Point of no return (Точка невозврата).

*** Джо сидит перед экраном монитора, смотрит на графики, цифры, фрагменты кода — и глазам своим не верит. Часто моргает, трёт воспалённые веки — он настолько заработался, что не заметил, как наступила темнота, а ел вообще часов восемь назад — и медленно выдыхает. С такой тяжестью и отчаянием, которые скорее подходят смертнику, получившему последний отказ в апелляции, чем спецагенту ФБР. Чёрт, да не может быть… Телефон звонит резко, настойчиво и Джо снимает трубку. — Наконец-то! — Что? — Твою мать, Стив, я три дня не могла до тебя дозвониться!.. — говорит Робин так громко, что он морщится. — Я говорил, что могу быть недоступен. И я работал. — Надеюсь, есть результаты. Им пора быть — хоть каким-нибудь. — Я… Он смотрит на экран и мелькающие на нём данные. — Ты что? — Пока не уверен. — Не уверен, блин, в чём? Робин громко сопит в трубку: — Так, давай-ка разберёмся. Ты следил за подозреваемыми всё это время, ездил с ними в Мексику, попал к ним в дом — и всё ещё ничего не нарыл? Ничегошеньки? — Мне удалось кое-что получить, но… — Ой, не надо мне лапшу на уши вешать! Я знаю тебя и знаю, когда ты воду мутишь. Возникает тишина. — Стив! Пауза всё длится и только потом прерывается: — Конкретного ничего нет. — То есть, ты всё ещё на нулях. — Да. — Срань! Робин шумно выдыхает. Долго молчит и потом выдаёт не вполне решительно: — Стив, надо уже что-то решать. Либо брать их, либо. — она мнётся. — Знаю, ты не привык проигрывать, но если это не они — это ж не твоя вина. Ну ошибся ты, со всеми бывает. Бросай тогда всё к лешему и возвращайся. Начальство поноет, помотает нервы за вложенные в расследование деньги налогоплательщиков, на том всё и кончится. Будет другое дело, другие подозреваемые — там и проявишь себя блистательно, как ты привык. — Другое дело… — Именно. Робин замолкает, а потом хмыкает: — Или в этом как раз проблема? Стив не отвечает — он снова и снова скользит глазами по монитору. — Почему мне кажется, что ситуация складывается такая, будто ты в реальном дерьме, напарник? — даже не спрашивает, а скорее пытается донести до него Робин. — Тебе кажется, — говорит он холодно. — Ага. Она ругается, напряжённо молчит, а потом выдаёт: — Ладно. В конце концов, мы со всем разберёмся. Главное — порешать с начальством бумажную волокиту и вытащить тебя оттуда. Первое я беру на себя, а второе… тут уж ты сам постарайся. — Я тебе позвоню. — Нифига, — отрезает Робин. — Я сама буду держать тебя на связи. — Окей. — И Стив… -???.. — Не делай глупостей. — Я само благоразумие. — Врёшь, но попытайся хотя бы ради меня. Она отключается и Стив откладывает трубку в сторону. Его взгляд сосредоточен на экране, прикован к нему — и это вполне оправданно. Там все те данные, которые удалось скачать, а затем и расшифровать, и результат его буквально ошеломляет. Впрочем, первую волну удивления он испытал, когда по возвращении домой обнаружил в своей одежде накопитель — целый и невредимый. Это было весьма неожиданно после всех тех приключений, которые он пережил… Н-да, приключения. Знал бы кто в руководстве, что Стив при исполнении принимал наркоту вместе с подозреваемыми (а очевидно, что он был под влиянием психоделиков или галлюциногенов), ему бы не просто выговор влепили и отстранили от дела, вообще встал бы вопрос о его профпригодности. Вся репутация коту под хвост и туда же все усилия, которые он до этого приложил, будучи в должности спецагента. И Робин бы его никак не смогла прикрыть. Впрочем, у него тут ситуация ещё более дерьмовая. Стив и половины данных не обработал, а ему уже ясна картина. Не та, которую предоставило Бюро в качестве информации по расследованию, а та, которая вскрывает гораздо больше, показывает истинное положение дел и нарыть которую, будучи спецагентом ФБР при исполнении, Стив вряд ли бы смог. Он смотрит на двигающиеся перед глазами строчки, читает имена людей, названия компаний, которых обчистила эта хакерская команда, видит идущие от них трансферы, денежные переводы и понимает, что все они отнюдь не белые и пушистые. В плане, Стив и так знал, что люди эти — контингент сомнительных моральных принципов, как и всякий, кто плавает в мире большого бизнеса, но чтобы настолько… Нефтедобывающая корпорация, прикрывшая экологическую катастрофу на одной из своих вышек; компания по перевозкам, сбывающая токсичные отходы в страны третьего мира; охранная фирма военного образца, которая на самом деле занимается сопровождением сделок по продаже оружия и его доставке… Скупка произведений искусства на чёрном рынке, незаконные финансовые операции, уничтожение конкурентов в массмедиа — да тут истории одна другой краше! Но самое интересное — отнюдь не это. Стив видит не только откуда пришли деньги, но и куда ушли — всю цепочку. И сейчас как никогда понимает, что кража денег, их получение — вовсе не самоцель «клуба». Потому что эти разгильдяи и правда поступают в соответствии с собой — тем, что говорят и как живут. Они попросту перенаправляют финансовый поток, который отрезают от сомнительного источника, по другим каналам — тем, кто в этом, по их мнению, на самом деле нуждается. Стив откидывается назад, устало прикрывает воспалённые глаза и трёт пальцами переносицу. И что ему теперь делать? Запихнуть в тюрьму всех этих робингудов, коммунистов грёбаных, чтоб их?.. Ведь реально — у них нихрена нет, кроме минимума для жизни — всё остальное они переправляют в благотворительные фонды, правозащитные организации и пострадавшим от действий всех этих обличённых властью людей. Эти парни действительно делают то, что делают не ради денег, а ради идеи, попытки изменить мир, но… Бюро это интересовать не будет. Бюро интересует одно — как обезопасить нужные компании от вмешательства этих хакеров-революционеров, которые творят собственное правосудие в духе мировой справедливости. Так что, как только оно получит доказательства, то посадит… да нет, скорее уж похоронит всю четвёрку «клуба» — об этом наверняка позаботятся те, кому он насолил. А ещё… Стив не очень хорошо помнит, что происходило с ним после того, как он выпил ту бодягу, что дал ему Мак, но кое-что он помнит. Осознание того, что с ним происходит, накрыло его ещё в момент возвращения. Тогда, правда, он был в эйфории, в состоянии восторженного подъёма после пережитого им… трансцедентального? (боже, он звучит как ненормальный) опыта и просто наслаждался моментом, вот этой короткой секундой настоящего умиротворения и счастья, которых у него не было так долго, что не упомнить сколько, но вот потом — потом он протрезвел. А ещё расшифровал данные с носителя. И понял, что он в заднице. Он в полной, очень глубокой заднице. Ведь теперь у него есть железобетонные доказательства того, что эти парни — те самые, кого ФБР ищет. Он искал. Делал это, выполняя свою работу — свой долг, на минуточку — то, на чём была завязана вся его жизнь. Так что теперь его миссия окончена и он вроде как обязан сделать то, зачем сюда приехал — переправить данные в Бюро, собрать свои манатки и с чувством глубокого удовлетворения (он ведь оказался прав, единственный вычислил эту банду) свалить отсюда к чертям собачьим, получив продвижение по службе (или благодарность или что там ему начальство уготовит) и позабыв как можно быстрее обо всём, что с ним тут было — ради своего же душевного покоя. Покоя, усмехается Стив. Ага, как же. Да его теперь только от одной мысли о том, чтобы лишить «клуб» свободы, наизнанку выворачивает. Впрочем, есть же другой вариант. Он же… нет, серьёзно, он вполне может сделать вид, что ничего не нашёл — ну ошибся, со всеми бывает — уничтожить данные и отпустить парней. Какое ему дело до набитых купюрами карманов богатеев? — им плевать на него, они заботятся только о себе. Так с какого перепуга он должен рвать за них задницу и ломать (точнее уничтожать) жизни людей, которые доверяли ему, помогали, спасли, в конце концов? Просто потому, что это в рамках закона, так называемого правосудия, что защищает права тех, кто того вовсе не заслуживает?.. но долг, обязательства, честь мундира — так что проще сказать, чем сделать. Мораль, она сродни приколоченному к тебе кресту — штука тяжкая. И въедливая. Тяжело вот так по щелчку избавиться от неё, когда чёрно-белые постулаты вбивались в тебя с самого рождения. Однако… Есть третий вариант, вот только о нём думать страшнее всего — точнее, Стив запрещает себе о нём думать, несмотря на то, что этого ему хочется больше всего. Быть с ними. Остаться с ними. Стать частью их мира. Ну вот, он и сказал невозможную для себя вещь. Невозможную, потому что так не будет и быть не может. Даже если бы он сделал свой выбор, решился уничтожить всю свою прежнюю жизнь и пришёл к ним… Что бы они сделали, расскажи он им о себе правду? О том, кто он, что он делал и как поступал. Что он следил, доносил, врал, предавал их доверие, крал, лицемерил?.. Какая ему после такого вера? А ему пришлось бы сказать, он не смог скрыть — да и не хотел бы — даже если б знал, что они ничего не узнают и он останется безнаказанным. Потому что это мерзко, подло, по своим же меркам неправильно — пачкать братство ещё одной своей ложью, очередным лицемерием. Они этого попросту не заслужили. Стив хмыкает устало, с горечью. Смотри-ка, как оно всё с ног на голову — он, добропорядочный гражданин, не считает себя достойным доверия грабителей, которых уже два года разыскивает отдел кибернетической безопасности ФБР. И что в итоге ему остаётся? Назад вернуться можно, но невыносимо; замять дело в его власти, но врать придётся всем и на профессионализме его можно смело будет ставить крест; остаться хочется, но нельзя. Куда ни ткнись, всюду безысходность — это как в кошмаре, где три двери и ты должен выбрать одну верную, но верной нет и любая из них ведёт к следующему кошмару… Стив крепко зажмуривается и трёт основанием ладоней глаза. Надо бы свет включить, а то ослепнет так… Телефон снова звонит — вечно Робин что-то забывает и любит уже после договаривать — и рука не глядя тянется к трубке, снимает её. — Что ещё… — Здравствуй, Стивен. Он застывает и молчит слишком долго, прежде чем сказать: — Здравствуй, папа. — От тебя нет вестей целый месяц, мы с мамой беспокоились. Кадык Стива медленно дёргается, когда он сглатывает: — У меня всё хорошо. Всё отлично. Я работаю. — Понимаю. В голосе отца сквозит глубокое одобрение. — К нам не собираешься приехать? Мама бы хотела. — Пока не могу. У меня дело, — у него всегда есть подходящее оправдание. — Снова ловишь плохих парней? — раздаётся смешок. — Никак они не дают тебе доехать до нас, всё времени нет. — Ты знаешь, как это бывает. — Знаю, — говорит отец с весомой тяжестью. — Ну то и неплохо, мне грех жаловаться — ты на своём месте, сынок. На своём месте. В тоне отца слышится мягкость — как у гипнотизёра, прежде чем он погружает в транс: — Мы очень тобой гордимся, помни об этом. — Я помню. Никогда не забывал. — И хорошо, хорошо… Стив буквально видит, как отец одобрительно покачивает седой головой. — Это дело… ты же в Калифорнии? — Да. — Ты там больше месяца, — мягкость постепенно уходит из негромкого голоса. — Так точно. — По мне так уж слишком ты задержался там, — а вот и знакомые нотки стали. — Пора бы со всем разобраться. Как ты это умеешь. — Разберусь. — Не сомневаюсь. Ты у меня парень умный, хорошо усвоил, чему я тебя учил, — Стив подбирается, пока ждёт продолжения — он знает, что пряник в любой момент может смениться крутом. И снова не ошибается: — Хоть долго мне пришлось втолковывать это в твою лохматую голову. Уж чего в тебе всегда было с лихом, так это упорства. Звучащий в трубке вздох отдаёт укоризной, но с примесью библейского смирения: — Оно в твоём деле, конечно, пригодится, но и помучил ты нас с матерью в своё время. — Давай не будем… — Да я ж не в укор, — голос отца — смесь тепла и лютого холода и Стив до сих пор понять не может, как ему удаётся так виртуозно их сочетать. — Я к тому, что молодец ты — взялся в итоге за ум. — Всё в прошлом уже… — И слава Господу Богу, — падает с тяжестью горного валуна. — Ладно, когда пацанёнком был, то ещё куда ни шло, дети всякое странное творят, хотя сыну шерифа не пристало с кисточками и красками возиться у себя в комнате, пока остальные в футбол играют… — Отец медленно вздыхает, вспоминая пережитое. — Ну вот что за блажь такая была — художественная школа, рисунки всякие, мазня непонятная, цветочки — там же место только девчонкам. Не пристало оно парню-то. Вся эта живопись, картины, изображения с людьми голыми — мы-то видели, что оно получалось… Нехорошее это дело, к разврату ведёт, всему такому и уж как мы с матерью переживали, когда ты мало того, что картинки эти для себя калякал, так собрался в эту… как её… — Высшую академию искусств, — бесцветно говорит Стив. — Точно, в неё! В трубке слышен ещё один тяжёлый вздох. — Втемяшилось же тогда тебе такое в голову — а ты ж и учился отлично, и баллы набрал, физподготовку сдал на уровне и в капитаны школьной команды выбился — всё было как надо для хорошего старта, отличные перспективы. И тут ты такое заявляешь… Мы до этого думали, всё надеялись, что забудется оно, само собой на нет сойдёт — как всякая подростковая дурь, ну с кем не бывает? — но заниматься таким всю жизнь… Стив знает, что вот сейчас к отцу вернётся былая мягкость. И не ошибается. — Я-то другого для тебя хотел, нормальной жизни, — голос отца проникновенный, заботливый. — Не этого… балагана. — Ты хотел. — Потому тогда и настоял. Я ж знал, куда оно всё покатится и обязан был тебя от тебя же защитить. Ты ж тогда ребёнком был, не понимал ничего — а я человек взрослый, ответственный — вот я ответственность на себя и взял. Позаботился о тебе, разъяснил что к чему, чтоб избавить тебя от этой блажи, чтоб не отравляла она тебя… И ты в итоге внял голосу разума, послушал меня. Мать до сих пор богу молится, что ты стал на путь истинный. — Да уж, мама такая. — А ты смотри какой вышел — я-то думал ты на моё место сядешь, главным у нас в городе — так нет, ты пошёл дальше. Академия, а потом и ФБР — ты меня превзошёл. Сделал то, на что у меня духу и ума не хватило, хоть я старался по молодости изо всех сил — а ты раз, и по щелчку сделал. Важными вещами занимаешься, серьёзным человеком стал… Я действительно могу тобой гордиться. Отец и впрямь полон гордыни, сытого удовлетворения: — Ты живёшь мою жизнь, сынок — так, как я не смог. Хотел, но так оно и не сложилось. — Ты это говорил. — Уж прости, что повторяю — просто хочу, чтобы ты знал, насколько это для нас важно, как мы тебя поддерживаем, как любим… Ты же понимаешь, что это всё из любви, из благих намерений. Ты наш единственный ребёнок и мы хотим, чтобы ты был счастлив. Отец замолкает, а потом добавляет: — Успешен. — Разумеется. Слышно, как отец с кряхтеньем выгибается, наверняка потирая больную уже лет двадцать поясницу, прежде чем сказать: — Так что… разбирайся-ка ты поскорей с делами, засади этих ублюдков, как ты умеешь, и возвращайся обратно. Может, на Рождество не один к нам приедешь. — Я не уверен… — Я не про Робин сейчас — она девушка хорошая, но не для тебя. И не для семьи. А тебе пора уже. Отец молчит — наверно, чтобы лучше дошло — а потом говорит: — Продумай над этим. Стив слышит, как контакт прерывается, в трубке раздаются частые гудки, и жмёт отбой. Какое-то время сидит, уставившись перед собой, а потом осторожным движением откладывает трубку в сторону. Пялится на экран монитора — кажется, очень долго — но не может прочитать ни строчки, и когда протягивает руку его выключить, то видит, как заметно она подрагивает. Стив оказывается в полной темноте. Он застывает в ней — невидимый для себя и для других — словно пытается в ней раствориться. Отгородиться от того, что за её пределами. Стать с ней единым целым, неотъемлемой её частью — таким же холодным и безликим, как сама тьма. Во тьме всё проще, легче… выносимей. Там можно не заботиться о лице, то есть о нужной маске — там можно быть кем угодно. Тьма позволит тебе это, не осудит — наоборот, заботливо укроет тебя собой, если нужно. Возьмёт под своё крыло, которое в большинстве поучительных притч выглядит почему-то чёрным, кожисто-острым, но на деле мягче пуха, ибо принадлежит ангелу, хоть и павшему… Раздаётся громкий стук и Стив вздрагивает. Он обращает ко входной двери свой взгляд — совершенно пустой, отстранённый — но когда стук повторяется, будто оживает. Заторможенно поднимается и идёт, словно какой-то зомби: замедленно и устало, по ходу мазнув ладонью по стене и включив перед входом свет. Замирает в жёлтом кругу на какое-то время, а потом берётся за ручку и открывает. Перед ним стоит Монти. В этот раз он не в привычной майке, а тонкой чёрной кожанке — последние дождливые дни принесли с собой прохладу. Улыбается мягко, спокойно, поправляет назад упавшие на лицо светлые волосы и только потом произносит: — Привет. Сердце Стива начинает биться, как всполошенное, но язык проговаривает неповоротливое: — Привет. — У тебя свет выключен, разбудил? — Не ждал никого. — Я не вовремя? — тут же хмурится Монти, не понимая причины столь холодного приёма. Стив пожимает плечами: — Ну не гнать же тебя, раз пришёл. Он не идёт в дом — так и остаётся около распахнутой двери, опирается спиной о косяк и смотрит куда угодно, только не на Монти, пока поглубже засовывает руки в карманы слишком тесных для таких действий джинс. — Хотел узнать, как ты, — голос Монти чуть хрипловатый, заботливый. — Ты пропал с того дня. — Дела были, — бросает Стив, толкнув носком кроссовка выступающую доску. — А дать знать о себе? — Монти говорит не с укором, просто спрашивает. — Я хотел, но… — Конечно, дела. Он говорит это так, что Стив глядит на него — правда, очень коротко — и замечает на его губах понимающую горьковатую полуулыбку, прежде чем снова опускает взгляд на дощатый настил. Смотрит на песок, что замело на порог ветром, думает, что если уж и отрывать пластырь, то резко — и очень ровно проговаривает: — Я, наверно, уеду скоро. Он не видит лица Монти, поэтому может только догадываться, что написано на нём в тот момент, когда тот тихо произносит: — Понятно. — У меня отпуск не резиновый. — Очевидно. — Я же говорил тебе в самом начале — я здесь ненадолго. — Говорил. Стива бесит то спокойствие, с которым Монти принимает все эти новости, которые должны бы выбивать его из колеи (во всяком случае Стиву очень этого бы хотелось), но на деле даже тона не меняют, так что заканчивает он резко, с вызовом: — Пора следовать намеченному плану — вернуться обратно, к моей прежней жизни. — Ну-ну. Стиву слышать это — как ножом по горлу. Вот это тусклое, невозмутимое, безразличное… Неужели он для Монти ничего не значит? Неужели вот так, не дрогнув мускулом, не сказав и слова против, не попросив остаться — отпустит?.. А в груди-то болит, там пусто, одиноко и до рези холодно, когда губы произносят: — Это всё, что ты можешь мне сказать? — А что ты ожидал? — Я… Серьёзно — а чего он ожидал? Что Монти станет его о чём-то просить, уговаривать, сам предложит со всем разобраться?.. И всё равно его спокойное принятие той правды, от которой Стива буквально в ошмётки разматывает, вызывает тупую боль, замешанную на чувстве озлобленности и тихой ярости. — Мы всё надеемся, что самую тяжёлую работу за нас сделают другие, не так ли? — совсем не к месту задаёт отвратительно-каверзный и точно попадающий в суть вопрос Монти. — Ты про что? Стив не придумывает ничего лучше, чем изобразить непонимание. — Твоя жизнь — это твоя ответственность, — поясняет Монти Стиву, словно тот маленький. — Никто другой не сделает за тебя твой выбор и не примет решения. Стиву хреново до тошноты, но он делает выбор снова притворяться: — Я без понятия о чём ты. — Разве? Монти смотрит на него почти с жалостью: — Я уже говорил тебе — ты постоянно сдерживаешься, будто сам себе наступаешь на горло. Перестань давить хотя бы сейчас. Ах, если б он только мог… Стив хмыкает, отводя взгляд в сторону. Смотрит в темноту, в которой рокочет океан и громким хором поют цикады, откидывается затылком на твёрдое дерево и складывает на груди руки, изо всех сил изображая, что ему на всё происходящее плевать: — Чего тебе от меня надо? Чего ты от меня хочешь? — Я? — Монти указывает на себя в показном удивлении. — Ты не верный вопрос задаёшь, малыш. Глаза Монти щурятся и синева в них обрастает льдом: — Зачем ты ко мне пришёл? Стив просто выполнял свою работу, хотел втереться в доверие, добыть данные, всё было только ради этого, он постоянно притворялся и лгал, только лгал и притворялся… но это тоже ложь. А думать о правде Стиву не хочется. — Я… я просто хотел научиться кататься. — Научиться кататься? — Монти посмеивается — кажется, ответ Стива его реально забавляет. — Ты себя-то слышишь?.. Он фыркает, коротко щерится и отворачивается. Громко цыкает языком и бросает не глядя, делая шаг в противоположную от дома сторону: — Ладно, можешь продолжать в том же духе — я не против. Только я в этом участвовать не буду. При одной мысли о том, что Монти сейчас уйдёт и больше вернётся, Стива пронзает страх — острый, жгучий, вынуждающий действовать. В этом нет смысла, ему нечего Монти сказать и нечего предложить — и всё же Стив отталкивается от стены, бросается ему на перерез, перекрывает выход: — Тогда какого хрена припёрся? Монти оглядывает его с сожалением: — И действительно. То, что я вижу правду, не значит, что её хотят видеть другие. Страх затапливает, скалится, стискивает зубастой пастью сердце: — Правду? Какую правду?.. Ты на что намекаешь? — Ох, как же отчаянно ты её боишься, — взгляд у Монти тяжёлый, полупрезрительный. Стива это так выбешивает, что он рвётся ему навстречу. Смотрит глаза в глаза, напирает, пока тычет пальцем куда-то в сторону, в рокочущий где-то в темноте океан: — Правда в том, что всё это — не моя жизнь. Всего лишь момент. Яркий, запоминающийся, но момент. Не более. Было здорово, классно, но всё имеет свойство заканчиваться. И это — тоже закончится. И я пойду дальше, вернусь обратно, мне придётся, потому что таковы правила, такова жизнь — моя, которую мне выдали… — Конечно, — кивает Монти в ложном согласии. — Так и надо — сделать вид, будто ничего не было. — Я не… такой, как ты. — Ты не можешь выбирать? — Да… причём тут это? — Да при том, — бросает Монти резко, метко. — Всё упирается в одно — в твой выбор. Осознать его, принять и сделать. — У тебя всё так легко и складно… Монти чуть склоняет голову набок, растягивает уголки губ в одной из своих очаровательных улыбок, что так ловко ему удаются, и вкрадчиво поясняет: — О, дружище, это нихера не легко. Это самая сложная — и в то же время сама простая штука на всём белом свете. Таков её парадокс. Тёмные ресницы на миг подрагивают, а улыбка не сходит с губ — только выглядит ни разу не мило, а угрожающе: — А ещё он заключён в том, что люди хотят настоящего, честного, правдивого — но как только они видят это перед собой, получают, их жажда и радость вмиг сменяются страхом, отторжением и в итоге они бегут сломя голову от того, чего страстно желали. Получив ответ от Вселенной, они тут же выбрасывают его прочь, ужасаясь подарку, который так долго выпрашивали. Потому что тогда придётся остановиться, посмотреть на себя, что-то сделать — увидеть в истинном свете свою жизнь. И менять. А нет в людях инстинкта сильнее, чем инстинкт самосохранения, тяги к стабильности — пусть эта стабильность на самом деле клетка, в которую их заперли. И всё же она — лучше, чем правда. Правда, которой стало слишком много — а ты столько не просил. Тебе так, чуть-чуть надо было — для развлечения и острых ощущений. А вот сейчас в Монти сплошное отторжение, полно ножей: — И ты бредёшь обратно, возвращаешься — покорный блудный сын. Идёшь туда, где привычно безопасно, но где большинство людей не готовы дать тебе свободу быть тем, кто ты есть. Увидеть тебя таким, принять и найти в этом настоящую красоту. А ты ведь хочешь этого, ты так отчаянно этого хочешь… Рука Стива взметается, будто хочет схватиться за чёрную кожу куртки — и тут же замирает, останавливается. Монти наблюдает за этими его метаниями почти со скукой: — Но ты соглашаешься, принимаешь условия — ради призрачного спокойствия, наполненной дохлыми гарантиями и сытой рутиной жизни, которую ты вроде как хотел. Они так близко, что ещё немного — и столкнулись бы. Оба возбуждены противостоянием, оба на взводе, хоть по Монти этого и не скажешь, но Стив знает, что там, за фасадом, чувствует — и задыхается от не просто электричества, а грозового шторма, что накрыл их обоих. — Ты… — пальцы Стива — указательный и средний — замирают в миллиметрах от голой кожи на груди Монти. — Ты понятия не имеешь о моей жизни. — Ну конечно. Стив не понимает, каким усилием он себя сдерживает, сохраняет контроль над собственным телом, когда произносит рублено, чётко, членораздельно — так, чтобы Монти раз и навсегда усвоил: — Ты нихрена. Обо мне. Не знаешь. — А и не надо. Всё, что нужно — у меня перед глазами. Монти скользит взглядом по искажённому лихорадочными эмоциями лицу Стива, медленно выдыхает и произносит доверительно, со змеиным шелестом: — То, где ты есть, жрёт тебя изнутри. Впрочем, ты и сам это знаешь. Он выглядит сущей карой божьей, воплощением самых греховных мыслей и запретных желаний, когда подаётся ближе — так, что его дыхание задевает тёмные волосы — и проникновенно шепчет Стиву на ухо: — У меня есть для тебя ответы. Есть то, что ты так хочешь взять, но ты не осмеливаешься. Стива эти слова вспарывают, вскрывают с хирургической точностью, вонзаются в самую сердцевину. Он отшатывается, но уйти не в силах — и так и замирает напротив Монти, глядя в невозможно синие, немыслимо яркие в окружающей полутьме глаза. — Ты… Стив тут же замолкает, пытаясь унять дрожь в голосе. — В твоём исполнении всё звучит так охренительно легко… Вот только оно не так. Не все могут делать, что хотят. Есть вещи, которые нельзя изменить. Монти смотрит на него и Стиву кажется… нет, он уверен — ему больно, когда он произносит: — Ты так и не понял, что свободен. — Да нифига!!! — взрывается Стив, ошпаренный этой болью. — Не всё так просто! Я не могу вот так отказаться от всего. Похерить всё, куда я шёл, что планировал, чего добивался ради… — он запинается, а потом говорит то, что можно сказать: — сёрфинга? Ради того, чтобы жить неприкаянной жизнью, сменить все свои ориентиры, врать своей семье, быть осуждаемым изгоем? Разрушить весь свой прежний мир ради призрачной свободы, неясного будущего и… всего лишь чувств?.. Монти слушает его, не прерывает — а потом всаживает и проворачивает: — Мы сейчас о катании говорим или о чём-то ещё? И Стив падает. Он проваливается куда-то очень глубоко, в собственную преисподнюю. Его накрывает, закручивает, швыряет — и он делает то же самое с Монти. Руки сграбастывают чёрную кожу, впиваются, встряхивают — и вот уже они с Монти оказываются лицом к лицу, в яростной близости. — Сука… — Стив почти рычит. Вот только Монти всё нипочём. — Так ты скажешь о чём речь на самом деле? — усмехается он своими проклятыми девчачьими губами. И вновь проводит по кромке зубов своим юрким языком — а Стив как больной, чокнутый, одержимый — не может не смотреть, не заводиться… — Сука, я тебя ненавижу… — О нет, ты опять не по адресу. Игнорируя рвущие лацканы его кожанки пальцы, Монти безбоязненно подаётся вперёд, попирает все существующие лимиты и законы, и оказывается со Стивом нос к носу, когда проговаривает нежно, проникновенно-интимно: — Скажи, ты помнишь тот момент, когда начал себя ненавидеть? А я скажу когда. Когда ты осознал, что поступаешь «неправильно», но не смог остановиться… Или наоборот — «правильно», сделал всё, как надо. Вот только фишка в том, что иногда «поступать правильно» значит ошибиться. Сделать неверный для себя выбор. Тот, который каждый день будет доканывать тебя, но за который ты всё равно будешь цепляться. Просыпаться утром и думать только о том, как бы скорей всё это пережить, чтобы снова — в забытье. Монти медленно поднимает руки — как при задержании, без лишних движений, чтоб не спугнуть — и накрывает ими вцепившиеся в него пальцы Стива, обнимает ладонями судорожно сведённые костяшки: — Ты так боишься оставить позади свою старую жизнь, что готов закрывать глаза на всё, что тебя не устраивает. Лишь бы пройти ещё один день. Лишь бы выжить, — хватка становится сильнее, жёстче: — но дело в том, что «выживание» и «жизнь» — вещи разные. Стива трясёт, буквально наизнанку выворачивает от правды, бессилия, прикосновений и близости Монти, охвативших его яростных чувств, но всё, на что он сейчас способен — это крик. — Да пошёл ты!!! — бросает он с лютой злобой в лицо Монти, встряхивая его за грудки. — Пошёл ты!.. Стив разрывается между желанием избить его, разломать до основания… и никогда больше не отпускать. И второе вызывает всеохватывающий, какой-то животный ужас. — Хочешь меня ударить?.. — в Монти вообще нет страха, он улыбается: — Не-е-ет. Уничтожить меня, стереть — будто я никогда не появлялся в твоей жизни. Но знаешь что? — он преображается вмиг — да так, что у Стива нутро леденеет: — У меня для тебя херовые новости — ты будешь помнить. Ты будешь хотеть этого всю жизнь. Хотеть того, кем ты был и как себя чувствовал, пока стоял на доске, трогал волну, был на связи с океаном… Монти так близко, что почти касается губами губ Стива, когда шепчет: - Со мной. Стива прошибает, перемалывает, с катушек сносит. — Мудак самовлюблённый! — отпихивает он Монти от себя трясущимися руками. — Да мне нахуй не сдались все эти твои игры в бога! Стив в панике. Стив в блядской ёбаной панике, потому орёт, рвя связки: — И ты мне нахуй не сдался!!!.. Монти смеётся заливисто, дьявольски, обнажая перед Стивом белые клыки: — Как скажешь. Он делает шаг назад, отступает в темноту, погружается в неё и на этот раз Стив его не удерживает. Смотрит вслед удаляющемуся силуэту всё то время, пока ночь и наполняющие её тени не пожирают Монти окончательно, а потом резко разворачивается и заходит в дом, хлопая при этом дверью так, что вообще непонятно, как она после такого на петлях удерживается. Сшибает по дороге мебель, во что-то врезается, а когда зажигает свет, начинает ходить из стороны в сторону, словно зверь в клетке. Стив вдруг останавливается, обхватывает голову руками и в отчаянии стискивает её, будто так может вытащить из неё все отравляющие его мысли, а потом кричит в пустоту — хрипло, обречённо, в бессильном бешенстве. Он хочет броситься за Монти, догнать его, вернуть — но что он ему скажет?.. Ему нечего сказать. Он загнан в угол и у его проблемы нет решения. Точнее — только одно. Стив очень некстати вспоминает поговорку «нет человека-нет проблемы». Он резко срывается с места, снова идёт к выходу, сгребает с полки ключи и пинком распахивает дверь. Выходит на улицу, садится в джип и стартует так, что песок взметается позади сыпучим облаком. Выкручивает руль, чуть не сносит угол забора и выруливает в проулок между домов. Двигатель ревёт, наверняка будит соседей, но Стиву насрать на это с высокой колокольни. Он выбирается из проулка, сворачивает на дорогу так резко, что его заносит — и уже по прямой вдавливает в пол педаль газа. Он несётся быстро, слишком быстро, на максимальной скорости. Ветер бьёт в лобовое стекло, разбивается о него по обе стороны и уже сбоку врывается в кабину, треплет волосы и холодит под тонкой футболкой грудь, плечи, руки, заставляя кожу покрываться мурашками. Стиву похер, он ёжится, но продолжает гнать, как сумасшедший, ещё и дёрнув пальцами по магнитоле. Та оживает, включается и оглашает кабину ритмичным роком — агрессивным, жёстким, заливающим барабанные перепонки ядрёными частотами электрогитары. То, что нужно. Стива колотит, но не от холода, а от переполняющих эмоций и гуляющего в крови адреналина. Ненависть к себе гудит под кожей, оседает горечью на языке, сводит внутренности тошнотой, но полная разрушения музыка и высокая скорость отвлекают. Если б мог, он бы ехал ещё быстрее — так интересней. Можно проверить свои хвалёные реакции и посмотреть, не сдал ли он со времён академии. То, что слева стена, а справа обрыв и внизу океан со скалами, Стива мало парит. Наоборот — заводит. Так ставки выше и приз дороже — какой смысл игры с гарантиями, будучи в безопасности? В такое играют только слабаки… впрочем, он и есть слабак. Не может сделать элементарной вещи. Посмотреть правде в глаза и признаться себе, что… До Стива доходит, что он едет по направлению к дому Монти и он тут же, с визгом тормозов останавливается. Стоит у края обрыва, слушая, как тягучее соло опутывает его меланхолией, звенящим безумием, словами об очаровании вязкой тоски и крахе всех надежд, и наблюдает, как ритмично бьётся о берег океан — а потом разворачивается обратно. Едет так же быстро, несётся на полной скорости, будто за ним гонятся все черти ада, а когда краем глаза замечает вдалеке знакомый неон вывески, то понимает — ему туда. Он лихо тормозит на стоянке, почти задев мотоциклы — байкеры снова в гостях у Роба. — Виски, — заваливаясь на стул у барной стойки, бросает он Робу. Тот приподнимает брови, но шот наливает. — Порядок? — интересуется он, причём вполне искренне. — Полный, — Стив отдаёт честь ладонью. Роб смотрит с выражение «ага, как же», когда Стив опрокидывает выпивку одним махом, собирается налить ему ещё, но потом передумывает и ставит на стойку бутылку. А потом уходит — за что Стив ему бесконечно благодарен. А далее всё просто — Стив напивается. Кидает в себя стопки одну за другой, пока стылым взглядом смотрит перед собой, игнорируя всех вокруг. Люди приходят, уходят, заказывают выпивку, пьют, смеются, кто-то спорит около бильярдного стола, какая-то парочка ругается, после чего девчонка пулей вылетает из бара, а парень стремглав бежит за ней — наверняка помирятся и займутся сегодня же страстным сексом — а Стив всё продолжает вливать в себя виски в пустой надежде, что ему от этого полегчает. Нихуя, конечно же, но надежда умирает последней. Первой заканчивается бутылка… — Эй-эй — ты куда? — кричит Роб. Стив оборачивается — он что-то забыл? Да нет, вроде, расплатился за всё, честь по чести. — Тебе какая разница? Сваливаю, — отвечает он и речь у него немного вязкая. — Тебя твой друг заберёт? Друг… Стив пьяно усмехается — да с такими, как он, друзьями и враги не нужны. — Никакой он мне не друг, — рубит Стив. И это правда. Ведь Монти — нечто гораздо бо́льшее. — Так. Ключи сюда дал, — командует Роб. — Не понял… Роб выразительно глядит на него и кивает на руку, в которой зажаты ключи от джипа. — Ключи, сказал, отдай. Тоже мне, нянька думает Стив, а сам бросает: — Иди в жопу. — Я только «за», если б это предложила моя подружка. Но ты — не она. Стив смотрит на Роба, набычившись, молчит, а тот — ни разу не смутившись — продолжает: — Мне бате или брату позвонить? Поставить их в известность, что у нас на районе нажравшийся в хлам водила? — Ты чё, ссыкло, что вечно родственниками прикрываешься? — Стив провоцирует, но Робу на это стратегически насрать. — Мне некогда с тобой возиться. Да и с чувством вины, если ты в таком виде говна наворотишь, я не собираюсь потом справляться. А так посидишь под замком, проспишься — и сам целее будешь и другим от тебя никакого вреда. Так что решаешь? Стив корчит недовольную рожу и с видом «твоя взяла» кидает в Роба ключами от машины. Тот ловко уворачивается, а потом подбирает связку где-то на полу за стойкой и с невозмутимым видом забрасывает её в какую-то коробку: — Потом заберёшь. И тут же отвлекается по работе. Стив стоит на месте какое-то время, словно забыл, что он хотел и куда шёл, а потом разворачивается и выходит из бара. Нетвёрдым шагом направляется от главного входа к стоянке, пересекает её, оглядываясь на свой впихнутый как попало Wrangler и засунув руки в карманы (всё же холодновато и даже добрая порция алкоголя не спасает), а потом оставляет позади огни здания, отражающиеся в лужах на стоянке неоном, входит в узкую улочку между домами и бредёт в темноте. Тащится медленно, слегка покачиваясь, но в итоге удерживая равновесие — не настолько уж он надрался. Он идёт слишком долго и думает, что по пьяни заблудился, но вот и знакомый проулок, куда нужно свернуть. Уже на пороге Стив начинает раздеваться — скидывает кроссовки, стаскивает и швыряет куда-то в сторону футболку, на ходу снимает джинсы и оставляет их на полу, когда падает спиной на кровать. Лежит в темноте, раскинув широко руки, и смотрит в потолок. Стива немного кружит, мягко покачивает и тело хоть и ощущается, как какое-то чужое, но его перестаёт так судорожно сводить и эта физическая расслабленность — хоть какое-то утешение после этого бессмысленного алкомарафона, который Стив для себя устроил. Он не хочет, но снова возвращается мыслями к произошедшему. Ведь, если так посмотреть, что на что он меняет? На одной чаше весов всё, что у него есть — семья, друзья, работа, сложившийся уклад жизни, стабильность, а на другой… всего лишь чувство, иллюзия, призрачная мечта… Разве оно того стоит? Разве оно того стоит?.. Стив постепенно проваливает в сон и уже там, на самой границе понимает — выбор очевиден. ***