***
В павильоне «Сяккэи» всё давно заброшенно, запечатано навеки – с потолков обвисает паутина и никогда не появляется новая, за окнами вечный, яркий восход солнца, деревья клёна не стареют и не чахнут: вечно молодые, вечно цветущие. Это место чарует своими видами, заставляет задуматься о той вечности, что желает Великий Сёгун, Господство Неизменности. Лучшая подруга безмятежности, и главный союзник тени. Но вечность имеет свои недостатки: фальшивая, сладкая ложь в виде солнца за окном никогда не покажет мягкое свечение луны, не расскажет, что такое жаркий день, и никогда не перестанет заставлять жмуриться при виде ослепляющего светила. Клён в великолепном особняке никогда не зачахнет, - не научит обитателей этого места заботе о ближних, никогда не покажут, что такое потерять нечто значимое, стоящее, красивое. Листья никогда не поднимутся в поток ветра, не покажут направления потерявшимся в этом мире скитальцам – они лишь вечно лежат, осыпаются, и буквально растворяются в своём небытие – на их смену приходят новые. Всё это никогда не было свободным течением жизни, всё это ограничивалось сладкой ложью, той вечностью, той зачарованностью, что было в этом месте: и юный кабукимоно, глубоко разочарованный и обманутый собственным создателем, дремлет непробудным, мучительным сном в этом месте. Это пытка. Не видеть даже этого фальшивого мира, не лицезреть ничего кроме неизменной тьмы: это сладкая пытка. Сновидения из ничего утягивают его в самое глубокое болото. Этот сон прекрасный, такой тихий, мирный, его невозможно нарушить: этот сон бессрочный отдых, но не для него. Золотое перо, дарованное в знак благосклонности Сёгуна Эи, носящей имя «Вельзевул», теряется в роскошно длинных, ухоженных и вынужденных оставаться такими фиолетовых прядях. Но это не украшение, а удостоверение личности, так ласково дарованное правительством этому потерявшемуся, и вынужденному никогда не найти своё существование, юноше. Оно гласило, что он не является человеком, или машиной, и никогда не сможет примкнуть к обычной жизни: его существование было пятном в черновике. Таким, казалось бы, и недостающим картине белых листов, но увы: не вписывающимся в концепцию этого тесного мира. Это перо, возможно, его спасение – а, возможно, и полное разочарование в существовании. Какого это, жить свободно? По воле Сёгуна ему никогда не было суждено узнать. Кабукимоно был вынужден слепо следовать воле Правителя великой неизменной страны, и спать непробудным сном до тех пор, пока не понадобится: но его тело, начерканное прототипом в том самом черновом варианте, никогда никому и нигде не было нужно. Это и было вечностью: вечностью, которую он возненавидел. Золотое украшение постепенно покрывалось пылью, теряло свой блеск. И это ещё раз доказывало, что его существование, и существование этой милости, уже пошатнуло господство Бога Грома.***
Это и было худшим кошмаром Скарамуччи – куда бы он ни пошёл, куда бы ни подался: он никогда не чувствовал себя по-настоящему свободным. Даже сила, что была запечатана Эи, и высвобождена вновь по воле Фатуи, была лишь фальшивкой: нестабильной пробой. Он всё это прекрасно осознавал, но каждый раз, когда засыпал вновь по воле несовершенного тела, всё всегда приводило к этому сну: что бы ему не снилось, просторные поля Инадзумы, большие холмистые реки, деревья, листья которых свободно уносит поток энергии, всё это напоминало и возвращалось к одному и тому же, неизменному напоминанию. Кто он, что потерпел, и кем является по сей день, - и это ещё раз показывало, что ни один смертный, ни один демон или ангел, и ни одно божество не сможет принять его существование в полной мере. Вечность, вечность, вечность – как же его раздражало этого слово. Как же оно его отталкивало, - а он отталкивал в ответ, с новой силой. Он всегда яростно желал ей воспротивиться, но даже собственное сознание напоминало ему о его существовании, как дитя вечности: и о том, что Сказитель вынужден скрывать об этом вечно, и ещё 100 лет вперёд воплощения вечности. Он яростно желал, рвался к свободе, но никогда не получал её в полной мере. «Это золотое украшение – удостоверение личности, дарованное Сёгуном. Но ты не человек, не механизм, и я не могу поступить с тобой иначе. Не держи на меня зла!» - однажды эти слова вылетели из уст инспектора. И тогда он наконец в полной мере понял, что не может: будет злиться на всё до колючих ощущений в кончиках пальцев, и до ярой боли в скулах и в висках. Наконец, он просыпается. Абсолютно вымотанный собственным беспокойным сном, на песке, что сохранил свою угасающе приятную теплоту дня, но остывая под покровом ночной пелены. После недолгого наблюдения за луной, от которой кругом идёт голова, а в глазах появляются блики словно после наблюдения за вторым небесным светилом, Скарамуш обнаруживает рядом с собой юношу, встречи с которым уже не были чем-то новым: Каэдэхара Кадзуха. Его белые локоны волос отражают лунный свет, делая их ещё ярче и приятнее для глаз, в то время как единственная красная прядь теряется в остальных прядях его причёски. Кадзуха не смотрит на Сказителя, хотя прекрасно осознаёт, что он проснулся пару мгновений назад. Парень начинает говорить первым: - Приходить сюда каждый вечер стало твоей привычкой, Каэдэхара? – с ноткой своей прежней грубости произнёс тот, словно желая, чтоб Кадзуха убрался отсюда, и поскорее. Но Каэдэхара, увы и как бы не хотелось, всегда приходил сюда и задерживался на небольшом острове до полуночи. - Верно, - мягким и расслабленным тоном голоса молвит ронин-самурай, подчёркивая своё спокойствие и то, что он вовсе не собирается уходить из столь спокойного места лишь по воле бывшего Предвестника. Оба молча смотрели на яркое звёздное небо, что никогда не менялось и не угасало: в какой-то степени, для Скарамуша это тоже было вечностью, что он так ненавидел. Он никогда не мог спокойно наслаждаться этими прекрасными огоньками на одноцветном полотне: верил, что это лишь сладкая, неугасающая ложь. Эти огни, возможно, дающие надежду кому-то, он всегда отвергал, и никогда не мог спать под ними спокойно. Никогда не любовался ими по-настоящему, и искренне желал их исчезновения. Даже если они давали какую-либо надежду тысячам жизней, даже если давали ощутить будоражащие до мурашек эмоции счастья, была бы его воля – он бы обрубил существование этой поддельной красоте напрочь. Сказитель эгоистичен до жути, Каэдэхара – полная противоположность этому, и никогда не умел делать что-то только для себя. Именно эти качества были спасением для обоих, в какой-то мере, хоть когда-то. - Луна ярко сияет, волны бьются об берег пытаясь получить её внимание, - Каэдэхара на мгновение затаил дыхание. Поэзия давно стала его привычкой, и, если бы он мог и имел ещё больше навыка, слагал бы стихи вечно, но, сейчас, увы, его стихи до конца не вязались. Он разрядил обстановку своеобразным предложением, - я как раз знаю подходящую мелодию. - Валяй, - мгновенно отзывается Скарамучч, не изъявляя особого желания слушать поэтические бредни Казу. Он никогда не был фанатом музыки, словно уже давно испортил впечатление о ней. Как может заученная и повторяемая мелодия интересна даже самому композитору? Кадзуха берёт в руки небольшой, совсем ещё зелёный лист: в нетерпении начала вдыхает, и начинает исполнять, совсем незнакомую для бывшего Предвестника, мелодию. Ноты игры были невероятно высокими для флейты, и ещё выше для других инструментов. Подобной нежной, складной игры он никогда не слышал. Ни из кабаков Снежной, ни из баров Мондштата: - всё было другим в этот раз. Невероятные звуки природы, прерывистое дыхание Каэдэхары, что временами останавливало мелодию, из-за его нужд вдохнуть, всё это было другим. Таким невероятным и непостижимым. Сможет ли он услышать нечто подобное ещё один раз, когда-нибудь в своей жизни? Тут же он отбросил эту идею: если он услышит тот же мотив вновь, всё первое впечатление и та необычность, странное спокойствие и дружелюбность мелодии будет разрушена в мир и на веки вечные. Они провели оставшиеся мгновения этого времяпровождения слушая волны моря, беспокойные крики чаек около пристани, и любуясь ночным небосводом. До тех пор, пока Скарамуш не погрузился вновь в такое ненавистное им царство Морфея, сна.