shiawase omamori

Ли Юэ мирно засыпает, порт более не принимает корабли, звуки природы, и волн моря в особенности, убаюкивали множество людей: вместе со своей мягкой колыбельной уносили их в царство Морфея, одаривая сладкими, мечтательными снами, или напротив, - преподнося им ужасные кошмары. Сон поглощал каждого без особых исключений, но не Сказителя. Телу требовался сон, но разум был до жути обеспокоен. Юноша ворочался, размышлял над произошедшим три дня назад: тогда, когда он признался в малой части совершённого им в прошлом. В том, кто и каким образом заставил Каэдэхару страдать несколько лет, внутренне умирать от вины и хвататься за любые пути к выживанию, к воображаемому счастью. Конечно, он заметил последствия той ночи: наконец, Кадзуха чаще одаривал людей улыбкой, чаще зачитывал свою поэзию и сочинял что-то не для того чтоб выразить тяжесть на душе, а потому что хочет. Но даже при таком раскладе, когда всё обернулось в лучшую сторону, он всё равно чувствовал, что что-то не так конкретно с ним. Он желал знать, затаил ли Кадзуха обиду на бывшего Предвестника, винит ли он его и дальше во всех невзгодах жизни? В какой-то степени, он даже хотел, чтоб так и было: в конце концов, Скарамучча заслужил это. Заслужил ненависть, гнев, банальную злость, неприязнь, и чувство вины, которые Кадзуха может на него переложить. Всё это – то, что он по-настоящему заслуживает. Больше, чем кто-либо ещё в жизни ронина. Даже самый отвратительный сон, самый ужасный кошмар обходит его стороной. Он просто не может спать. Слишком бодрый, или действительно беспокойство слишком заполнило его сознание – он понятия не имеет. Просиживать в комнате остатки ночи, когда он не может заснуть, - пустая трата времени. С этим решением он и встал с кровати. Освежиться приятным, холодным воздухом, казалось наилучшим решением, отгоняющим мысли и самоугрызение, которые арендовали его сознание до рассвета. На палубе корабля, на которую он вышел спустя минуту, всё было спокойно: паруса качались на лёгком ветерке, из кают уже давно не светит свет, фонарики на крышах мягко следуют темпу ветра, мягко колышутся. Вся жизнь в эту секунду словно испарилась, оставляя Сказителя наедине с прохладным воздухом и… Мелодией? Да, точно, он уже слышал нечто подобное. Каэдэхара Кадзуха играл нечто подобное на самом обычном листе дерева, заставляя мир вокруг засыпать под его колыбельную, а луну подрагивать в отражении волн. Сейчас, вспоминая ту ночь, он был твёрдо уверен, кто играл эту мелодию. За подтверждением долго идти не пришлось, - юноша ронин сидел на краю корабля, слушая звуки природы и создавая прекрасную мелодию из их слияния. Но Скарамучч внезапно для самого себя прервал это идеальное мгновение, идеальную композицию: - Каэдэхара… - Позвал его тот, словно убеждаясь в своих догадках. И Кадзуха прервался, прервал прекрасную игру, лишь для того, чтоб посмотреть на источник голоса. В ту же секунду он выпустил зелёный лист из своих пальцев, а тот мягко покружил вниз, к водной глади. Но Предвестник не дал ему упасть. Сорвавшись с места, подхватил растение, чуть ли не падая за борт от своих же действий. На этот раз, он не даст мгновению ускользнуть. Самурай охнул. - Архонты! – выпалил он несдержанно, подхватывая Скарамуччу, и затягивая его обратно на судно. Он до конца не осознавал всей картины происходящего, как и того, что послужило подобному поведению Сказителя, - Ты в порядке? Наконец, Куникудзуси понимает, насколько это было глупо. Насколько он впервые в жизни поддался навязчивым эмоциям, но извиняться не спешит. А его никто и не торопит. Он рвано вдыхает, осознавая, что он только что сделал. Лист бережно зажат между двумя пальцами. - Да, я… - он хочет оправдаться, но ни одно из логичных объяснений таким переменам в поведении не что-то, что Скарамуш может легко объяснить. В конце концов, он оправдывается, будучи максимально честным с ронином, - Я действовал механически. Не осознавая всего происходящего, знаешь? Кадзуха впервые, казалось, не наигранно и простодушно смеётся. Не стараясь этим задеть, не стараясь показать, что всё хорошо и что он счастлив. Не делая ничего из этого. Смех просто сорвался с его уст, а он и не сдерживался. - Хочешь услышать мелодию вновь? – взяв тот же лист из рук бывшего Предвестника, начал говорить Каэдэхара. Он вернулся на своё место тогда же, когда и получил кивок. Он вдохнул полной грудью, выдохнув столько же, прежде чем начать. Эти звуки были несравнимы ни с чем: даже мелодия флейты, на которую походил этот «музыкальный инструмент» по своему строению и смыслу, совсем отличалась, - выдавала намного более высокие тона. Но в этой игре, именно этой игре Каэдэхары, было что-то совсем иное, особенное. Но он до конца не знал, что конкретно. Иное спокойствие, подобно спокойствию погоды сегодня. Иной уют, подобный уюту его каюты, в которой было не жаль провести и весь день. Иное умиротворение, подобное умиротворению засыпающей природы и людей, что поддаются на уловки Госпожи Луны, главного светила и спутника двух юношей на сегодня. Это ли то, в чём он так отчаянно нуждался все эти годы? Скарамучча не знал ответа, и знать не хотел. Мысли мешали наслаждаться музыкой в полной мере, но уходили восвояси каждый раз, когда Каэдэхара делал вдох, паузу, прежде чем продолжить играть. Та часть его, вечно бушевавшая, словно майский гром, говорила ему перестать зацикливаться на этом. Он не заслужил этого. Не заслужил просто находиться с человеком, которого так глубоко ранил. Не заслужил находиться с человеком, что на эти ранения отплатил ему домом и вечным упокоением его же совести. После той беспокойной ночи, когда он сознался в малой части своих грехов даже самому себе, казалось, он не заслужил ничего из этого. Но Кадзуха и его присутствие, игра, говорила о совершенно обратном. Кому ему сегодня верить? - Скажи мне, Сказитель, - внезапно позвал тот его, но Прототип словно совершенно не слушал: просто не хотел. Слишком увлёкся. Это не было важно. Но это построенное спокойствие между ними нарушил следующий вопрос, - Тебя ведь тоже тяготят тревоги прошлого? Для подобного это было слишком поэтично. Слишком не так, как должно быть. И пусть тревоги отступали в моменте до, сейчас настигали с новой силой. Он не хотел этим делиться. Ни с кем. Никогда в жизни: пусть она будет такой же горестной, как и тогда. Пусть он умрёт в мучениях собственных эмоций, но и слова не вымолвит. Погибнет, затянув с собой в гроб тайну его существования и пережитого. Так он всегда считал и считает, - но может ли он наконец открыться кому-то? Может ли поведать о величайшем горе? Может ли хоть раз в жизни не лгать самому себе, одновременно быть честным с другим человеком? Заслужил ли, принеся и перенеся столько боли? Может ли он считать Каэдэхару собственным другом?