Разбить яйцо: снаружи или изнутри?

На n-ном уроке по Защите Муди решил, что пора тестировать учеников на сопротивляемость к Непростительным. За эти два месяца я уже успела придумать, как противостоять Imperius, исходя из данных, полученных в каноне и из уст Грозного Глаза. Но вывод, к которому я пришла, мне совсем не нравился. Тем не менее, когда пришла очередь Невилла, я выдохнула сквозь зубы и закрыла глаза. Чужая рука тянется и цепко обхватывает твою шею сзади. Ты невольно вздрагиваешь и тут же проклинаешь себя за это. На губах старшего брата расцветает ухмылка. Он медленно, почти нежно поглаживает твою шею, верхние позвонки, загривок… Ты чувствуешь, как внутренности скручивает от страха — больше всего ты ненавидешь ждать боль. Брат что-то говорит ласково, увещевает. Ты, как всегда, сколько не ждала, пропускаешь момент, когда рука вдруг перемещается на переднюю часть шеи, и ты взлетаешь в воздух. Собственные кисти инстинктивно дëргаются, чтобы сбросить сдавливающие горло пальцы и обеспечить доступ к кислороду, но ты вовремя останавливаешь их. "Нельзя, нельзя защищаться: мои бесполезные попытки лишь развеселят его!" Но рот всё равно открывается, пытаясь ухватить невыносимо вëрткий воздух. Когда кажется, что кислород становится жизненно необходим, тебя слегка опускают, так что ты касаешься пола отчаянно вытянутыми носками. Ты успеваешь сделать один судорожный вдох, прежде чем снова взлетаешь в воздух. Пальцы ног скребут ускользающий пол, дëргающиеся к горлу кисти сжались в упрямые кулаки. На глаза наворачивают слëзы, и только ярость, дикая ярость, ненависть к лицу напротив высушивает их, так и не позволив пролиться. "Нет! Я не заплачу! Ты не победишь меня и в этом, я не доставлю тебе такого удовольствия!" Брат раздражëн — ты видишь это — его бесит твоë упрямство. В твоих глазах наверняка мелькает торжество, потому что пальцы на горле становятся крепче. Если бы могла, ты бы сейчас рассмеялась, но даже дышать получается с трудом. Брат никогда не доводит свои развлечения и/или наказания до чëрных кругов перед глазами. Он всегда опускает тебя раньше, чем в лëгких заканчивается воздух, позволяя только почувствовать инстинктивный и отвратительно неконтролируемый страх перед возможностью задохнуться. И за это ты ненавидешь его ещё больше. Ты знаешь, он знает — чувствовать беспомощность перед собственными эмоциями унизительнее всего. Наконец ему надоедает, и он разжимает пальцы. Ты едва не падаешь на пол и мысленно хвалишь себя — "Умница, умница, моя милая…" — когда всё же удаëтся устоять. Стоит брату повернуться спиной, как ты тянешься к шее, мягко оглаживаешь саднящее горло. Чувство, как будто его до сих пор кто-то сдавливает. Сглатываешь и морщишься от болезненного ощущения. От унижения и боли хочется разреветься. Ты сжимаешь зубы изо всех сил, почти вслух приказываешь: "Не смей плакать, тупая идиотка! Не смей!" На грани шага — но всё ещё шагом! — идëшь в родительскую спальню — это единственное пустующее место. Большое везение, что его никто не занял: отец, конечно, на работе и вернëтся ночью, мама ушла в магазин, Наташа (старшая сестра) и бабушка на кухне, Федя (старший брат) на твоих глазах ушëл в детскую (которую называет своей комнатой, но это не правда, потому что там спят ещё Митя и Катя), а младшие слышно как ссорятся в гостиной. Тебе бы стоит их успокоить, ведь если они пожалуются друг на друга маме, или, даже, помирившись уже, просто упомянут при родителях, что дрались, тебе не избежать наказания. Хорошо, если следов после драки не останется, тогда на тебя просто накричат. Но даже мысль о возможном физическом наказании и раздражëнном разочаровании на уставшем лице отца сейчас не трогает тебя. Горло всё ещё саднит, и боль является лучшим анестетиком против страха. Ты подходишь к зеркалу. У тебя красное лицо, сжатые губы, дрожащий подбородок и попеременно высыхающие и снова слезящиеся глаза — стоит вспомнить унижение секунду назад. "Не плачь, не плачь, не плачь…" – заклинаешь себя. Когда боль наконец пропадает, и ты чувствуешь, что достаточно успокоилась, чтобы быть уверенной в контроле над собой — комок где-то пониже груди не в счёт — на твоëм лице появляется торжествующая улыбка. Еë нельзя назвать радостной, скорее наоборот, и еë подпитывает ненависть — к братьям, сëстрам, но она — хвала тебе. Отражение открывает рот и говорит твоим, совсем чуть-чуть подрагивающим голосом: «Молодец!» Если кто-нибудь тогда рассказал бы тебе, что спустя несколько лет ты будешь стоять перед этим же зеркалом и уговаривать себя: «Ну же, поплачь, тебе же больно!» и страдать от невозможности пролить и слезинку, ты бы не поверила. Ты бы отдала всё на свете за умение не плакать. И удивилась бы узнав, что спустя почти десять лет, когда слëзы полились из глаз не из-за сильного удара затылком, а из-за ноющего комка в груди, ты будешь прижимать ладони к щекам и смеяться сквозь плач. Внутри пульсирующей волной поднимаются эмоции: злость, негодование, обида, уязвлëнная гордыня, непокорность, ярость, упрямство, отчаяние, ненависть… Когда каркающий голос Муди называет моë имя, меня уже слегка потряхивает. Рон, явно волнуясь, хлопает меня по плечу и, кажется, желает удачи. Гермиона что-то быстро тараторит мне в ухо, наверное, повторяет слова профессора о способах противостояния Imperius, но мне это уже не нужно. Мир суживается до узкой полоски, ведущей к середине класса, где, словно римская арена, расчищен от парт и стульев круг. И, словно гладиатор, в центре меня ожидает Муди с поднятой волшебной палочкой. – Ну что, Поттер, – профессор пристально следит за мной обоими глазами, – ты готов? Я молча киваю, и он взмахивает палочкой: – Imperio! Заклинание не имеет цвета, оно направляется в мою сторону могучей волной тëплого воздуха, и на секунду я успеваю почувствовать тревогу, прежде чем Imperius накатывает и накрывает с головой. И тут же все эмоции, бушующие мгновение назад, исчезают. Вокруг и внутри меня наступает восхитительная тишина. Меня окутывает спокойствие. Ещё мгновение кажется, будто что-то не так, чего-то не хватает. Будто это спокойствие неестественно для меня, будто я должна быть в напряжении — почему? Но даже вопрос этот перестаëт меня волновать и исчезает. Боролась? Подозревала всех и каждого? Не могла расслабиться? Всё это кажется нелепым, а потому исчезает. И знание о том, что это нелепо, тоже исчезает. Ведь зачем существовать знанию без предмета? Всего секунда требуется мне на то, чтобы совершенно освободиться от всех тревог и вопросов. То, что волновало бóльшую часть жизни, поблекло и растворилось в окружающей белизне. Я с упоением погрузилась в пустоту. Голос, раздавшийся из ниоткуда и отовсюду, не был неприятным, но он приносит с собой странное ощущение. Необычное. Не спокойствие. Он не правильный. Он нарушает мой уют. И он мне не… не… Впрочем, неважно. Можно разобраться с ним и снова погрузиться в моë чарующее Ничто. Он говорит: – Прыгай на стол… Почему бы и нет? Но совсем не сложное требование снова вызывает новое чувство. И это абсурд. Потому что чувство существует только одно и имя ему: спокойствие. Я зависаю, прислушиваясь к себе. Что-то не так. И я не знаю, как описать словами своë состояние, но оно определëнно связано с Голосом. Почему же… Почему же… – Прыгай на стол. …мне это так не нравится?.. Голос становится твëрже, нетерпеливее, и теперь я точно уверена, не хочу делать то, что он говорит. Это странно, непонятно, мне хочется вернуться к своему спокойствию, мне хочется, чтобы Голос исчез, и я знаю самый быстрый способ достичь этого — сделать, как он хочет, и всё станет как прежде. Но почему-то даже жажда спокойствия не пересиливает это новое, безымянное чувство. И чем больше я вслушиваюсь в него, тем ярче оно разгорается. Не хочу, не хочу, не хочу… Нет. Я застываю. Это слово, оно мне незнакомо. Но стоит неизвестным звукам всплыть в голове, как чувство вспыхивает яркой волной, и я знаю, знаю! как оно называется. – Прыгай! Живо! Гордость. За ним возмущение и упрямство. "И плевать, что это глупо." – Нет. И Пустота рассыпается на осколки. Сотни звуков вдруг обрушиваются на меня и громче всех "Голос": – Вы видели? У Поттера получилось! "Нет, Крауч-младший…" И я наконец осознаю, что нахожусь в классной комнате, на уроке Защиты от тëмных искусств. – Поттер! – поворачивается ко мне лже-Муди. – Давай-ка ещё раз — закрепить результат. – Чëрное око “профессора” фанатично поблескивает. Мои глаза шокированно распахиваются. "Чел, ты сбрендил?! Ещё раз?! А может, тебя ещё раз в Азкабан отправить?! А лучше в психушку. А ещё лучше, в психушку при Азкабане. Если такой нет, я построю. Специально для тебя." – Нет, – говорю я, огибая Муди и направляясь к взволнованным Рону и Гермионе. – Поттер!.. – “профессор” ужесточает голос, и я хмыкаю: "Милый, я только что отказала тебе под Imperius. Действительно думаешь, что обычный “строгий тон” сработает?" – Нет. Я наконец достигаю Герми с Роном. Последний уже притащил мне из угла класса стул, на который я облегчëнно плюхаюсь. Гермиона озабоченно смотрит на меня, хочу ей улыбнуться, но понимаю, что сил на это нет и просто говорю: «Всё в порядке». Она поджимает губы, но кивает, трансфигурирует перо в стакан и наполняет его водой. Такую помощь принимаю с благодарностью. Я всегда ценю, когда люди говорят меньше и делают больше. Потому, следующие отовсюду поздравления и восхищения — я пока единственная, кто смогла сопротивляться Imperius — вызывают только раздражение. Но, может, частично благодаря бурной реакции публики Муди оставляет меня в покое и переходит к следующей жертве. В конце урока (когда никто больше, так и не справился с заклинанием) я всё же вновь выхожу на середину класса — Крауч, конечно, мудак, но он прав, результат нужно закрепить. Во второй раз получается намного легче: эмоции полностью не исчезают, я чëтко чувствую отторжение к приказам Голоса и справляюсь достаточно быстро. Даже позволяю Муди вновь направить на меня палочку, хотя со стороны группы учеников слышится возмущëнный протест — от Гермионы. Третий Imperius я ощущаю мгновенно — раньше чем Голос вообще появляется — и тут же обрываю. Гордо гляжу на Муди… и обессиленно валюсь на пол. – Нет, ну это уже слишком! – Гермиона всё никак не может успокоиться. От возмущения она яростно жестикулирует и постоянно забегает вперëд, оставляя за спиной медленно плетущуюся меня — даже целая плитка шоколада полностью не избавила тело от шока — и Рона, страхующего мою тушку от падения. – Мало применять на учениках Непростительные, так ещё и три раза! – Гермиона, – взгляд Рона, напряжëнно следящий за моими неуверенными шагами, вскидывается на подругу и веселеет. – Ты что же, критикуешь преподавателя? И… – он картинно выпучивает глаза. – Самого директора?! – Та-да-да-дам! – торжественно говорю я. Мы с Роном хихикаем и тут же делаем самое-самое серьёзное лицо, когда Гермиона грозно сощуривается. – Кхм, – я прокашливаюсь с суровым видом, уголки губ Рона снова дëргаются. Гермиона мученически вздыхает, мол, помоги мне, Боже, с этими детьми. Но любопытство перевешивает в ней желание продемонстрировать свою тяжëлую участь, и секунду спустя она спрашивает: – А причëм здесь директор? – Ну как же. – Шок от Imperius, подгоняемый чудодейственный влиянием шоколада, кажется, начинает сходить на нет, и я чувствую, как тело наполняется силой и желанием жить. – Разве ты не слышала, Дамблдор согласился, чтобы Муди учил нас Непростительным. Да и, не смог бы он делать это без его ведома. Гермиона хмурится. – Та-да-да-дам! – тихо говорит мне Рон, и мы снова хихикаем. Гермиона радражëнно цокает и, кажется, хочет разразится тирадой, но мы уже спустились на первый этаж, и кое-что другое привлекает еë внимание. – Что это там? – вопрошает девушка, устремляясь к скоплению людей у информационного стенда, мы с Роном спешим за ней. – Турнир Трёх Волшебников, – рыжий, как самый высокий, встаëт на цыпочки и читает вслух для меня и Гермионы. – Делегации из Шармбатона и Дурмстранга прибывают в Хогвартс в ближайшую пятницу — 30 октября в 6 часов вечера. Ë-о-о! Уже через неделю! («Читай дальше», – нетерпеливо дëргает его за рукав Гермиона.) Уроки в этот день закончатся на полчаса раньше. Йес! Да читаю я, читаю… После уроков всем ученикам отнести сумки с учебниками в спальни и собраться перед замком для встречи иностранных гостей. – Значит, уже через неделю, – задумчиво говорит Гермиона, когда мы с трудом выкарабкиваемся из толпы и направляемся на ужин в Большой Зал. – Через неделю… – эхом откликаюсь я. "Вот и пришëл ты, мой геморрой… Я уже скучаю по своей тихой-мирной жизни…" Заглотив ужин с рекордной скоростью, так и не сообразив, что именно съела, я вскочила из-за стола. Мне было жизненно необходимо провести этот вечер в одиночестве, потому что в голове пульсировала навязчивая мысль, что это мой последний спокойный вечер. – Ты куда? – требовательно спросила Гермиона. Я твëрдо убеждена, что человек сам устанавливает свои личные границы и сам выбирает людей, которые под них соответствуют. Только, вот беда, Гермиону и Рона я не выбирала, и если Гарри, очевидно, устраивало постоянное беспокойство друзей за него — вполне возможно, оно компенсировало отсутствие любви и внимания в детстве, — то у меня постоянные вопросы: что, зачем и почему я делаю, куда направляюсь и как себя чувствую — вызывали жгучее желание послать вопрошающих подальше. Почти сразу после реинкарнации я поняла, что с Гермионой и Роном у меня только два варианта: порвать с ними полностью или же попытаться перестроить их поведение под собственные границы. Изначально я выбрала именно первый вариант — более быстрый и необременительный. Конечно, придëтся перетерпеть их пять стадий принятия, но это всё равно будет проще, чем пытаться изменить сложившиеся в Золотой Троице взаимоотношения. Но беда пришла откуда не ждали: у меня сохранились привязанности Гарри. И задача резко усложнилась, а уж когда я осознала, что и сама, похоже, начала считать Рона и Гермиону друзьями, перешла в категорию “сложно — капец; тебе, правда, это необходимо?” — чтобы человеку пройти на высшую стадию знакомств (у меня их имелось четыре: знакомый, приятель, товарищ, друг) обычно требовалось не меньше года (чëрт бы побрал остаточные эмоции Гарри; кто бы знал, что процесс ускорится настолько). И если перейти из первой во вторую труда не представляло никакого — можно сделать за неделю, — то из второй — в третью уже сложнее, а уж в четвëртую пробивались единицы. А раз они пробились, то выгнать их оттуда было весьма сложной задачей — я недаром ставила столько стен между собой и людьми: привязавшись, мне было невыносимо трудно вернуться к равнодушию. И если из второй и третьей стадии человек довольно просто падал на этап ниже, то с четвëртой так не прокатывало. Моя психика, похоже, считала, что эти личности там навсегда. Я из тех людей, у которых половина друзей — это друзья детства. А когда их всего четверо… Что б вы понимали, мне потребовалось два с половиной года, за которые мы не перебросились даже приветствием, чтобы три моих подруги спустились на стадию “товарищей”. И то, я думаю, сработал эффект обобщения — легче отказаться от чего-то скопом, чем разбирать поштучно. В общем, я решила не разрывать отношения с Роном и Гермионой, а попытаться уменьшить их вовлечëнность в мою жизнь. Мне хотелось сделать это плавно, и поначалу я только уменьшала количество объяснений по-поводу своих дел. Старалась привить — Гермионе, по большей части — мысль, что если меня нет рядом пару часов, а она не знает, где я, это не повод включать сирену тревоги. С Роном было проще — он, как большинство представителей больших семей, был достаточно индифферентен к окружающим, хотя — опять же, как большинство представителей больших семей — в продолжительной тишине начинал чувствовать себя неуютно. Но тут ему повезло, мы в Гриффиндоре, здесь чтобы стало шумно, достаточно спуститься в гостиную. Надо сказать, упорством, подобным Герминому, я сталкивалась только в детстве в мамах своих подруг. Моя мама ни чем подобным не страдала. Если ещё младших она как-то пыталась контролировать — тоже, впрочем, не особо усердно, — то я считалась “ответственным ребëнком”, и, соответственно, была предоставлена самой себе. У звания “старшей сестры” есть множество минусов, по большей части связанных с тем, что любые проблемы твоих младших — это твои проблемы, и они непосредственно отражаются на твоëм физическом и психическом состоянии. Но оно также идёт в наборе с досрочным званием “взрослая”... что тоже, на самом деле, не слишком хорошо, так как налагает большую ответственность. Но с ней приходит большая сила. Ты можешь гулять, где хочешь и не отчитываться об этом — конечно, нужно также выгуливать мелких, но иногда удаëтся сделать это одной — можешь дружить хоть с хулиганом из всех хулиганов, тем более, если ты — главный хулиган. Дерëшься с мальчишками, скачешь по гаражам и деревьям, забираешься в чужие дворы, закидываешь морошкой окна противной бабки, поджигаешь вату и подбрасываешь в подъезды… Родители всë равно не узнают. Рождëнный бегать… Главное, возвращайся домой до восьми, ну, или до девяти, или до десяти… короче, в одиннадцать ты должен быть дома! (И все знают, что на полярный день это не распространяется. Если отец домой рано не вернëтся — хоть до часу, мама не заметит.) Я не любила вспоминать детство, но свою свободу — что тогда, что сейчас — берегла как зеницу ока. И потому, навязчивые вопросы Гермионы меня неимоверно раздражали. Но обычно мне удавалось убедить себя быть терпеливее и строго следовать плану “перевоспитания”. На плаву меня держал явный прогресс в этом деле — за два месяца я добилась того, что отмазка “иду заниматься” срабатывала в восьмидесяти процентах случаев. И я была явно не готова к тому, что стоит мне попасть в передрягу, и все мои усилия рассыпятся прахом. "Чë-ë-ëрт… А впереди Турнир! Я теперь вообще смогу избавиться от Всевидящего Ока?.." – Схожу к Помфри, – я с трудом подавила раздражение. Вспомнилось, что одна из первых отмазок на моë длительное отсутствие тоже была “Помфри”. Но вместо веселья это вызвало бешенство: "Всë коту под хвост…" – Погоди, мы с тобой, – Гермиона деловито глотнула чаю и поднялась из-за стола, толкнув Рона, чтобы поторапливался. Я едва не заскрипела зубами. – Разумеется. И развернувшись, стремительным шагом покинула Большой Зал, искренне надеясь, что меня не догонят, и я успею скрыться в Выручай-Комнате. Но все надежды оказались тщетны, моя доставучая свита нагнала меня спустя пару минут, и пришлось мне действительно отправляться к Помфри. Та осмотрела меня, сказала, что всё в порядке, и похвалила за принятие шоколада. Проигнорировала все мои умоляющие взгляды и выставила меня из Больничного крыла. Так что вместо тишины Выручай-Комнаты спутником вечера был шум Гриффиндора, который был раза в три сильнее, чем обычно, благодаря объявлению о прибытии иностранных делегаций. А в спальню Гермиона и Рон пробрались за мной, потому что ещё было слишком рано для сна, а причина “хочу побыть один” у них, похоже, считалась симптомом болезни. К сожалению, оказалось, что выпадать в прострацию — это тоже плохой симптом. И не быть особо активным собеседником — тоже. "Верните мне моих старых друзей! Иначе, я не выдержу и зарежу кого-нибудь во сне!" В конце концов, я взмолилась, что жуть, как устала, и вообще Imperius плохо влияет на организм, и — вы же слышали Помфри — мне нужно отдыхать (на самом деле, думаю, она не задумывалась, когда это говорила; вероятно, она советует это любому, кто хоть как-то пострадал, — вроде, универсальное средство), и мне наконец позволили залезть под полог, наложить связку заклинаний: Запирающее, Тишины и Будильника — и насладиться одиночеством. Хотелось бы мне сказать, но усталость оказалась действительно сильна, и я вырубилась, едва перестала напрягать мозг и вникать в чужую болтовню.