Point of no return (Точка невозврата).

*** — …не критично, конечно, но начальство немного на нерве. — Их душевный покой — точнее прикрытие задниц перед руководством — вне моей компетенции. Я и так делаю всё, что в моих силах. — Не сомневаюсь, но… ты же знаешь, как это бывает. В Бюро начинают дёргаться, что дело затянулось. Хмыканье в трубке отдаёт однозначным презрением: — Я знаю, всем нужен результат. Однако я не умею высасывать доказательства из пальца и вытаскивать кролика из шляпы. — Уже прошло больше месяца. Они хотят хоть что-то… — Ну пусть тогда приезжают и сами работают под прикрытием. Мои отчёты у них на столе, там всё в подробностях расписано, — звучит тяжело, рублено, и заканчивается коротким фырканьем. — Да они бы в жизни не нашли какой-либо связи с этими людьми, и их соответственно, если б я не копал так отчаянно. Дело держится только на моём энтузиазме и бульдожьей хватке — вспомни, чего мне стоило убедить нашего начальника в целесообразности этой операции и вообще вероятности того, что я могу найти этот призрачный Chaos fish club. А теперь они результаты, видите ли, требуют… И снова фырканье. — Я не подобрался достаточно близко — загвоздка в этом. Решу вопрос — пришлю данные и всё, что мне удастся собрать. Если такой расклад Бюро не устраивает, то бес с ним, пусть отдают приказ свернуть расследование. Шорох на том конце провода протяжный, хрипит помехами: — А я бы сказала, что всё наоборот. Ты подобрался слишком близко. — Опять за своё? Возникшая тишина длится долго — достаточно, чтобы подумать, что их разъединили — прежде чем её разрушает напряжённое: — Стив? — Да? — Ты… в порядке? — Полном. — А я что-то не уверена. В этот раз долгое молчание с его стороны, прежде чем выдать холодно-сдержанное: — Робин, что ты хочешь от меня услышать? — Ну… что у тебя всё на мази, идёт по плану, скоро ты их возьмёшь и вернёшься обратно. — У меня всё на мази, идёт по плану, скоро я их возьму и вернусь обратно. Тяжёлый выдох неприятно шипит в трубке: — Стив… — Что? — Ты снова это делаешь. Вымораживаешься. Эти слова имеют совершенно обратное действие, холода становится только больше: — Не понимаю, почему это тебя смущает. Ты же сама хотела, чтобы я не вовлекался в это дело эмоционально. Вот я и следую твоему совету. — Я говорила про другое. — Господи, опять… — раздаётся усталое, тут же оборачиваясь обманчиво мягким: — Забавно, все вы хотите результата, но чтоб при этом я «был собой» — точнее тем, кого вам привычно видеть. Удобно. Но так не бывает, Робин — чтобы получить что-то, для этого нужно постараться. Заплатить свою цену. — Как по мне, ты платишь слишком дорого… — Ничего не бывает просто так, Робин — просто потому, что мы так хотим. За каждое «следствие» мы обязаны заплатить своей «причиной» — элементарный принцип, выражающий одну из форм всеобщей связи явлений. Чтобы что-то произошло, мы должны это вызвать, произвести или определить; создать причину. Но люди не хотят видеть причину, не хотят её знать — особенно если она нелицеприятна — они хотят получить своё и при этом сохранить свой личный комфорт, иллюзию, что всё было сделано «правильно» и закончилось хорошо. Слова завёрнуты в спокойствие, но обладают тяжеловесностью камня: — Никто не пострадал, никому не было плохо, все довольны и счастливы. На линии короткая тишина, нарушаемая только почти неразличимым треском помех. — Мы не хотим на самом деле видеть других. Потому что тогда нам придётся увидеть всё. Знать их боль, их раны. А мы и со своими-то не справляемся. — Стив, я не понимаю к чему это сейчас… — Ни к чему, Робин. Ни к чему. Просто болтовня. Он слишком себя выдал — пора заканчивать разговор. — В общем, можешь успокоить начальство. Так или иначе, результат будет. — Было бы, конечно, здорово, но с чего ты?.. — Это же я. Я всегда показываю результат. И это не бравада, это факт. — Ладно, — раздаётся вздох тяжелее прежнего. — Будь на чеку и води с осторожностью. — Всегда. Он первым нажимает отбой. Джо сидит в полутёмной гостиной — свет горит лампой ночника и квадратом вытяжки только на кухне — и какое-то время держит в руках трубку, прежде чем аккуратно отложить в сторону. Он жмурит глаза — крепко, с усилием — так, когда ты слишком устал, и ему бы сейчас в колею, прежнюю рутину, чтобы как-то вернуться в норму. Рукам что-то нужно, им бы заняться делом, и очень кстати было бы собрать-разобрать табельное оружие, проверить, почистить… нет-нет, по настоящему проверить, в действии. Найти глазами чёрный на белом круг и разнести всё, что в центре, в ошмётки, живого места там не оставить… Джо словно приходит в себя. Идёт на кухню, заваривает чай, так и не включая света, а после пьёт его длинными глотками. Из динамика рядом играет какая-то спокойная музыка — Джо ткнул первую ночную радиостанцию и теперь она разбавляет вязкость окружившей дом полночи, разливаясь в пространстве романтичными переливами инди-фолка под акустическую гитару и низкий голос ведущего, вещающего что-то про старые воспоминания, пожелтевшие фотографии, моменты юности и ностальгию по ушедшему, которую он переживает сейчас. Бессмысленная трепотня — что переживать о прошлом? Оно было и уже никогда не вернётся. Всё сделано, решения приняты, причина создана и теперь приходится расхлёбывать следствие, которое накрывает настоящее вполне предсказуемым результатом. Простая логика. И всё та же старая добрая необратимость… Стук в дверь звучит громко среди ночной тиши и вырывает Джо из ступора и дурацких размышлений. У него немного ёкает в груди, когда он думает, кто бы это мог быть, странно-глупо надеется, и с чашкой в руках Джо неторопливо идёт к двери, немного стоит перед ней, прежде чем открыть… На пороге стоит Монти. — Привет. — Привет. В этот раз никакой бравады и провокации — он спокойный, какой-то даже немного сонный в этих своих вечных голубых джинсах, облепивших его мускулистые ноги, как вторая кожа, и почти безразмерной майке — на этот раз чёрной. — Ты один? — Ага, — кивает Монти. — А где все? — Дрыхнут опять. Что логично — они вернулись из Мексики только вчера и разъехались по домам, чтобы тупо отоспаться после суток на ногах. — А ты? — Да вот решил навестить своего нового лучшего друга. Ты же не против? Джо хмыкает и кивает, типа «проходи», чем Монти тут же пользуется. — А мы разве друзья? — поднимает Джо бровь, на ходу оборачиваясь к нему. — А разве нет? — синие глаза мягко щурятся: — Тогда кто же мы друг другу? — Слишком сложные вопросы для полночи и моей всё ещё мутной головы. Чай хочешь? Только сделал. — Хочу. — С миндальным молоком? — Как догадался? — П-х-х… да ты его во всё льёшь. Джо открывает холодильник, наливает молоко в чай, прежде чем даёт Монти кружу в руку, и поражается сам себе — почему его совершенно не удивляет всё, что между ними происходит? Вот Монти объявляется на его пороге в ночи́, он без оговорок пускает его, они ведут какие-то глупые, даже абсурдные разговоры, пьют чай и это вообще, вот ни капельки не кажется чем-то ненормальным или сюрреалистичным, а наоборот — абсолютно естественным и правильным… Если сказать так честно, Джо пугает эта правильность. Она его очень пугает. От неё веет спокойствием, внутренней тишиной, уютом родного дома и теплом чая, что приносят, когда тебе грустно, плохо или ты одинок. А Джо уже научился быть один. Ему нельзя привыкать по-другому. — Устал сильно? — интересуется Монти, опираясь бедром о столешницу. — Это ты к чему? — Хочешь прокатиться? — Сейчас?.. У Джо в груди становится слишком мало воздуха, но говорит он спокойно: — Давай. — Даже не спросишь куда? Джо в ответ лишь пожимает плечом, выражая покорность судьбе и вероятным неприятностям, в которые его запросто может втравить Монти. — И всё-таки ты мне доверяешь, — улыбается тот широко, удовлетворённо. — Нет. — Да. Чёрт, и вот как с ним спорить, если он прав? Они молча пьют чай, в раскрытое окно дует щедро сдобренный солью ветер, а из динамика продолжает литься какая-то лирическая музыка, которая постепенно стихает и прерывается голосом ведущего ради очередной истории-воспоминания. Это что-то подростковое, про школьную любовь и запретные чувства, которые в итоге ни к чему не привели — на выпускной бал они вместе так и не пошли. Всё так и осталось на уровне подколов и стычек, которые со стороны всем казались враждой, но на деле были первой настоящей влюблённостью. — Жаль, — вдруг говорит Монти. — Чего? — Что он не признался, — удивительно, но его глаза серьёзны, даже грустны. — Нам не всегда хватает смелости сделать что-то. — Но он до сих пор жалеет об этом. И будет жалеть всю жизнь. Джо слышит голос ведущего, который объявляет о следующей песне, посвящая её своей несостоявшейся школьной любви. — Наверное, — соглашается он. Они оба замолкают, слушая еле различимые первые аккорды, и неровный бит, похожий на биение сердца, прежде чем голос вокалиста с явной нежностью и трепетом начинает петь о том, как взволнован он, ждёт встречи, как хочет быть рядом и насколько непреодолимыми ему кажутся те препятствия, что разделяют его со своей любовью. Романтика — вполне себе тривиально глупая — и ты сам это знаешь… но отчего-то цепляет, действует. Заставляет чуть улыбаться, вспоминая себя в том же возрасте, да и вообще — живёт всё-таки в нас эта неистребимая тяга к возвышенному, чистому, светлому… — Мне нравится, — говорит Монти с гримасой «не так уж плохо». — Знаешь, мне тоже. — Где наши годы и наш выпускной?.. — вопрошает Монти с видом стариковской умудрённости. — Со всеми этими лимузинами, костюмами, цветочными браслетами для девочек и бутоньерками для мальчиков — ну и танцами, разумеется… Он ставит на столешницу пустую чашку: — Кстати, ты мне один должен. — С чего бы? — Джо сам поражается, насколько он в этот момент невозмутим — похоже, вечный сарказм и подколы Монти вывели его на новый уровень непоколебимости. — Медляк. — Ну хоть не на шесте… но я всё ещё не врубаюсь. — Вспомни — ты сам отказался плясать джигу. Джо поначалу не соображает, а потом в голове всплывает прошлый их разговор здесь. — Чёрт, то было не всерьёз, сам знаешь. — А вот я говорил всерьёз, — Монти строит задумчивую мину, а потом округляет в притворном ужасе глаза: — Значит, вот так ты разобьёшь мне сердце? — Нам не семнадцать, чтобы это было такой уж непоправимой трагедией. — Ох, никакой в тебе романтики, приятель… А может, ты единственная и самая главная любовь в моей жизни? — Монти цитирует немного тише: — «…в горе и в радости, в богатстве и в бедности, в болезни и здравии и даже смерть не разлучит нас.» У Джо нет абсолютно никаких объяснений, почему в этот момент у него крутит где-то в солнечном сплетении. — Ты в курсе, что ты феерическая заноза в заднице? — бросает он. — Скажи мне то, чего я не знаю, дружок, — тут же соскальзывает Монти обратно в коварство. Мелодия продолжает плыть по комнате, мягкий бит бьётся вместе с уже более напористым и Монти очень вкрадчивым плавным движением вдруг делает шаг в сторону Джо, становится прямо напротив. Ещё шаг — и он нарушает его личное пространство, оказывается слишком близко. — Так что, пасуешь, это для тебя слишком? Танец с парнем может поколебать твою мужественность? — спрашивает он, любопытствующе склонив голову на бок, отчего светлые кудри падают ему на лицо. — Грош цена ей тогда. Мою вот не сотрясёт ничто. Джо прекрасно всё понимает, он знает, на какие кнопки давит Монти и в какую игру его втягивает, но не может остаться в стороне, не ответить на этот вызов. Возможно, потому, что эта дурацкая, неправильная, будоражащая сами его основы игра «на грани» самому ему нравится. Он очень неторопливо, не глядя и словно бы между делом отставляет свою чашку в сторону, фокусируясь в это время на синеве глаз напротив: — Уж не сомневаюсь. А потом протягивает руку, сгребает пальцами пояс светлых джинс вместе со стальной пуговицей, и тянет на себя, чуть не сталкиваясь с Монти нос к носу. И это того сто́ит — хотя бы ради того, чтобы увидеть вот это выражение его лица: непривычно растерянное, изумлённое. — Мы, конечно, не на выпускном на глазах у всей школы, но… пари так пари, — низко говорит Джо. Он держит пояс ещё ровно пять секунд, касаясь костяшками голой кожи, а потом отпускает — но только для того, чтобы переместить ладони на чужую талию, обхватить её по бокам. Пальцы почему-то оказываются под майкой, забираются под неё и большие нащупывают шлёвки, оглаживают — а потом чуть их поддевают, фиксируя и удерживая Монти перед собой. Тот же… от его начальной растерянности не остаётся и следа. Он не просто не выказывает сопротивления решительным действиям Джо — он их поощряет. — Хочешь вести? — интересуется он, приподнимая одну бровь. — Очевидно. Музыка звучит нарративом, ритм убыстряется, напоминая трепыхание взволнованного сердца, и когда солист высоким голосом поёт о том, что так или иначе он завоюет свою любовь, Монти кладёт руки на плечи Джо — сначала будто бы ненароком, всего лишь опираясь предплечьями о ключицы — а потом берёт его в захват, сплетая на шее в замок пальцы. Загорелые руки напрягаются, на них ещё чётче проступают мышцы, но Джо смотрит не на них, а в глаза Монти — снова, опять — без оглядки погружаясь в эту синеву. Так глубоко, что не выдерживает и начинает терять связь с твёрдой землёй, захлёбываться. — Мне нравится твоя напористость. Твой огонь, — добавляет Монти, обнимая сзади шею Джо ладонями и совсем немного, буквально чуть-чуть подтягивая его к себе. — Ты сам меня спровоцировал. Монти окидывает тягучим взглядом черты Джо — его лоб, ровный нос, линию скул, отдельно задержавшись на точках родинок — прежде чем возвращается снова к глазам, которые в полутьме кажутся непроницаемыми, слишком тёмными, растерявшими весь янтарь и ту патину золота, что проступает в них на свету, и с внешним спокойствием, но внутренним электричеством (Джо очень хорошо его всегда в нём чувствует) поясняет: — Только не думай, что это вызов, amigo. — А что же это? Губы Монти расползаются в донельзя мягкой ухмылке, а язык оглаживает кромку зубов, особенно задержавшись на клыках. — Расплата. — За что? Монти выжидает пару секунд, прежде чем податься ближе, склониться к уху Джо и, крепко удерживая его шею ладонями (так, что он даже шелохнуться не может), прошептать: — Ты и сам знаешь. Джо понятия не имеет о чём он, у него нет вообще никаких предположений относительно возможных причин его вины — кроме, пожалуй, единственной и самой очевидной причины, по которой такому как Монти такого как Джо следует не то, что на танцульки приглашать, а реально закопать в пустыне или притопить где-нибудь подальше в океане, скормить рыбам, чтобы даже следов не нашли… — Ну ладно, повеселились и хватит, — меняясь в лице, неожиданно говорит Монти и отстраняется от Джо. — Иди собирайся. Джо чувствует себя так, будто его резко из одной реальности в другую выдернули. Ему не остаётся ничего другого, как последовать чужим словам. Он направляется к себе в комнату, меняет домашние шорты на серые спортивные треники (они чуть великоваты, так что подвёрнуты и болтаются на бёдрах), надевает свои любимые кроссовки Nike и затрапезную футболку с номером на груди, которая непонятно как оказалась в его чемодане, и возвращается обратно в гостиную. Где уже никого нет. Джо выходит на улицу и видит, как Монти около пикапа загружает в кузов его же доску для сёрфинга, которую Джо оставил у себя на веранде. — Я не взял гидрокостюм. — Так он тебе не понадобится. — Но мы же кататься? — уточняет Джо. — Типа того. — Тоже мне Загадочник, — вздыхает он с безысходностью. Монти занимает водительское место, а Джо садится рядом. Почти вся улица спит, горят лишь некоторые окна и когда пикап проезжает мимо, их свет падает на него, отражаясь на полированных боках жёлтым свечением. Вокруг тихо, не слышно ни звуков музыки, ни чьих-либо разговоров — ещё немного и весь район погрузится во тьму, заснёт крепким сном до завтра, чтобы утром вновь пробудиться. Прежней жизнью живёт только бар Роба — неон вывески всё так же ярок, стоянка не пустует и на ней опять припаркованы мотоциклы каких-то залётных байкеров (в этот раз откуда-то из Аризоны). Пикап выруливает на дорогу вдоль побережья, оставляя позади городок, и едет теперь уже по ней — на запад. Джо даже гадать не хочет, куда его везёт Монти, так что откидывается на сиденье и словно бы на нём растекается, чувствуя на себе врывающийся в кабину ветер, что нещадно треплет его волосы, лохматит чёлку и делает любую попытку хоть как-то поправить её бессмысленной. С кудрями Монти происходит то же самое — вот только его это ни капли не беспокоит. Он лениво ведёт машину одной рукой, обхватывая пальцами сверху руль, предплечьем второй опирается о дверцу, и его свесившаяся за пределы машины кисть выглядит совершенно расслабленной, невесомой, пока пальцы легонько шевелятся, не столько пропуская, сколько осязая встречный воздух. Они словно соприкасаются с ним, задевают невидимые в нём струны, играют на них — и Джо это напоминает действия дирижёра, управляющего своим оркестром. Они едут не так уж долго, прежде чем Джо видит уходящую резко в море полосу земли, похожую на клык — знакомая скала с отвесными берегами и бухтой, в которой он чуть океану душу не отдал. — Акулий мыс?.. Можно было догадаться. — Я подумал, что тебе следует получше узнать это место. — Мы идём покорять сложные волны? — спрашивает Джо и немного волнуется. — Нет. Мы будем делать другое, — говорит Монти с непривычной серьёзностью, что лишь увеличивает волнение. Они не останавливаются около знакомой бухты, а едут дальше, огибая отвесный мыс и оставляя его позади. Проезжают скалы и когда те идут на спад — тонут в воде, оборачиваясь простором ровного дикого пляжа, идущего вдаль, сколько хватает глаз, — машина съезжает вниз. Петляет между деревьями, преодолевает пологий склон и в итоге останавливается на границе почвы и песка, который здесь влажный, ровный — словно утоптанный, но на деле выглаженный постоянными приливами, что хозяйничают в этом месте. Монти выходит из машины, берёт свою доску и идёт вперёд, вынуждая Джо делать то же самое. Недалеко от воды они останавливаются. — А зачем нам доски? — спрашивает Джо, впрямь не понимая, зачем они могут им понадобиться. Океан не просто спокоен — он полностью недвижим. Спит, растекаясь до самого горизонта огромной неповоротливой массой, и так безмятежен, что кажется каким-то неправильным, нереальным. Его поверхность словно бы не колышется, выглядит ровной гладью космических масштабов зеркала, в которое смотрятся густо рассыпанные по чернильному небосводу звёзды и такой острый, что об него рассечь пальцы можно, серп нарождающейся луны. — А ты как думаешь? — Но здесь нет волн, чтобы покорять, — хмурится Джо. — Покорять… — повторяет Монти, не отрывая взгляда от воды. Он смотрит на неё с такой преданностью, с такой нежностью и любовью, как иные на лики святых, которым поклоняются. А потом произносит: — Мы все вышли из воды, и всё равно бо́льшая часть из нас бросается на неё, пытается укротить — думает, что только так человек приближается к проявлению силы, величию… Так глупо и самовлюблённо — впрочем, вполне в духе прогрессивного человечества: оно что не может завоевать, поглотить или контролировать, объявляет врагом и нещадно уничтожает. Монти убирает с лица волосы, подставляет его ночному бризу: — Вот только с водой так нельзя — её нужно не покорять, а чувствовать. В нужный момент унять в себе свои страсти и таким к ней прийти — чистым, оголённым. Открытым её исцеляющей силе и мудрости. — Он легонько щурится: — С океаном нужно не бороться, а сливаться с ним, не противостоять, а быть с ним одним целым — так мы сможем хотя бы отчасти понять его. Принять. Он кладёт доску на песок, прежде чем снова выпрямиться и обратиться к Джо: — Я уже говорил тебе: океан — это движение энергии. Стихия в самом древнем её проявлении. Изначальном. — Я помню, — произносит Джо как-то робко. Монти смотрит ему в глаза и серьёзен так, как никогда до этого: — Так ты хочешь узнать, каково это? Погружение. Джо отчего-то в этот момент пугается — очень сильно, по-настоящему. Ему хочется отступить, бежать прочь, и инстинкт этот настолько сильный, что буквально прогибает, ломает волю, потому что он из самих основ, из самосохранения, но что-то (или кто-то) удерживает Джо от этого, тянет вверх… а может быть и вглубь, куда-то далеко-о вниз. Кто знает — ведь спасение всегда нам представляется дорогой к свету, хотя некоторые просвещённые утверждают, что всё как раз-таки наоборот: дорога к правде лежит через тьму, долину смерти и хаоса, сокрушение и уничтожение, ибо именно они ведут к обретению истины. Джо не может ответить, у него сейчас, как у Русалочки, будто забрали голос, так что он просто кивает. Монти принимает это согласие, его добровольность. Одним движением снимает с себя майку, прежде чем берётся за пояс джинс, стаскивает их с себя вместе с бельём и кидает в общую кучу, оставаясь полностью обнажённым. — Идём, — бросает он, забирает свою доску и направляется в сторону океана. Джо теряется и поначалу как-то застенчиво, но потом всё смелее стягивает с себя одежду и уже не раздумывает, когда избавляется от последней её детали. Таким же голым, как и Монти, он идёт по пустынному пляжу к воде, погружается в неё и плывёт следом за знакомым силуэтом, что скользит вперёд, лёжа грудью на своей доске. Останавливаются они только тогда, когда впереди не видно ничего, кроме бескрайних вод, а берег кажется чем-то далёким, не вполне настоящим. Здесь Монти уходит под воду с головой (что немного пугает Джо), а потом выныривает и седлает свою доску, усаживается на неё сверху и поначалу просто молчит, болтая ногами и загребая воду ладонями. На Джо, которому удаётся взгромоздиться на свой лонгборд не столь изящно, он не смотрит и когда заговаривает, то обращается будто бы не к нему, а к кому-то ещё — присутствующему, но незримому: — Стихия, она не только в буре, она ведь ещё и в штиле. И тут вопрос — что из неё тебе сложней обуздать, почувствовать… Или точнее — себя в ней. Он поднимает лицо вверх, к тёмному небу, а потом отклоняется назад — очень медленно, — и ложится на мокрую доску спиной, удерживает таким образом себя на ней. Джо какое-то время смотрит сверху на его лицо, а потом повторяет за Монти, ложится точно так же на свою доску. Неудобно ему только вначале — когда ловишь равновесие, тут же вливаешься в едва различимый ритм, с которым колышется спокойная вода, и который действует на тело удивительно расслабляюще, сродни колыбельной. — Покой — найти его, ощущать — не так просто, — говорит Монти очень тихо, всё ещё будто кому-то. — Выдержать его неподвижность порой сложнее, чем очевидность шторма — когда понятно, на что направить силы для противостояния. Когда «враг» перед тобой и ты знаешь, куда приложить ярость, куда бить и ищешь слабое место, концентрируешься, а тем временем тебя накрывает от эмоций, от бурлящей в тебе энергии и колошматящей в венах крови… Так хорошо, так понятно, когда ты озлоблен и жесток, когда ты выживаешь, борешься, нападаешь, берёшь своё, мстишь, разрушаешь… Монти замолкает и медленно выдыхает, отчего его грудная клетка опадает, а потом снова высоко поднимается. Помолчав, он продолжает: — Не так уж просто уметь довольствоваться малым: понимать, что на самом деле тебе нужно, а что ты хочешь взять по глупости, алчности, навязанным тебе желаниям, а не твоим собственным. — Он делает паузу и в ней полно сожаления: — Мне вот для того, чтобы научиться, потребовалось немало времени. — Научиться чему? — уточняет Джо. — Останавливаться. Заземляться. Получать удовольствие от спокойной воды — от отсутствия скорости, гонки, жажды… — Монти ведёт рукой по воде около себя. — Для меня это всегда было тяжело, проблемой. Джо немного хитро улыбается, когда спрашивает: — Ты ж щас не про океан? — Да всё это не про океан, — хмыкает Монти, проворачиваясь к Джо и смотря на него блестящими в темноте глазами: — И в то же время про него. Они лежат на воде, точнее парят в ней, а над ними — под ними — небо и бесконечность. Плывущие в воде светлые волосы двигаются плавно, текуче, словно водоросли на морском дне, и Джо отчего-то хочется по ним провести пальцами, прикоснуться. Само смешное — с Монти он действительно может это сделать и не чувствовать себя при этом… как-то не так. Неправильно. С ним оно всё почему-то правильно — даже самые нелепые с точки зрения «нормальности» вещи. И от этого Джо так хорошо с ним рядом, так уютно и легко… Ведь всё просто — он может с ним в чём-то не лицемерить, не изображать того, чего от него ждут и — парадоксально! — в какой-то своей части, очень важной части, быть собой. Что забавно, учитывая, кто они на самом деле. — Я ведь изначально пришёл к нему за борьбой. За битвой, вызовом. Это то, к чему я был привычен, подо что заточен, — признаётся Монти. — Я не знал ничего другого, потому и сюда принёс привычные злость, агрессию, хаос и боль. Так работало всё в моей жизни — это и была моя жизнь. Вот только здесь это не работает. Можешь хоть тысячу раз пытаться — тебя щёлкнут по носу и просто выкинут на берег, как нашкодившего щенка. В лучшем случае. Собственно, так оно со мной и было… до тех пор, пока до меня не дошло, что не обязательно брать волны, чтобы научиться понимать океан. Что не нужно для этого бороться с ним, неустанно сражаться, а совсем наоборот — прочувствовать штиль, остановиться и тогда к тебе придёт знание того, как укротить не столько волну, сколько внутреннюю стихию. Унять это в себе. Его взгляд испытующий, цепкий: — Ведь в итоге это то, зачем мы сюда приходим. Он смотрит прямо на Джо и тот видит, как синева сгущается, темнеет, когда Монти говорит низко, хриплым шепотом: — Ты когда-нибудь бежал так быстро, что не чувствовал под собой ног? Пытался обогнать всё, что видишь?.. Самого себя. В животе Джо становится невесомо, а в груди разверзается чёрная пасть, когда он говорит: — Блядь, да постоянно. Монти улыбается невесомо, как-то горько, когда медленно моргает, прикрывая глаза мокрыми ресницами, и произносит: — Значит, я не ошибся. Он отворачивается, вновь откидывается на доску, глядит куда-то перед собой, вверх — и Джо делает то же самое. Небо кажется бесконечно далёким и в то же время странно близким — будто протяни руку, и ты сможешь до него дотронуться, ухватить пальцами мерцающий маяк-осколок звезды или тонкий белоснежный серп, что не столько даёт свет, сколько ориентир, точку опоры в этом не имеющем ни начала, ни конца месте, где всё смешано и невесомо. Где нет пределов, никаких границ — лишь те, которые ты выстроил в своей голове. Здесь нет даже времени — никакого прошлого и будущего, только «здесь и сейчас». Всё недвижимо, будто застыло… и всё же Джо ощущает, как его немного относит течением в сторону, на что Монти реагирует в своём духе: цепляет его ступнёй за щиколотку, подтягивает к себе, а потом просто перекидывает через его ногу свою, да так и удерживает, не даёт отплыть в сторону. Так — бок о бок — они качаются, неуловимо колышутся на поверхности и то, что при этом они в чём мать родила, совершенно никого не смущает. Джо всегда казалось, что он на слишком крепком поводке, что его не отпустит — и всё же, невероятно, но это происходит. Здесь — рядом с Монти, в этом месте вне времени и обыденной реальности — Джо наконец-то может почувствовать то, чего у него не было очень давно, по ощущениям лет так тысячу. Покой. Джо всё же ловит его, держится в нём поначалу неуверенно, боясь соскользнуть обратно, но потом перестаёт хвататься за страх, расслабляется. Делает так, как говорил Монти — пробует растворяться в окружающем пространстве, влиться в него. Доверяет этому течению, окружающей его повсюду неизмеримой глубине и будто становится частью чего-то бо́льшего, древнего, хорошо знакомого. Идёт… к началу? К тому самому состоянию, когда ты ещё не рождён, в защищающих водах материнской утробы и полной её безопасности… Да, эта потребность живёт в нас — вернуться к источнику, к исходной точке. Вот почему люди любят идти в море ночью, когда оно спокойно, и качаться на волнах. Потому что это — возвращение нашего древнего мозга в то самое изначальное состояние… — Близнецы. — Что?.. — переспрашивает Джо. — Близнецы, — повторяет Монти, поднимая вверх руку. — Они прямо над нами. Джо смотрит, куда он показывает, и поначалу ничего не видит. — Вот эти две, яркие — их головы, — подплывает Монти ближе, касается его плеча плечом. — А ноги стоят на Млечном пути. Они теперь рядом, кожа к коже, сплетены ногами и чем-то ещё, чему Джо пока не может дать названия — дрейфуют во тьме и космической пустоте, что мягко обволакивает их, отсекая от всего остального мира. — Некоторые исследователи считают, что это созвездие является наследием культа родства-двоичности, символизирующего единство явного и тайного, — поучительно произносит Монти. Джо поворачивается, видит на его носу каждую веснушку и облепленные морской водой угольно-чёрные ресницы, а потом скорее утверждает, чем спрашивает: — Это тебе Лем сказал?!.. Монти прикрывает один глаз, а потом ухмыляется: — Само собой. Джо смеётся и снова смотрит в звёздное небо — точнее, на кончик пальца Монти, что рисует силуэты двух соединённых в одно человечков — пока чувствует, как светлые кудрявые волосы обнимают его плечо и по-русалочьи щекочут шею. А ещё он чувствует — ему кажется — что он всё же может дать название тому, что происходит между ним и Монти. Но пока он на это не решается. ***