Филипп Лунин и драконье училище

Вторая встреча кружка Тёмных Поэтов знакомит меня с тройкой новых морд, но вот Кальцию я на этом собрании не наблюдаю. Зато здесь Жарегнев — и перед тем, как мы официально начинаем, он тихо ко мне обращается: — Помнишь человека с бакенбардами и иголками из волос на затылке? Его похабное заклинание сработало. Я специально отправился на Землю проверить, но мне уже нечего было там делась — выяснил, какой-то тип порубил всех наркодилеров у названой школы катаной и исчез. — Признаться, в жизни бы не поверил, что у него получится, — так же негромко отвечаю я. — Возможно, он способней, чем я предполагал. Ну или, как вариант, это просто совпадение, а нашим «Васей не алкоголиком» решили прикрыться некие силы, заинтересованные в том, чтобы устроить эту рубку. Так или иначе, а он, кажется, несколько больше, чем просто шут. Нужно будет иметь это в виду. — Ты тоже светлее, чем я думал, — кивает Жарегнев на еле заметно выглядывающего из-под университетской формы Золотце и сел на своё старое место. Слегка фыркаю, досадуя на собственную неосмотрительность и, одним плавным движением накрыв плюшку рукой, засовываю её поглубже. — Весьма условно, — многозначительно отвечаю я рыже-полосатому дракону, добавляя не менее многозначительный кивок. Неприятная промашка, но не сказать, чтобы опасная. В конце концов, четверо из кружка уже и так знают, что я бывал у Ярины. Отбояриться в случае чего несложно будет, но всё же лучше впредь проколов не допускать. Так, а кто у нас нынче ещё появился? Первая новенькая — иллюстрация, почему вчера Нахожаев упомянул «альтернативно зрячих». Мохнатая девушка с длинными мордой и ушами носила на глазах плотные бинты. Как она ориентируется в таком огромном комплексе без чьей-то помощи или магии, я не представляю… — Зовут меня Луун Зерра, и я пример того, что Вышний Бог не даёт креста, который не сможешь нести. А то сразу отшвырнёшь его и пойдёшь свободная. По этому поводу могу высказаться и стихами. Даже если бы я была зрячей, Я зашила бы глаза нитями Стеклянными и прозрачными, Но скрывающими скорби обители. В этом мире счастливым быть можно, Лишь не зная, где находишься. Каждый раз танцевать мне должно, Не задев чужое убожество. Может, лучше и вовсе не двигаться, И в могиле лежать, прислушавшись К звону капель дождя по лиственницам И набату по жизни баклушному. Гм… Это точно Тёмная? Вот на кого Жарегневу стоило бы обратить внимание… Или это местная вариация Иллидана Штормрейджа? В любом случае, готов поспорить, что её неспособность видеть в обычном диапазоне световых волн чем-то явно компенсирована. А между прочим, где всё же Кальция, почему её нет? Оглядываюсь по сторонам. Может, кто-то ещё из прошлого состава отсутствует? Помимо Жарегнева я узнаю волчицу Селену и пони Владлену. Скромный ледяной дракон из новичков представляется Снежком, но стихами не радует. В углу сидит весьма подозрительный человек — длинноволосый и ухмыляющийся, он и не собирается вступать в диалоги, а просто смотрит и слушает. А в самом сердце компании допивает бутылку абсента — хотя ему подали только бокал — бело-синий мохнатый дракон с яркими жёлтыми глазами: — Зовут меня Анактан, и если бы тут не существовало такого поэтического кружка, я бы создал его сам, мне нравится атмосфера декадентских собраний и творческого духа. Предложу вам следующее из своего, о недавних переживаниях и о вечном: Что мне Смерть, владычица Юдоли, Если я могу летать на воле, В облаках курчавых Замки величавы Заберут с вас груз житейской боли. Там, внизу, есть город тёмно-серый, С паутиной улично-безмерной, И дома-близняшки Вновь вздыхают тяжко, Что остались дети без примера. Нету у природы дня рожденья, Праздничное вечно настроенье. Суеты оброки Не коснутся роком И природы хмуро не заденут. Я уйду из сумрака столицы, Позабуду ваши маски-лица. Горы мхом поросши, Ягоды морошки, Дикая гнедая кобылица. Я тебя забыл, моя невеста — На природе здесь тебе не место. Только не со мною Быть тебе в неволе И толочь, соля слезами, тесто. Уравняет нас лишь плоть кургана И могил земные ураганы, Мокрые колодцы. Жизнь нам не даётся, Не живут, не заживают раны. Я не умирал, но я воскресну. Ты не родилась, живая пресно. Ты танцуй, играя, У ограды рая, Я над той оградой свод небесный. Нам вдвоём на белом свете тесно… Про мох, ягоды, дикую гнедую кобылицу и полёты мне понравилось. А в целом… Во всяком случае, не хуже, чем в прошлый раз. Жаль, что Снежок ничего не рассказал — он мне почему-то импонирует. Может, на контрасте — чешуйчатый скромняга-ферал смотрится мило на фоне пушистых антролюбителей пафоса. Думаю, стоит познакомиться… Может, он тоже из здешней Пиррии? О, а где Кин’Нара? Разве её тоже нет? А она обещала быть местным казначеем и собирать средство на выпивку и торты вместо погибшей меценатки… Стихи Анактана собранию приходятся по вкусу особенно. Селена шепчет нечто про несомненный талант, Луун вся вытягивается в его сторону, подняв уши, а Танату на миг перекашивает от зависти. Но она быстро возвращает морде прежнее одухотворённое выражение: Если вам двоим на свете тесно, То делить его — страдать совместно. Лучше жить без боли, Чем страдать от горя Невозможности заделать бездну. Жизнь и тяжела, и горьковата: В ней найдётся только пыль утраты. В облаках — свобода, Только не для сброда Сжавшего свою жизнь воровато. На свободу! Прочь от серых будней! Вы герои, подвиг не забудут. Храбрецам немногим Проложи дорогу К Смерти саду через жизни бурю. Там найдём мы рая покоенье, Вечное блаженное мгновенье, Тьма нас примет нежно. В мире нет надежды, Вся надежда — в Смерти расслабленье. Мрачные ответные стихи заставили собрание задуматься. Анактан отворачивается к окну, прошептав: — Надо поговорить с ней… Ого. Это прямо интересно. Уж не знакомец ли он Танаты? Прозвучали его слова почти как «пусть впредь знает, что ученикам давать, а что нет». Впрочем, не суть важно. Кальция, Кальция, Кальция… Я по тебе скучаю. М-да, лишь бы вслух не выдать такое. Весьма подозреваю, что в таком случае меня отлучат отсюда немедленно… а совсем неохота. В конце концов, мало ли с кем полезным я тут ещё познакомлюсь? Интересно, а что это за хмырь в углу, выглядящий как помесь Мефистофеля с незабвенным Коровьевым-Фаготом? Мне эта рожа совсем не нравится. Выглядит, пардон, как какой-нибудь комиссар по нравственности. Пожалуй, лучше пока не выступать самому — кое-что я приготовил, безусловно, но лучше сначала выяснить, зачем тут… это. Таната улыбается реакции Анактана: — Ты напоминаешь мне мою старую подругу из Авваатера лучиком таланта и храбростью говорить. Её звали Альра, и мы часто встречались на похожих посиделках в библиотеках, где мы обличали неправды кровавого режима демиурга и творили словесную магию, чтобы сделать этот мир немного светлее. Только… однажды Альра поняла, что, хотя Магия Слова, Магия Поэзии — величайшие чары, они не могут одолеть волю Грязного Света. Но Альра была мудра, возможно даже, мудрее меня. И отважнее — это точно. Она обратилась к тем чарам, сильнее которых нет во Вселенной. Она вышла на площадь перед Храмом, тем самым, в котором каждый день промывали мозги стаду божьему, где Семаргл обрезал крылья драконам. И Альра зачитала величайшие свои стихи, обливая свою белую чешую жидким углём: «Я проклинаю Тебя, Создатель! Как просишь, умру, лишь Свободу мне дайте!» Она подожгла себя, не успели ратники схватить её и остановить. И, сгорая, кричала хулу Вышнему, пока могла связно кричать… И тут же Храм треснул. Он обвалился, не выдержав силы воли Альры, которая добровольно взошла на костёр в протест отупляющей религии. Храм обвалился, погребя под собой всех жрецов, а с неба вдруг сверкнул золотой луч — и, чудо, спустилась с небес Башня Тысячи Огней, творение Мирдала тех лет, когда он был чист и невинен. И Башня до сих пор стоит в Авваатере. Я лично видела этот момент, и любой, кто был тогда там, подтвердит это… Всем бы такой силы воли, тогда настал бы тот самый мир без борьбы Добра и Зла, о чём и мечтал Мирдал. — Ты немного приукрашиваешь, — крутит бородку Жарегнев. — Храм повелел снести сам демиург Радвер, чтобы стереть память о религиях в Триречье. — Конечно, так он потом и сказал, чтобы спасти свою задницу, — уверенно заявляет Таната. — Зло может прикрываться и маской религии, и маской воинствующего атеизма. Но только не Свободы и Адекватности. — Но… ведь и сжигать себя — не адекватно! — восклицает Снежок. — Кто знает… — разводит Таната крыльями. — Это Жертва. Это любовь к добру. Готовность отдать самое ценное — себя — для счастья других. То, что спасло Гарри Поттера и чем он победил Вольдеморта. — Неужели Альра не могла сказать то же самое без… самосожжения? — испуганно шепчет Владлена, и Таната мрачно кивает: — Таково было время. И, чую я, эти времена могут настать снова, если мы ничего не сделаем… — Величайшая участь нам предстоит!.. — восторженно вздыхает Селена. Я провожу руками по лицу. Безусловно, я согласен с Танатой, но сильнее всего во мне сейчас отдаётся произнесённое так легко про Семаргла. Я вспоминаю свои собственные ощущения при первом превращении, отвращение от ощущения неполноценности… Но что же тогда чувствовали они? Мои руки судорожно сжимаются в кулаки, а голос звучит мрачно и как-то даже… надтреснуто. Да, я не собирался пока выступать, но… нет, тут уже не промолчишь. — Значит, Семаргл обрезал крылья драконам? Думаю, за такое я бы его с превеликим удовольствием освежевал заживо и распял кверх ногами. Собственноручно. Таната тихо смеётся: — Ты мне нравишься, в тебе есть воля и запал. Если бы ты родился на двести лет раньше, то принял бы непосредственное участие в великом свержении Семаргла, встал бы на защиту Авваатера вместе с Мирдалом и победил бы. Семаргл приказывал драконам превращаться в людей, де на небо берут лишь сынов человеческих. Он действительно был столь безумен, что драконов от него защищали даже люди и, не за бокалом вина будь помянут, Хорламир. Жаль только куда больше людей встали под знамя демиурга и воевали в крестовом походе за него до смерти и после, до уничтожения своих поднятых некромантией останков… — Хорошо, но если рассуждать разумно, — разводит открытые ладони в стороны Жарегнев, — мы с вами тут собираемся два раза в девятицу. Мы умеем писать стихи так, что Вселенная реально меняется. Если мы будем методично творить, создавать всё новые шедевры, разные и многогранные, от нас будет больше пользы, чем если мы себя гробанём ради единственного мощного жаха. — О нет, и эти грубые слова только подтверждают неправоту… — тянет Таната, качая головой. — Магия Слова это океан, бьющие о пирс волны. Но Светлые возвели целый город зла с дамбами и волнорезами. Его сметёт лишь цунами благого самопожертвования. Комплимент Танаты меня воодушевляет, так что я благодарно улыбаюсь, расправляя плечи. Да уж, такое приятно о себе слышать. Тем более приятно от неё. Мне важно набирать очки в её глазах, ведь однажды мне, вполне возможно, придёт пора просить у неё руки её дочери. М-м… фигурально выражаясь, конечно — вряд ли тут именно такой обычай. Но суть-то от этого не меняется, верно? Вот только сейчас, увы, придётся возразить ей. Разумеется, мягко. — То, что я знаю об истории, говорит мне, что города зла имеют привычку пожирать себя сами. Быть может, целесообразней будет рубить выползающие за стены щупальца, предоставляя ядовитому котлу разъесть изнутри собственные стенки? — Проблема в том, что мы как раз и находимся внутри этого ядовитого котла, — Таната вытягивает голову, наблюдая, как рисует Снежок угольком в альбоме горящую драконессу. — Об этом говорит хотя бы то, что нам на педсовет на полном серьёзе спустили приказ Инанны сделать в следующем полугодии обязательным уроком «Покон Рода Всевышнего», а на ксенобиологии упирать не на разнообразие жизни, а на то, что существование видов поддерживается лишь за счёт отсутствия межвидового скрещивания, то есть, нацистской чистотой крови. У Жарегнева фигурально отваливается челюсть. Интересно, у него что — есть тут личный интерес? Выглядит так, словно тоже присмотрел себе кого-то… не своего вида. — Если брать чисто биологически, то это правда, — спокойно повожу я по воздуху рукой. — Основным признаком вида является его генетическая изолированность от иных видов. В условиях же, когда виды могут свободно скрещиваться между собой, они фактически перестают быть отдельными видами. Ну, а нацизм — это про превосходство одной нации над другой в пределах одного вида… во всяком случае, так было у меня на Земле. Но, разумеется, это всё не отрицает того, что запрет на межвидовые отношения… прискорбен. Так, про Инанну лучше дурного не говорить — просто на всякий случай. Даром что я сразу же вспоминаю про обязательный курс в вузах СССР так называемого «научного коммунизма». Или он назывался диалектическим материализмом? Или историей КПСС? А может, это вообще были разные предметы? Впрочем, какая разница — важно то, что ни один из данных «поконов» в итоге Советский Союз от гибели не спас. А возможно, даже приблизил её — демонстрацией того, насколько сильно провозглашаемые идеалы отличаются от реальности. — Вопрос тут не в правде, а в том, как её подают, — вздыхает Анактан. — Я из хаосистов-мутаторов, мы умеем корректировать гены так, что разные виды дают здоровое потомство. Если не бросать биологическое развитие, то межвидовой барьер уже давно преодолён. — Я получал биологическое образование в моём мире, — с улыбкой развожу я руками. — Если межвидовый барьер здесь преодолён… тогда, фактически, можно считать, что все мы — представители разных рас одного вида. А ты, значит… генный инженер? Приятно познакомиться с, в некотором роде, коллегой по науке! Ах да, я не представился — меня зовут Филипп Лунин, я с планеты Земля. — Анактан Даируин из Теночтитлана этой планеты, — делает реверанс крылом мутатор. — У меня в роду даже навы есть. Так что по крайней мере некоторые заповеди у нас устарели, можно выбрать себе подругу по любви, а не по внешности, она поправима. — Но если что-то случится и к биотехнологиям закроется доступ — увы, — разводит ушами Жарегнев. — Был вид и нету. — Да, это было бы весьма печально, — соглашаюсь я. — Ни одно общество не может вменяемо существовать без научных достижений. Однако же, насколько я слышал, Инанна никогда не выказывала религиозного фанатизма. Отчего вдруг был издан такой приказ? Да и её ли это приказ вообще — может, анты подсуетились? Не имея в виду тебя, разумеется. Завершающая фраза обращена к Жарегневу. — Инанна политик. А политики не имеют твёрдых убеждений, меняют их сообразно выгоде, — уверяет Таната. — Да и, будь Инанна совершенно чужда религиям, она не крестила бы свою дочь в православие, не разрешила бы вывести Трон Солкара как приданое антам и распустила бы инквизиторствующую Четверицу, а не отправила бы её воевать с мятежными навами на востоке материка. — Вечер у нас всё же не политический, а поэтический, — встаёт Анактан, — поэтому позвольте мне огласить прощальный экспромт под его завершение. Крылья вам Вышний дал, В небо — как в дом родной. Кто никогда летал, Тот никогда живой! Невыразимо желается обронить «Да», или «Точно», или «Согласен»… Но, пожалуй, не стоит — мало ли, вдруг расценят как намёк. Точнее, заподозрят — «А откуда тебе это известно?» Отговориться-то я сумею, но зачем лишняя возня… А летать мне начинает нравиться всё больше — видимо, по мере того, как это начинает получаться. Да, до умения Кальции мне ещё очень далеко — но всё же мышцы привыкают, понемногу начинает становиться легче после полётов. Во всяком случае, валяться охота уже меньше, чем в первый раз. Или, как минимум, не столько времени валяться… Не зря же вчера вечером Кальция снова меня аккуратно натаскивала столько времени! Ей это нравится не меньше, чем объединять со мной ауры. По сути, полёт для нас — тоже единство. Когда поэты расходятся, Таната бросает нам: — Жарегнев, господин Рябиновский, задержитесь ненадолго. Филипп, подожди меня снаружи, хочу, чтобы ты меня до дома проводил. Но закрой дверь плотно. Намёк понят. Есть некоторое время… А занять его я хочу много чем, только вот успею, боюсь, лишь что-то одно. Постоять у двери кабинета, будто жду аудиенции с преподавателем, и подслушать, о чём Таната может вести беседу с Тёмным антом и человеком с лицом предателя-рецидивиста? Обсудить вечер с Агнирой, ведь она жила в Авваатере и наверняка знает подробности про Храм и Башню? Поговорить со Снежком или Анактаном? А, впрочем, что тут выбирать? Посоветоваться с Агнирой я успею позже, торопиться тут некуда. Подслушать… Вряд ли Таната не предусмотрела такой вариант, да и что мне — вжиматься ухом в дверь привселюдно? Точнее, привседраконно… Так что, в общем-то, выбор очевиден. Я подхожу к ледяному дракону и приветливо улыбаюсь: — Рад видеть тебя у нас, Снежок. Если не ошибаюсь, ты увлекаешься рисованием? — Не мастер в этом, но… да, есть такое, — тупится драконёнок. Не мастер! По мне, так очень даже! Ещё бы посмотреть на его рисунки с более дружелюбными темами, вообще красота была бы! — Как здорово! — искренне вздыхаю я. — Всегда завидовал тем, кто это умеет. По-доброму завидовал… Увы, все мои попытки в рисование удручали даже меня самого… А откуда ты к нам прибыл? — Из Аэрии. Меня Кин’Нара попросила сегодня вместо неё побыть, но, думаю, я у вас останусь, — Снежок улыбается. — Так ты из наших! — радостно восклицаю я, но тут же смущённо осекаюсь, завидев удивление в глазах Снежка. Ну ещё бы, услышать такое от человека… — Ой, то есть… ну, в смысле, я её знаю. И ещё я очень интересуюсь Пиррией. Всем, что имеет к ней отношение. Я никогда в ней не был, но столько слышал… Она мне очень дорога. Понимаю, это может звучать странно от того, кто ей не родной по крови, но… — я со смущённой улыбкой развожу руками. — В общем, я счастлив познакомиться. И с тобой, и с Кин’Нарой. — Ну да, только там людям бы не очень жилось, вори-и-ишки, — тянет Снежок с добродушной иронией. — Хотя, если фантазировать, никто бы не помешал воспользоваться услугами мутаторов и превратиться в дракона, — Снежок оборачивается на выводившего Лууну Анактана и вздыхает. — Но, знаешь… из меня очень плохой дракон. Я не достоин такого гордого звания и, если бы жил при Семаргле, сам бы отрезал себе крылья и стал человеком. Это моему унылому уровню больше соответствует. — Почему ты так думаешь? — я сочувственно склоняю голову и подаюсь вперёд — легонько, чтобы показать небезразличие, но не напугать. — Ты здорово рисуешь, тебя выбрали для этой академии. Ты не можешь быть ничтожеством. Сейчас даже нет нужды прилагать усилия — словно всем телом почуяв зов хозяина, моя ментальная магия сама вскидывается плавной волной, омывая слова, повышая восприятие для слушающего, пропитывая интонацию каждого звука. Слушай. Утешься. Доверься. Мне — можно, я — свой. — Я здесь еле справляюсь, если честно, — выговаривается мне аэриец. — Мне сложно усваивать столько материала. Хотя все вокруг говорят, что тут делать нечего. Значит, во мне проблема? — Ни в коем случае, — качаю я головой. — Кто же тебе такое сказал? Сам подумай, ведь наша академия уникальна, здесь учат такому, что нигде больше не найдёшь. Мне тоже непросто, очень даже. Но знаешь, я полагаю, что это во многом от непривычки. Мы ведь только начали учиться. Рискну предположить, что там, у себя на родине, ты ещё не был студентом? — У нас подобные заведения есть только для более молодых драконят, как Академия Яшмовой Горы, и так обучают куда более простым вещам. А настоящие драконы после этого должны уже сами всему учиться и с каждым днём становиться всё совершеннее. Так и родители мои считают, и много кто, я сам в том числе, — он опускает голову. — А разве настоящим драконам запрещено… принимать помощь? — я посылаю деликатную улыбку, слегка приопустив глаза, чтобы не выглядеть слишком самоуверенным и назойливым. — Если у нас есть совпадающие занятия, я буду рад тебе помочь, если у тебя возникнут какие-то затруднения. Вдвоём справиться будет легче. — Не запрещено, но тогда он считается несамостоятельным, поэтому я справлюсь со всем сам. Но тебе помогу обязательно, — добавляет дракончик заботливо. — Моё воспитание не сильно отличается от твоего, — смеюсь я. — Пока я справляюсь… но, конечно, мне приятно твоё предложение. Но, всё же, Снежок… Самостоятельность — дело, безусловно, важное, но не настолько, чтобы забывать ради неё обо всём остальном. Если тебе вдруг однажды станет по-настоящему тяжело… Обратись ко мне. В общежитии моя комната — сто тридцать четыре. Обещаю, я сумею придумать нечто, в чём не будет урона твоей чести. Пускай я человек, но… Пиррия для меня — не чужая. А значит, её драконы — тоже. — Хорошо, моя пятая, на первом этаже, — он даёт переднюю лапу. Сейчас, когда я в человеческом обличье, довольно сложно обменяться полноценным руко… лапо… в общем, пожатием. Да в принципе, сейчас даже мой драконий облик тоже помог бы мало — Снежок, конечно, гораздо меньше обычного пиррийского размера (оно и неудивительно, полноразмерный пирриец в эти коридоры даже ползком бы не пролез — видимо, снова та же магия, что модифицирует походку пушистых драконов при смене опоры с четырёх лап на две и обратно), но всё равно, не уступая ростом антродраконам, гораздо крупнее в общем силуэте. Но всё же мне удаётся, подставив под его пальцы руку между запястьем и локтем, пожать собственными пальцами его запястье. — Кстати, можешь заходить и просто так, — улыбаюсь я. — Посидим, поболтаем. Расскажем друг другу о наших родных мирах. Я завершаю разговор, потому что Таната, спровадив Жарегнева и Рябиновского, запирает кабинет и подходит ко мне. — Странный ты, человек, — она наблюдает за Снежком, что уходит ко главному выходу с поднятой головой и настроением. — А, впрочем, странности это только преимущество и признак уникальной души. Идём? — Да, конечно, — вежливо улыбаюсь я, гася пассивную менталку уже сознательно — в ней пока больше нет нужды. — А что тут странного? Мне просто понравился новый коллега по клубу, и я решил с ним познакомиться. — Странно то, что ты пришёл в клуб поэтических дискуссий Тёмных, но крепче всего сдружился там с теми, кто не поэт и не Тёмный, — она так же кивает и отправляется со мною к выходу. — Думаю, слово «сдружился» пока что избыточно сильное, — пожимаю я плечами. — На данный момент, скорее, просто познакомился. Тем более что мне хотелось бы выбирать друзей на основе располагающей души, а не только политического окраса. Он, конечно, тоже значение имеет, но… я-то не политик. Мне неохота жить исключительно по циничному расчёту. — Что же, так и надо делать, в этом свобода, — одобрительно кивает носом Таната. — Возможно поэтому ты любишь драконов и не любишь человечество. На мгновение я сбиваюсь с шага. По телу пробегает резкой волной напряжение, но тут же отступает. Спокойно. Таната — не враг. «А будущая тёща», — мысленно подкалываю я сам себя. Самоирония помогает успокоиться. — Вроде бы я не говорил ничего о нелюбви к человечеству, — беззаботно роняю я, следя за идущей рядом драконицей боковым зрением. А ведь действительно не говорил. Точнее, говорил, но только Отрими. Здесь, в клубе… или даже в доме Танаты… Решительно такого не припомню. — Семаргла ты начал жестоко ненавидеть не после описания всех его зол, а именно после того, что он хотел сделать из драконов людей… — мы выходим на крыльцо, Таната вдыхает свежий вечерний воздух. — Нет, не за это… — качаю я головой. Упс! Только сейчас вспомнил, что у меня в кармане, вообще-то, статуэтка Агниры. М-да, чую, придётся перед ней потом извиняться. — За то, что он решил калечить… ужасно калечить. Непоправимо. Это одна из самых ужасных вещей, которые только можно придумать. Если бы он решил, к примеру, ослеплять людей, а потом оставлять в живых беспомощными калеками, я бы проклял его точно так же. — В этом ты… — начинает Таната, сходя со ступеней, но прямо перед нами падает и разбивается, ломая конечности и брызгая кровью и мозгом, Анактан. Я в это не сразу поверил, но труп никуда не исчез. В отдалении завизжали, с другой стороны рявкнули. Таната удивлённо улыбается: — Прямо у моих ног… — В сторону! — рявкаю я, одной рукой тесня прочь драконицу, а второй выхватывая боевой нож. Кручу головой во все стороны, высматривая возможную угрозу и одновременно расширяя как можно дальше своё ментальное чутьё. Где враг? В первую очередь я задираю голову вверх. Там летало несколько драконов, грифонов и ангелоподобных существ, но они кружили и поражённо зависали — то, как разбился мутатор-поэт, было для них не меньшей неожиданностью, чем для меня. — Лучше идём отсюда, — решительно тянет меня Таната с крыльца, — а то вечер проведём не с Кальцией, а на допросе. — Таната, если мы сбежим от трупа, то допроса всё равно не миновать, причём усиленного, — качаю я головой. — Первыми подозреваемыми станем. Нас же видят. Тем более два вопроса. Тебя не волнует то, что только что убили члена твоего клуба? Ещё одного, если вспомнить первую жертву. Второе: ты не думаешь, что по дороге нас может ждать засада? — Ты не думаешь, что меня же в первую очередь и обвинят? — она шипит, взяв меня за руку и дёрнув со всей драконьей силой. — Он от меня выходил, и это всё наверняка провокация! — Таната, полно свидетелей, что это не ты! Вы ни на секунду не оставались одни, — я с трудом удерживаюсь на ногах после её рывка. — Весь клуб. Потом Жарегнев. Потом я. Все видели тебя, в одну цепочку! Зачем тебе сейчас бежать? Именно это вызовет подозрения! — Госпожа Таната! — подскакивает к нам Владлена, обрывая её новые возражения. — Вы же профессор! В ваших обязанностях этот случай расследовать! — Или он… — неуверенно подходит и Селена, — сам себя? Танате приходится отпустить меня и сделать серьёзное выражение морды: — Если сам себя, то ему же лучше. Расходитесь и не смейте никому слухи разносить, а то задержу вас на допрос! Филипп, ты останешься понятым… и патологоанатомом. Я теолингвист, а не некропатолог. — Судебным патологоанатомом мне работать тоже не доводилось, — сдвигаю я брови. — Да и что тут исследовать? Тело разбито. Тем более что анатомию пушистых драконов я всё равно не знаю. — Следов заклинаний тоже нет. Но надо проверить наличие предсмертной записки, а у меня перчаток нет, — Таната брезгливо отворачивается. — Вообще-то такую записку оставляют обычно на месте самоубийства, а не на трупе, — замечаю я. — Но собственноручно шевелить его сейчас в любом случае затея неудачная. Это же значит — оставлять на свежем трупе свои отпечатки пальцев. Не лучше ли позвать того, кто должен в принципе заниматься такими случаями? Есть же тут в академии начальник службы безопасности, или что-то в этом роде? — Есть, — Таната вытаскивает будто бы из-под крыла лист бумаги и пишет на нём когтем несколько строк — чёрные линии переплетённых рун оставляются будто от невидимой ручки. Потом драконица складывает из листа птичку и запускает в воздух. Птица оживает и, крутанувшись, меняет траекторию полёта, быстро скрываясь в облаках. — Но я его тебе не рекомендую. — Могу понять, — понижаю я голос. — Но тем проще нам будет оставить это ему. Ещё бы мне не понимать её нелюбовь к безопасникам, при её-то истории… Но сейчас у нас куча свидетелей, что мы ни при чём. Быстрее разойдёмся. А вот потом, возможно, не помешает затеять собственное расследование… Силы правопорядка прибывают неожиданно быстро даже по меркам магической академии. Уже через несколько секунд я замечаю, как с вечерне-медного облака, куда залетела бумажная птица, к нам спускается кто-то толстый и с непропорционально маленькими крыльями. Тем не менее спускается вполне уверенно, а не падает. А через минуту перед нами и сбоку от трупа приземляется ангел. Да, когда я думаю об ангелах, я представляю либо андрогинных стройных молодцов из Героев 3, либо их улучшенную версию в доспехах, с пламенным мечом и не менее пламенным взглядом, готовых карать и с меньшей вероятностью миловать. Этот ангел был когда-то тем самым пухленьким купидончиком, только вырос в упитанного мужика в потёртой рясе из мешковины, перехваченной верёвкой, а розовощёкое личико стало красным и с двумя подбородками. — Младший херуб Измаил плюс первого слоя брамфатуры Террауэи… — представляется ангел и тут же достал из кармана рясы сигару. Обрезает её гладиусом, возвращает его в ножны, ударяет себе кулаком в глаз и от получившейся искры закуривает. Смотрит на труп. — Земля ему пухом. Правда, поздновато я ему это пожелал. М-да. Кажется, теперь я намного лучше понимаю Танату! Но что поделаешь, выбирать нет возможностей… — Филипп Лунин, первый курс, — представляюсь я в ответ. Главное сейчас — не выдать лицом весь тот скепсис, что я ощущаю. — Так… — затягиваясь, Измаил вытаскивает из-за пазухи тетрать в толстой кожаной обложке и начинает листать. — Филипп Лунин, нулевой слой Шаданакара, селестиец лунного толка. Между прочим, карма у тебя положительная, за исключением одного крупного убийства с ограблением… Ну, положим, в тот раз я не убивал — во всяком случае, лично. Предоставил пачке упырей сдохнуть самостоятельно по собственной дурости. Опять же, вряд ли можно ограбить мертвецов: откуда у трупов право собственности возьмётся? Впрочем, чего ожидать от подобных составителей досье? Эквестрианца от селестианца отличить не могут… — Мы тебя вызвали расследовать другое дело, — холодно цедит Таната. — Понимаю. Но редко же представляется узнать, что у тебя на душе, а? — выдувает ангел дым на труп. Табак с нотками ладана обвивает тело, оно подёргивается туманной дымкой и постепенно растворяется, исчезая вместе с лужицами крови. Измаил хмурится. — Самоубийца. Кто ж его так довёл… Филипп, когда ты его в последний раз видел перед смертью, с кем он разговаривал и на какую тему? — Видел совсем недавно, — пожимаю я плечами. — Минут двадцать назад. Мы стихи читали… а впрочем, минуту, — тру лоб, припоминая его последние слова… Бррр, звучит-то как! Ведь, видимо, действительно последние… во всяком случае, последние, кто слышал кто-то ещё. — Перед тем, как уйти, он прочитал одно четверостишие. Сейчас, вспомню… «Крылья вам Вышний дал, небо — как дом родной, кто никогда не летал, тот никогда не живой». Надеюсь, ничего не перепутал. Я не знаю, что было у него на душе — я только сегодня с ним познакомился. Обычно до самоубийства не доходят за час. Возможно, он уже был готов… а пришёл просто для того, чтобы красиво попрощаться. Уж больно… параллель между его последними стихами и таким выбором самоубийства. Так, секундочку. Это если ты сам не врёшь, разумеется. Проверить-то я не могу, чего ты там намагичил этим дымом. — А как его настроение было? Аура какая? — Ты знаешь, весёлая, — честно и с насмешкой улыбается Таната. — Не похоже было, что жить ему не нравилось. — В самом деле? — почесал Измаил жарким концом сигары плешивый затылок. — Самки не бросали, учителя смерти не желали? Ну… значит, несчастный случай. Он же… — ангел наклоняется и принюхался к тому месту, где мгновение назад обреталось тело. — Точно. Абсент. Полная бутылка. Вы думаете, почему у пьяных права отбирают… Жалко, что уже не крылья, Семаргла на вас нет. — Иронично слышать это от того, кто дымит как адский вулкан, — не выдерживает Таната. Измаил разгибается и смотрит на неё так устало, что было понятно — не перед ней первой он так защищался. — Ни одна утверждённая заповедь курить не запрещает. Кто выдал студенту такенную дозу алкоголя? — Он сам и выдал, раз самоубийство, — Таната строит выражение морды опасной дурочки — её здоровый глаз округлился почти до размеров глаза без век, а улыбка растянулась чуть ли не до ушей. — В небольших дозах устав разрешает. А чувство меры надо иметь. Ангел смотрит некоторое время на Танату с сомнением, потом качает головой: — Запутанное это дело, Тёмные господа. Но пока тут вам предъявлять действительно нечего. Поднаторела ты в небесных законах, Таната Парастас, тянет зацепиться — да не за что схватиться. Ладно, спаси Господь вас за бдительность, я вам поставлю звёздочку в тетрадь. Плоть истлевает. — Тьма вечна, — отвечает Таната, провожая ангела-карлсона взглядом, пока он взлетает. — Ну что, дорогой ученик, как тебе доблестные вышние силы? — Когда он одобрил действия Семаргла, мне захотелось засунуть эту сигару ему в задницу. Горящим концом внутрь, — честно отвечаю я. — Это ж нужно вспомнить именно об этом в такой момент… Да и что он к тебе цепляется, мне тоже не по душе. Но ещё ладно, что подтвердил — мы чисты. — Потому что он знает, что меня особенно раздражает. Или чует это… — Таната снова берёт меня за руку, но уже мягче, и ведёт в сторону повозок мимо всё ещё плакавшей Лууны, которую утешал Снежок, обнимая крыльями. — Повезло, что на этот раз Кальция дом готовила и пропустила всю эту катавасию. И не меньше повезло, что душа Анактана Светлым не далась. — В каком смысле? — настороженно спрашиваю я. — Ты имеешь в виду — если бы эта смерть произошла при этом, как там его… неважно — он бы его душу пригрёб, не дав улететь? Таната оглядывается на ватную медь неба, будто боясь, что её подслушивают: — Ты же слышал, что самоубийц в рай не пускают. Но на самом деле — просто не могут их туда отнять. Воля расставшегося с жизнью добровольно сильнее воли безымянного пожирателя душ по кличке Бог. — Не пускают, насколько я помню, только по монотеистическим религиям, да и то не всегда, — возражаю я, вспомнив термин «джахид». — Всякий бог властен лишь над теми, кто перед ним добровольно преклонился. Над верными другим у него власти нет. — За тебя-то я не беспокоюсь, — накрывает Таната меня перепончатым крылом, подводя к каретам. — Мой Господин и тебе покровительствует. — Не мне об этом судить, тебе виднее, — мягко соглашаюсь я, забираясь следом, — но, если так, то лишь косвенно. Те, к кому я обращаю молитвы, зовутся иначе. — Я расскажу тебе кое-что, после чего ты, возможно, расширишь молитвенное правило, — она галантно подаёт мне лапу, усаживает меня напротив и пинком задней заставляет повозку трогаться. — Догадываешься ли ты, кто отец Кальции? Я мрачнею, проводя рукой по лицу — точно сбрасываю налипшую паутину. Неохотно припоминаю всё, что могло навести меня на нужные мысли. — Лишь отчасти, — медленно отвечаю я. — Учитывая, через что тебе пришлось пройти… что Кальция не возражала, когда я однажды упомянул, что у неё, видимо, был не лучший отец… что вы тут, а про него ни слуху, ни духу… У меня есть три варианта, один хуже другого. Первый — что её отец бросил тебя, когда тебя заточили. Второй — что её отец был одним из стражников, а тебя… не спросил, желаешь ли ты быть матерью. Третий же… Я помню, ты упоминала, что находилась в сумасшедшем доме. Третий вариант… отцом Кальции стал один из его клиентов. Тоже не по твоей воле. — Второе и третье было, но самка всегда может вывампирить душу ненужного ребёнка, — мрачно откидывается Таната на спинку скамьи, расслабив крылья по бокам на сидении. — Но её я не посмела убивать в утробе, потому что её отец — тот самый, кто поддерживал меня в эти годы. Дух Свободы, Дух Мятежный. Я разом вспоминаю слова Агниры о том, кто был её отцом. — Как такое возможно? — осторожно спрашиваю я. — Те… насильники — они были одержимы им? То есть… прости, конечно, что заставляю тебя снова переживать такие воспоминания. — Нет, он явился сам, он это умеет, — закидывает она ногу на ногу. — Но, разумеется, об этом не распространяйся. Даже ей. — Она не знает? — удивлённо спрашиваю я. — Но почему ты не сказала ей, зато решила сказать мне? Чем я заслужил большее доверие, чем твоя дочь? Выдержав паузу — на этот раз намеренную — она отвечает: — Потому что ты заботишься о ней больше, чем она сама. — Кальция бывает легка и беззаботна, но в её возрасте это так простительно, — мягко улыбаюсь я, опуская взгляд. А сам в это время думаю, как бы так сформулировать, чтобы не дать понять, что мы уже не первый раз с ней встречаемся. — Однако же она знает этот мир намного лучше меня. Возможно, одно вполне уравновешивает другое. — Больше всех нас троих знает этот мир один прокуренный ангел. Именно поэтому он бездарный сыщик — его глаз замылен, а подход лишён новизны и потому не вскроет ничего нового, — фыркает моя будущая родственница. — Поверь, твоя судьба намного более… полезная нашему миру. — Мне очень желается в это верить, — я откидываюсь на сиденье по примеру Танаты. — Это будет честью для меня… и достойной реализацией моей судьбы. Но позволь спросить ещё кое-что… Ты сказала, что не посмела атаковать Кальцию, потому что её отцом был… этот самый Дух Мятежный. Но, получается, он тоже… совершил насилие над тобой? Если бы всё было добровольно, ты бы радовалась ребёнку от него, разве нет? А значит, тогда ты бы сберегла его из радости, а не из опасения перед мощью его отца. — Ты бы слышал, как я орала от радости… — смеётся устало Таната. — Хорошо, что дело было в психушке и всем было по барабану. — От радости, узнав, кто пришёл к тебе? — осторожно уточняю я. — Или от радости, узнав, что ты понесла от него? — Всё сразу. Так, а вот и приехали… — Таната замечает, что повозка замедляется перед её домом, и смотрит на горящий в комнате Кальции свет. — Ты с ней болтал, не знаешь, для чего эта безвкусная пепельница на подоконнике? — Как говорят у меня на родине, нет товарища на вкус, — смеюсь я, разводя руками. — Думаю, Кальция полагает её отнюдь не безвкусной. Ну или просто место удобное… Да уж, интересно, какая бы физиономия сделалась у Танаты, услышь она нечто вроде «А это сигнал мне, когда будущей тёщи нет дома». Жаль, что удовольствие от созерцания будет слишком недолгим, чтобы такая фраза могла окупиться.