно можно обойтись без причинения вам вреда, — осторожно заметил Август. — Самый точный способ оценить пределы твоей силы — не сдерживаясь, направить на меня, — прозвучало холодное, логичное объяснение. — Ты не сможешь ранить меня. Что-то тревожное, склизкое зашевелилось в груди Августа. Ему совершенно не нравилось, в каком направлении двигался их разговор. — Еще раз, при всем моем уважении к вам, вы бессмертны, но от боли не защищены. Я раню вас. — Такова сущность любого магического поединка, — Зереф пренебрежительно пожал плечами. — И этого последнего испытания в том числе. Хватка на посохе потяжелела, а в голове завертелось множество выражений, которые не подобает произносить вслух в присутствии венценосной особы, так что Август прикусил язык. — Ты же хочешь этого, правда? — вкрадчиво поинтересовался император. — Быть принятым в дюжину? — Если для этого требуется поднять на вас руку, Ваше Величество, то нет, не уверен. Тихий возмущенный ропот, словно ветер, поднялся с колизеевых трибун, где сидели одиннадцать зрителей. — Я приказываю, Август, — каждое слово — холодный чеканный шаг. — Если хочешь сражаться за меня, быть опорой моей империи, будешь подчиняться, даже если не согласен. — Я выполню любую вашу просьбу, кроме этой. Лучше обращу свою магию на себя, чем… — Твоя преданность похвальна, и все же глупа. Ты и на поле боя воспротивишься моим решениям, поступишь как хочется, даже если разрушишь мои грандиозные планы, которые не в состоянии понять? — Выполню любую просьбу, кроме этой, — повторил Август дрогнувшим голосом. — Прошу, позвольте мне показать себя иным способом. Некоторое время они смотрели друг на друга в молчании. Все добродушие из чернильных глаз исчезло, испарилось в мгновения, и юноше было больно осознавать, что причиной его плохого настроения стал он сам. Он просто должен молча выполнить сказанное. Август понимал как никто другой. Его Величество приказывал, и, что еще важнее, Его Величество просил. Все одиннадцать волшебников, взиравших сейчас на него с нарастающим нетерпением, проходили через подобное, а потому были полезны империи. Август отчаянно желал доказать всем, что Его Величество не ошибся, когда даровал юноше, несмотря на неопытность, столь долгожданный шанс. И вера эта не должна оказаться напрасной. Ведь если Август выполнит сказанное, Его Величество снова ему улыбнется. Снова доверится. И все вернется на круги своя, а они вдвоем станут сражаться с врагами родной страны, как и должно быть. Он просто должен сделать это. Однако представив Его Величество, корчащегося от боли, страдающего от рук собственного ученика, Август понял кое-что. Не сможет. Растеряв все слова, он прикрыл глаза и качнул головой, позволив тишине сокрыть истинную причину его неповиновения. Если настоящая цель последнего испытания заключалась в проверке послушания, то Август ее уже провалил. — Август, — его имя в устах императора прозвучало ласково и мелодично, и Август в ответ слегка приоткрыл веки — совсем немного, дабы спрятать очевидную влагу в глазах. — Доверься мне. — Я доверяю, — выдавил юноша хрипло. — Не так, как я хочу. Ты должен довериться моей силе и моему бессмертию. Должен подтолкнуть к краю, чтобы понять, что на меня можно положиться, если повстречаем врага, могущего сделать со мной подобное. Должен собственными глазами увидеть мое бессмертие. Вот в чем суть. Проверкой его сил это не являлось, не являлось и испытанием его послушания, поскольку, пройди Август его из-за настойчивых уговоров Его Величества, то, несомненно, это звучало бы нелепо, как и сам факт, что император уговаривал Августа послушаться. Неужели взаимная демонстрация силы ради установки доверия? Император так и утверждал, однако нечто все равно казалось неправильным. Нечто еще. Очень важное и все еще бывшее за гранью его понимания. — Не могу, Ваше Величество. — Почему? — Ради проверки вашего бессмертия вы просите не просто ранить вас, а попытаться убить. Я не могу. — Ты не убьешь. Попытаешься, но потерпишь неудачу. Разве не понятно? — Тогда зачем пытаться? — отчаянно воскликнул Август, чувствуя, что назад дороги нет и куда бы он ни повернул, везде ждет падение. — Почему нельзя проявить себя по-другому? Почему ты заставляешь меня? Почему? — Потому что у нас ничего не получится, если не докажешь свою веру в мое бессмертие, Август. — Но что если именно сегодня оно не сработает? — закричал Август. — Что если доверившись, обрушу на тебя свою силу и что-то пойдет не так?.. Глаза императора сузились. А Август, наконец, осознал истинную цель так называемого испытания. Причину, почему Его Величество брал в ученики сильнейших волшебников Альвареза и помогал им познавать все более сложные и разрушительные виды магии, а затем, прикрываясь церемонией, убеждал их, что напасть на него — хорошо и правильно. Он не демонстрировал силу своего бессмертия. Он надеялся, что кто-нибудь окажется достаточно способен преодолеть ее. — Ваше Величество… — выдавил Август, пока слова, эти кошмарные и ужасные слова не желали произноситься. Юноша сглотнул тяжело и закончил шепотом: — Прошу, посмотрите на меня и скажите, что не думаете и не надеетесь сегодня умереть. В ответ — тягостное молчание. Жестокое, ненавистное, своей глухотой в раз сломавшее его сердце. — Это приказ, — вымолвил Его Величество, — Напади на меня со всем, что у тебя есть. — Не стану. — Не станешь? В слове — лед, смертоносное шипение, режущее не плоть, но душу, исторгающую кровавые слезы. Август в отчаянии замотал головой. — Не стану. Умоляю, Ваше Величество, что угодно, кроме этого. — Я тебе приказываю… — Я НЕ СТАНУ! Август разжал ладони, яростно швырнул посох наземь перед императором. Оглянись он на трибуны, увидел бы повторенное одиннадцать раз крайнее удивление, но Август не оглянулся, как и император. Здесь, в сердце их зарождающейся страны, они говорили лишь друг с другом, и не было никого другого. — Я люблю тебя. Не буду, не буду потворствовать этому безумию! — По-твоему, это безумие? — неверящая безобразная усмешка исказила слишком юное лицо его оппонента. — Безумие — это жить, и жить, и жить без надежды и любви, без всего, что делает жизнь стоящей, даже если человек этого лишается. А ты стоишь здесь и смеешь нести чушь, что я должен продолжать вариться в аду, прикрываясь какой-то любовью!.. — Нет! — Август затряс головой, следом еще раз, неуклонно, почти гневно, пытаясь вложить в шепчущий голос больше убеждения. — Да, это неправильно. Ты не заслуживаешь страданий, и знай я, как избавить тебя от проклятия, то сделал бы это в мгновения. Но ничто пережитое тобою, ничто не дает права использовать меня как орудие самоубийства! Его Величество молчал, мрачными пустыми глазами впиваясь куда-то вдаль. — Не верю, что мое волшебство способно перебороть проклятие, Ваше Величество, — продолжил юноша, пока голос дрожал, а сердце словно выстукивало последние удары, вот-вот готовое разлететься на мелкие кусочки. — Но точно знаю, что даже не смогу попытаться. Вы просите невозможное. Август рухнул коленями на песок, покорно и искренно опустив голову. — Больше всего на свете я желаю быть рядом с вами. Пожалуйста, умоляю вас, дайте доказать преданность по-другому. Позвольте дальше служить вам. Наконец, император заговорил. — Хорошо. Теперь мне понятно. — Ваше Величество?.. — с надеждой вопросил Август, осмелившись слегка поднять глаза. — Я не нуждаюсь в людях, не подчиняющихся моим приказам. Прочь с моих глаз. — Но… — Пошел вон. Для тебя здесь больше нет места. — …Да, Ваше Величество. Он остался стоять на коленях, когда император в презрении покидал арену, а одиннадцать наблюдавших поспешно удалились как можно дальше, чтобы посплетничать, не опасаясь гнева Его Величества. И стоял там долго, пытаясь осознать: мир не торопился рушиться из-за одной жалкой разбитой душонки, опустившейся на самое его дно. Вспоминал день, когда, как он думал, наконец обрел смысл жизни, день, в который вмешательство незнакомца отменило ритуал, чуть не стоившего ему никчемной жизни. Тогда он не знал последствия ритуала, а если бы знал, то ни за что не стал бы проводить его рядом с людьми. Но Август не имел понятия, поскольку взял ритуал из унаследованных воспоминаний, в которых отец пытался его провести и потерпел неудачу. Отец не смог не из-за нехватки знаний — он попросту не имел возможности оплатить требуемую ритуалом цену. Но Зереф надеялся. С каждой высеченной на камне руной надеялся, что магия подавит силу, удерживавшую его в мире, и отнимет жизнь. Не имело значения что случится после. Главное — достичь цели. Прошло много лет после неудавшегося ритуала, Август считал, что отец, поглощенный созиданием и творением империи в отведенную ему вечность, оставил тот мрачный день позади, когда принялся за взращивание нации понятным одному его способом. Август ошибся. Альварез стал просто очередной запутанной попыткой провести тот злосчастный ритуал. Август, руководствуясь лишь этим воспоминанием, не слишком понимал или осознавал намерения отца. Однако, в тот день, в Бишоп Лейс, он призвал магию не ради убийства рыскавших рыцарей. Как и отец до него, он желал, прервать свою жизнь. Человек, остановивший его, спасший его, подаривший смысл жизни, даже не подозревал, в чем заключалась цель Августа тогда. Не понимал и сейчас, пока уходил. Жизнь Августа всецело принадлежала Его Величеству. Однако Его Величество больше того не желал. И лишь после этой мысли Август встал рывком и оставил Колизей позади. Так, еще один дух воина оказался сломлен в этом месте, призраком оставшись наблюдать с молчаливых трибун за сражениями будущих поколений.***
Лес Микагэ, наши дни
Одна из пренеприятнейших вещей противоестественного бессмертия заключалась в том, что оно бережно хранило давние воспоминания, к которым он предпочел бы никогда не возвращаться. С болезненной ясностью Зереф вспомнил тот день в молчаливом Колизее. Каким закономерным казалось решение повременить с объединением земель до совершеннолетия Августа, и как очевидно было тогда, что он будет блистать в зарождающемся сердце Империи Альварез. Как уповал он на то, что в пылу сражения колоссальный потенциал и уникальная сила мальчика превзойдут проклятие, поддерживающее в нем жизнь, и он, наконец, отойдет с миром. Как близок был к убийству стоявшего на коленях мальчика и устранению свидетелей, одиннадцати человек на трибунах. Как сильно жаждал бежать, бежать, бежать, начать все сначала, через триста лет, на другом континенте, другой империи, дабы не вспомнил никто, кто он и что творил. Много лет назад, из эгоистичных соображений, он заставил Августа выбирать между двумя заведомо страшными исходами, что довело юношу, любившего Зерефа больше всех на свете, до крайнего отчаяния. Десять минут назад, он проделал тоже самое с Люси, а в ответ она совершила с собой нечто не менее ужасное, чего Зереф не силился понять. Последствия отличались, но суть была одна и та же. Боль и смерть ничего не значили для Зерефа. Но убийство, даже если смерть была всего лишь временной, что-то значило для них. Эта неувязка все еще была уроком, так и не усвоенным им семьдесят шесть лет назад. Если некогда он недооценил способности Августа видеть правду за фасадом испытания, то сейчас недооценил и веру Люси. Зерефу было невдомек, что значит для нее постоянно твердить, вопреки здравому смыслу, об их дружбе. Это не просто громогласные слова или поведение волшебника из Хвоста Феи. Нет, Люси была готова упрямо стоять на своем даже себе во вред. Он был ей небезразличен. Настолько, что даже попытка убить его, бессмертного, для нее казалась немыслимой, как и для Августа много лет назад. — Я никогда не желал умирать от ее рук окончательно, — проговорил Зереф, споря сам с собой. Его голос вызывающе прокатился по лесной опушке, но, слишком тихий в полуночной чащобе, быстро умолк. Зереф попытался возразить вновь. — Это даже невозможно. Подобная мысль не приходила в мою голову. Другие дураки, потому что не понимают, каково это — быть бессмертным, — встряла в этот односторонний диалог лишенная сочувствия и сострадания некоторая часть личности Зерефа, пока сомнения большим потоком лились наружу, тщательно отбираемые механизмами, отвечавшими за опасные эмоции. — Эти умники думают, что убийство ближнего своего объективно неправильно, не принимая во внимание в их морализаторстве твою неспособность умереть и страдания, которые ты испытываешь. Дорожат твоей жизнью больше тебя самого. Тебе давно пора это запомнить. Давно пора осознать, что ее подобное могло сломать. Посреди мрачного леса, вдали от живых, Зереф все смотрел и смотрел на безжизненное тело Люси, безвольно лежавшее на земле. Не зная, что она сделала с собой или как сделала… и почему сейчас не возвращалась.***
Так сильно, почему-то, скребли кошки на душе. Швырнув в кучу еще немного собранных в лесу сучьев, Зереф взметнул ладонь вниз. Вспышка черного света, и ветки ярко разгорелись. Искры пугливыми феями бросились врассыпную по подлеску, прогоняя любопытных ночных зверей, слишком близко подобравшихся к незваным гостям леса. Одна лишь Люси не отреагировала. Лежала ровно в том месте, куда Зереф ее опустил: прислоненная к дереву, будто кукла, прогибающаяся под собственным весом. Не реагирующая ни на свет, ни на тепло, ни на слова и касания. Кошки заскребли сильнее. Резко крутанувшись на каблуках, пнул ногой ближайшее дерево. То содрогнулось и умерло: ветви страшно скрючило, осеннего цвета листья осыпались, а само дерево теперь легко могло вписаться в общую картину уныния и встать на страже обсидианового логова Аватара. Ему было мало, оттого вновь и вновь пинал иссохшую труху. Всякий раз боль на кончиках ног то вспыхивала, то утихала. Всякий раз раздражение от случившегося росло и росло. Раздражение — хороший знак. Раздражение — безопасно. В отличие от иных чувств, запертых за пределами его разума и безжалостно рвущих ментальные стены, кропотливо возводимые им четыреста лет. И которые рушились сейчас. Годами он строил их, избегая эмоции, способные пробудить проклятие. Тренировал разум, заставляя себя думать по определенному шаблону… и все напрасно. Зереф хотел разозлиться, потому что она тормозила их поиски. Он должен был разозлиться. Однако во всем случившемся виноват он сам, и осознание этой простой истины стало очередным неподъемным камнем на душе. В неровном тусклом свете костра замерцала ладонь. Сначала погибло одно древо, следом другое, третье, но ему было мало, а шепот совести почему-то не заглушался. Стоило предвидеть подобный исход. Не что она с собой сотворила, ибо все еще бился в догадках, почему удачное совпадение воли и магии довело ее до бесчувственного состояния, но обязан был понять, что все поступки несут последствия, как и семьдесят шесть лет назад. Зереф заставил Люси выбирать между его убийством от ее рук, смертью, которую она отказывалась считать ненастоящей, и мучительными долгими пытками, возможно, приведшими бы к гибели ее лучшего друга. Люси не могла выбрать ни то ни другое. И поэтому ушла. Рука шлепнулась о бок, когда он, повернувшись, задумчиво уставился на нее. Темная магия исчезла, а Люси превратилась в головоломку, а они, как всем известно, безопасны. Что же она натворила? Возможно ли, что человек, слишком глубоко нырнувший в воды собственной магии, вкупе с достаточно сильными эмоциями способен дать столь ощутимый эффект на разум, личность? Некогда он читал статьи о подобном, но те были чисто гипотетическими, и оттого он никогда не предавал им особого значения. Ведь, реагируй магия так на бессознательную волю, то даже просто жить для сильного и контролирующего свои мысли волшебника, было бы опасно, случайно проверни он с собою нечто такое. Если она так отчаянно пыталась сбежать, не имея других вариантов… быть может, все дело в ее магии? А сама Люси до сих пор где-то внутри, спрятавшаяся от реальности в собственноручно построенной тюрьме? Он раздраженно встряхнул головой. Нет, слишком сильная реакция. Даже если ей по-настоящему не плевать на него, все равно убить его было бы нетрудным действом ни тогда, ни сейчас для любого, умеющего логически мыслить и выбирать наилучший вариант. Они ценят твою жизнь больше тебя самого. Он должен был давно это усвоить. Как ни старайся оправдаться перед собой, но истина такова — он вынудил ее. На следующее утро после их с Августом сражения в Колизее — не магии, но битвы воли — гнев и страх угасли, и Август снова был рядом. Формально он не состоял в Совете, но оставался самым доверенным слугой, пока шли Объединительные войны. Его повышение прошло без всякой шумихи, когда десятилетнее сражение наконец выиграли, а Совет переименовали в Двенадцать Спригган. Он и Август пришли к согласию — по крайней мере, настолько, насколько возможно. Дорогой ценой, но Зереф простил и был прощен, укрепив их связь. И, наверное, он в свое время слишком легко отделался раз не извлек никакого урока из своих поступков. Ему было неведомо, сможет ли выпутаться из произошедшего с Люси. Ее безучастные глаза. Безвольное, уязвимое тело. Безмолвная, когда должна накричать и подразнить, начать строить планы в их поисках… — Мне нельзя считать тебя другом, Люси, — прошептал он, присев перед ней. — Знаю, ты бы поняла, остановись ты хотя бы на минутку и поразмысли над этим. Чем больше забочусь о тебе, тем более опасным для тебя становлюсь. Как же ему была ненавистна пустота в ее глазах. И как страшна. Мглистый ветерок взметнул остатки листьев на лесной полянке, швырнул их останки вниз, затихнув. — Ты нужна мне, Люси, — сказал Зереф. — Ты моя пешка. Игра не продолжится без тебя. Так что, пожалуйста, возвращайся ко мне… И уперся лбом о ее, прикрыв веки.