Точка любви

      Кейт легко могла определять стадии кошмара. Малая версия кошмара начиналась в пятницах и овсяной каше с грустными комочками на завтрак, в наступлении выходных, разжигающих в голове особую разновидность мигрени, искусственную и зудящую голосом матери и библейскими стихами. Отчасти маленький кошмар прятался в белых рубашках, встречающих её в платяном шкафу каждый день и пахнущих сотней почивших родственников. Но, перекрывая всё прочее, исключительной стадией кошмара являлось ощущение полёта, которое Кейт чувствовала сейчас, глядя в глаза Вай и несясь в пропасть ужаса, граничащего с восхищением. Да, определённо, она падала. Единственное, что она не могла определить — это, что разобьётся первым: её самоуважение, её смелость или её чувство долга, когда она сбежит из этой страны в Аргентину, к капибарам и водопадам, забыв обо всех дочерних обязанностях. «У нас большие проблемы, дружище», — заявляет кто-то в голове Кейт весёлым мультяшным голосом, и Кейт неосознанно кивает, собираясь добавить, что слово «проблемы» в данном случае — чрезмерное преуменьшение. Но на этот бессмысленный кивок мир неожиданно отвечает слишком шумной реакцией: все звуки возвращаются разом и сливаются в нелепую какофонию — мама вопит неразборчивыми проклятиями, Вай произносит убийственную фразу, смысл которой от Кейт ускользает, какой-то водитель с перекрёстка отчаянно гудит — это, в общем-то не относится к делу, но зато отлично вписывается в общий настрой. Кейт зажмуривается и понимает, что, видимо, долетела наконец до дна бездны. И разбилась. Осколки разлетелись кто куда — Кейт на секунду страстно желает, чтобы один из них воткнулся Вай в её чёрное сердце, но отбрасывает эту мысль, чтобы не зацикливаться. Если зациклиться, собственные горящие губы станут ощущаться невыносимо. Когда мама оказывается рядом — прямая и неумолимая, точно танкер, — и берёт Кейт за плечо с медвежьей силой, Кейт вздрагивает и переводит на неё взгляд, будто встречаясь со смертью. Смерть была бы предпочтительнее. — Мама, — произносит она. Внутри неё теплится надежда, что это слово объяснит всё, потому что других слов в голове не осталось. Ярость Кассандры перешла в ту стадию, когда люди уже не кричат, а просто смотрят с таким видом, словно Ад разверзается прямо в их глазах. На её красной шее бешено пульсировала венка, а губы сжались в такую узкую полоску, что стали почти не видны. Она выдыхает через нос. — Вот, что ты себе позволяешь, когда я не вижу. Вот, чем ты занимаешься среди всей этой швали в твоём университете. Ничего... ничего, я выбью из тебя эту дурь. За мной. Живо! Она больше не обращает никакого внимания на Вай, застывшую около двери своего магазина с лицом невольного слушателя чужой трагедии — сосредоточенным и удивлённым. Теперь миссия Кассандры вершить правосудие возвращается обратно в семью. Кейт, зная, что это значит, чувствует дрожь в теле. Они идут домой молча, и Кейт считает цветы на прямой, как палка, спине матери. «Пять, шесть семь, всё не может быть очень плохо», «Восемь, девять, верно, всё не плохо — всё просто кошмарно», «Десять, одиннадцать, надо было умереть ещё в колыбели...». Когда они оказываются в гостиной, насмешливо пахнущей терпкими церковными благовониями, мама даёт волю гневу, а может быть, это гнев даёт ей право наконец говорить. — Я растила тебя для этого? Для этого я страдала, вынашивая тебя, неблагодарную, мерзкую девчонку? Чтобы ты пошла в твоего отца, в этого безмозглого пьяницу, чтобы ты творила... творила все эти мерзости... — Я не делала ничего! — закричала вдруг Кейт, сама себе удивляясь. Её сущность будто раскололась с треском на две части, и вторая Кейт из этих частей решила устроить сопротивление. Это было ново, это было страшно — и первая Кейт прямо сейчас выбрала бы спрятаться в шкафу, а не наблюдать за всем этим. — Что ты сказала? — рявкнула мама, делая шаг вперёд. — Это не я её поцеловала, мама, — вторая Кейт делает упор на этих словах, и первая Кейт восхищённо качает головой. Им определённо конец. — Ты совсем ослепла в своей ненависти, если думаешь, что я могла сделать такое. Кассандра пару раз ошарашено моргает и безмолвно открывает рот, как рыба. Наконец, она словно осознаёт до конца слова дочери и внезапно размахивается рукой и ударяет Кейт по губам, хлёстким, сильным ударом. Кейт дёргается назад, отступает, смотрит на мать с неверием и облизывает губы несколько раз, ощущая солёный вкус крови во рту. Никогда ещё мама не поднимала на неё руку. «Что-то моим губам сегодня досталось чересчур много», — с тенью безумного веселья думает Кейт, а потом бросается за дверь, желая как можно скорее отпустить своё тело в холод улицы. Мама ничего не говорит ей вслед. Кейт присаживается на ступеньки с задней стороны дома и отвлечённо наблюдает за тем, как неспешно заходит за соседнее здание солнце. Его красные лучи успокаивающе лижут Кейт лицо, но она не чувствует спокойствия. Внутри неё злость смешана с разочарованием, но больше всего она злится ни на мать и ни на Вай, а на себя саму. Такой глупо воодушевлённой и волнующейся она чувствовала себя с утра, когда набиралась сил, чтобы пойти к Вай. Как она действительно на время поверила, что сможет найти общий язык с ней, может быть, даже подружиться. Так легко было обмануть саму себя — и как противно это было. Кейт знала, что и спор с матерью вовсе не закончен. Никогда она не позволила бы Кейт оставить за собой последнее слово, никогда она не потушила бы тот ядовитый огонь, который мог умертвить всех животных в округе, да и людей, пожалуй, тоже. Всё навалилось слишком неожиданно. И этого «всего» было слишком много. Кейт теряет счёт времени и не знает уже, сколько она сидит на ступенях, пялясь в пустоту. Распухшая губа болит, а тело ломит, но это ничто по сравнению с необходимостью вернуться домой. — Ты не куришь? — вдруг раздаётся спокойный голос справа, и Кейт испуганно дёргается и резко разворачивается. Около стены стоит Вай собственной персоной: она, похоже, вышла из служебной двери магазина, которую Кейт почему-то не заметила раньше, и торчала с сигаретой в зубах уже не пойми сколько времени прямо возле Кейт. Лицо её толком ничего не выражало, но глаза изучающе бегали по чертам Кейт, как бы пытаясь найти ответ на важный вопрос. — Я не курю, — хрипло отвечает Кейт, глядя на Вай снизу вверх. Вспышка раздражения пронзает грудь острой иглой. — Какая тебе вообще разница? Вай пожимает плечами, глаза её останавливаются на разбитой губе Кейт. Она подходит ближе, и Кейт напрягается, чувствуя неловкость от своего положения. Она почти уверена, что этот идиотский мир решил выбросить сегодня все свои отвратительные козыри. При этом у Кейт вообще-то даже нет карт. — У меня есть лёд и аптечка, — зачем-то говорит Вай. Во всей её позе и выражении сквозит странная нерешительность, словно она ищет способы разобраться с тяжёлой проблемой, но всё никак не может их найти. Кейт встаёт, устав задирать голову, и смотрит на неё в упор. — Слушай, — медленно произносит Вай, проводя рукой по волосам. — Я не особо хороша в этом. Вообще, я ужасна в таких разговорах. Я была уверена, что ты, как твоя мать, пришла доставать меня, и поэтому я сорвалась. Но я ошиблась. Прости за это. Она лёгким движением касается предплечья Кейт, и Кейт ощущает неприятные мурашки на коже. Она закусывает губу, и боль её отрезвляет. — Не трогай меня, — резко кидает она, сбрасывая с себя руку Вай. — Моя мать, может, сумасшедшая, но ты ничем не лучше. То, что ты делаешь — ненормально. «Самое время гордо уйти», — проносится в голове Кейт удовлетворённая мысль, и Кейт с этим соглашается, но остаётся стоять перед Вай, ощущая себя героиней глупой мелодрамы. В этот день глупо без исключения всё. — Хорошо, — говорит Вай, отходя на шаг и засовывая ладони в карманы куртки. — Хорошо, но давай ты хотя бы возьмёшь мой лёд в качестве извинения. Слово «лёд» действует магически, и в очередной раз за день Кейт бездумно кивает. Вай ведёт её внутрь магазина через дверь служебного помещения, и они сразу оказываются в узком коридоре, переходящем в две комнаты: небольшой рабочий кабинет со столом, заваленным бумагами, и симпатичную кухню, с холодильником, столом, раковиной и даже плитой. Кейт, тихо следовавшая за Вай, разглядывала комнаты с интересом и лёгким удивлением: почему-то она думала, что служебные помещения окажутся такими же вызывающими, как торговый зал, но выглядело здесь всё на самом деле очень уютно. Вай указала ей рукой на стул, а сама принялась рыться в морозилке холодильника. — Сильно болит? — словно между прочим спросила она, и Кейт неловко повернулась к ней. Ей не хотелось признавать, что эта непонятная забота была ей приятна. — Нет. Я бы не подумала, что ты из-за такого можешь волноваться, — она мысленно вздохнула и дала себе подзатыльник, потому что, черт, какая разница? Вай подошла к ней с пакетом льда в руке и усмехнулась. Кейт на секунду подумала, что она сейчас сама приложит его к её губе, но вместо этого Вай протянула ей лёд и села на соседний стул. — Моя сестра постоянно себе что-нибудь разбивала, так что это волнение, видимо, выбито у меня в подкорке мозга. Кейт кивает снова, уже ненавидя этот жест всей душой, и прикладывает лёд к губе. Блаженный холод был сродни расслабляющему массажу или мороженому в жаркий день. Словом, это было прекрасно. Она наслаждается этим и не думает, что стоит расспрашивать Вай о её сестре, ведь их странные взаимоотношения не были ни дружескими, ни приятельскими. Всё, что здесь происходило, характеризовалось только как «странное». Кейт бросает случайный взгляд на часы над входом и тут же вскакивает с ужасом. «Десять часов!» — Десять часов! — говорит она в ответ на изумлённый вид Вай и всовывает ей в руки пакет льда. Вай с недоумением сжимает его пальцами. — Мне пора. Спасибо за лёд. Она бежит к выходу, чуть не врезаясь в косяк. «Десять часов», — стучит у неё в голове набатом. У них с матерью нерушимое правило: Кейт всегда приходит домой не позже девяти, а лучше намного раньше. Никакие ссоры не влияют на этот закон, хотя прежде их, конечно, не бывало. «Десять часов, десять часов, чёрт возьми», — она взлетает по лестнице, чуть не поскальзывается на пороге. Кейт отпирает дверь в квартиру и замирает в проёме, стараясь отдышаться. Мать невозмутимо режет на кухне овощи и не поднимает головы, только Кейт видит, какие резкие движения у её ножа, и с содроганием на мгновение видит на разделочной доске себя. — Я приняла решение, Кейтлин, — бесстрастно произносит мать. — Ты не будешь больше учиться в своём университете. Со следующего семестра ты пойдёшь в богословскую академию. Она безжалостным ударом разрезает морковь наполовину.