***
Пушистые облака плывут по небу, точно белые, роскошные кораблики, торговые суда, что продают людям звёзды, самые сокровенные желания и их надежду, обменивая их на секунды, минуты или часы, когда те смотрят на звёздное небо. Прекрасные и пышные лодки, созданные из скопления белых комочков пара где-то там, далеко-далеко в небе, до куда не достать, продолжают плыть в направлении ветра, что гонит их сегодня особо беспокойно. Паруса лодок подрагивают, и плывут по звёздному течению единственной реки, что люди прозвали млечным путём. И те не останавливаются ни на секунду, не оглядываются, не замедляются: уплывают от берега, которого и нет, дальше, в свободное плавание. Эти судна никогда не заботили мирские заботы, так и зачем им быть здесь? Каким бы беспокойным не был ветер, или каким острым не был бы слух Каэдэхары Кадзухи, он может услышать лишь томные вздохи своего возлюбленного, и то, как разгораются две свечи в комнате, как подрагивает их пламя. Эти и лишь эти звуки заполнили всё пространство вокруг. Освещая комнату из песчаного дерева, из какого построено всё судно Алькора, пара свечей теплится где-то в углу комнаты, озаряя её приглушённым светом. И толк от этого приглушённого света, всё же, есть, ведь Каэдэхара может видеть, в каком удовольствии искажается лицо Сказителя, с каким желанием он бросает на него взгляд, позже утыкаясь в подушку. Но вот пальцы покидают идеальное тело, предназначенное для того, чтоб быть сосудом Бога, и обиженный стон раздаётся по комнате эхом, заглушаясь хныканьем и мольбами совсем скоро. И Кадзухе хотелось бы забыться в этом столь приятном времяпровождении, но, увы, он не может: хотя и не сожалеет об этом. Слышать своё имя в таком жалобном тоне от столь, казалось бы, неприступного и величественного Предвестника, одно удовольствие. Целовать его припухшие губы, раскрасневшиеся щёки, - ещё приятнее. А смотреть, как он откликается на такие ласки и впрямь величайшее удовольствие в его жизни, в которой вот совсем недавно всё место заполняло лишь одно осознание вины, которой и не было, отнюдь. - Казу-у, - такой нуждающийся, определённо в ласках, тон, совсем не подходит обладателю столь прекрасного голоса, и, на мгновение, ронин задумывается, а достоин ли он вообще слышать подобные и, несомненно сладкие, речи? – Ну же, прошу, прикоснись ко мне снова, пожалуйста. И обладатель столь нежного и любовного прозвища касается, повинуясь столь незначительной воле своего возлюбленного и любовника. Обводя своими руками, что награждены столь многочисленными шрамами, талию Сказителя, его спину, абсолютно все части идеального и принадлежащего лишь ему, тела, Кадзуха притягивает того ближе, заставляет повернуться лицом к своему лицу, встретиться взглядом с взглядом драгоценных, точно рубиновых, глаз Каэдэхары Кадзухи. Алые губы обоих вновь соприкасаются в неистовом поцелуе, - таком, какой они ещё никогда не ощущали. Таким влажным, таким желанным и нуждающимся ещё никто из них ни был, и, наконец, они решают быть честными друг с другом, выражая нечто столь непростительное перед богами, как чёртову похоть. Но разве можно назвать такие нежные касания столь похотливыми? О, да. Лишь взгляда на ронина ветра хватает, чтобы понять, как же он вовлечён в собственные желания, как же долго он этого хотел: нет, неистового долго ждал, желал и терпел ради чего-то столь развращённого, как подобная близость между ними двумя. Юные тела вновь не оставляют пространства между друг другом, ввязываясь в новый страстный поцелуй. Нет, они никогда не устанут целоваться, раз за разом повторяя касания до тех пор, пока у них не заболят губы. Но, рвано прерывая поцелуй, Каэдэхара первый начинает говорить, не в силах более терпеть возбуждение где-то внизу. - Куни, - приятным, хриплым и соблазнительным шёпотом молвит тот, и в этом голосе, шёпоте, словах, да в чём угодно, хочется забыться и никогда уже не вспоминать, кем и кто является. А надо ли? – Могу я..? И, безусловно, ответом становится «да», пусть оно и выраженно в виде скромного кивка на такую глупую просьбу. Кому-то есть дело до выражения своих эмоций? Отнюдь. Пока они понимают друг друга, на то, кто и как выражается, можно просто-напросто наплевать. Помедлив совершенно не нужные секунды, юный самурай позволяет Куникудзуси забыться в удовольствии, перемешанном с лёгкой болью. Но боль не может длиться вечно, ибо приятные мгновения, наполняющие разум и тело партнёра, преобладают над чем-то столь незначительным и мелким. Вымаливая прощения за все свои грехи, прежде всего у Кадзухи, он отчаянно тянется к возлюбленному, укрываясь в его объятиях до момента, пока он не ощущает нежный и первый толчок в своём теле. Движения ощущаются невероятно ласковыми, приятными до жути, вызывающими покалывание где-то внизу, и от того заставляют Скарамуччу простонать имя второго. Знал бы он, сколько раз ещё он произнесёт имя, что до сих пор вертится на языке и так отчётливо запоминается отпечатком в разуме, точно сказал, что это – сущий бред. Но совсем не в силах огрызаться, он издаёт ещё один прекрасный возглас, с такой искренностью и рвением показывая то, насколько же касания Каэдэхары приятны для обоих. Каждое действие приятным откликом и послевкусием остаётся в теле и памяти весьма надолго, и Куникудзуси понимает, как же хорошо он запомнит эти ощущения. Получая очередной поцелуй, пропитанный любовью ронина до верху, он чувствует, как ритмичные, пусть и такие нежные, движения становятся постоянными. И вымаливая что-то про более быстрый темп, он старается, или не совсем, подавить свои жалкие возгласы против: а, может быть, и за. Теряясь в получаемых ощущениях, он не может понять, как вообще всё пришло к этому в очередной раз, помнит лишь мелкие поцелуи по своему телу, что словно россыпью заполнили его чистую кожу. Находиться здесь с беловолосым юношей всегда было одно удовольствие. Здесь, он чувствует уют, слышит лишь тишину и собственное потрескивание, а, может, и биение, сердца. Здесь – его дом. Хотел бы он верить в это, если бы не нашёл тот самый «дом» в объятиях Каэдэхары. - К-Кадзуха, - срывается тот, наконец, прижимаясь к телу второго с таким рвением и нетерпением, - Быстрее, блять, пожалуйста. Громкость его голоса заметно снижается, а сам он дрожит, и отчётливо осознаёт это, когда второй повышает скорость с таким энтузиазмом и желанием. Их горячее дыхание заполняет пространство, и прерывается в очередном грязном соприкосновении их губ и ртов. Влажные языки сплетаются во что-то совершенно нераздельное, и нечто подобное ощущается так приятно, так нужно. Прикусывая губы парня, словно в бреду, Скарамучча продолжает извиваться, постанывая совершенно неосознанно и искренне с каждым движением. Громче и громче. Он уже и сам не понимает, сколько времени прошло, но это и к лучшему, - целуясь, он совсем-совсем забывает, что такое реальность и внешний мир. И даже сам не замечает, как же он близко к долгожданной разрядке. Издав пару совершенно несдержанных и громких простанываний, оба изливаются практически одновременно: Куникудзуси себе на живот, а Каэдэхара на бедро того, не смея пачкать столь идеальное тело своего и лишь своего Сказителя. Опьянённые оргазмом, оба дышат весьма несвязно и так, словно дышать поистине тяжело, не говоря уже о том, чтоб стараться привести дыхание в норму или дышать ровнее. Скарамучч мельком мажет губами по носу второго, рухнув обратно на мягкую постель в скором времени. Малость неловко и совсем невинно целуясь, они словно прощаются друг с другом до утра, позволяя себе прерваться на заслуженный отдых. Луна уже так высоко, знаменуя окончание этого дня и начало нового. Но, по правде говоря, оба так искренне и с чистой душой желают, чтобы это мгновение остановилось, не бежало впереди них, ведь находиться в объятиях любви всей своей жизни ещё никогда не было так приятно.***