Точка любви

      Комната была маленькой и тёмной. От стен тянуло холодом и запахом древесины, смешанной со стариной. Кейт знала этот запах хорошо: он живой тенью жил в её собственном доме, а теперь почему-то проник в эту чужую квартиру, пропитал узкий шкаф и твердую кровать, яростно ворвался в ноздри. Кейт не спалось. Она не знала, почему, — на улице, должно быть, была глубокая ночь, а веки жгло от усталости, так что только закрой глаза и провались в блаженную пустоту. Стереть бы безумие последних дней и постоянный страх, очистить бы голову от ночной тревоги. Днём Кейт не боялась, днём она хорошо понимала, что делает и зачем, но ночь жила по своим правилам и отражала любую слабость. Так, наверное, ощущает себя человек, оказавшийся перед несущимся на него поездом — вот его огни мигают совсем рядом, вот холодный воздух обжигает беззащитное тело, рывком выбивает дух. Этот поезд нельзя остановить. Кейт боялась. В конце концов, разве это странно, если балансируешь над пропастью, если в девятнадцать лет делаешь вид, что знаешь о мире всё? Мир оказался сложнее, а люди... люди оказались способны обжигать, не касаясь, смотреть и вспарывать этим душу. «Люди» — вот как Кейт говорила в своей голове, лишь бы не признаваться, не сдаваться окончательно этому страшному осознанию: так, как Вай, не смотрел больше никто, так, как умела опалить своим яростным пламенем она, не сумел бы никто другой. Не люди притягивали к себе, а она одна. Что за дикое влечение? Вай не спала тоже, Кейт это знала. Она ощущала это как-то странно: всем своим существом — на коже, уязвимой к жестоким чувствам, на губах, горевших то ли желанием, то ли грешной фантазией, и ещё где-то в глубине внутренностей, которые скручивались болезненным узлом, как будто Кейт выпала из самолета без парашюта и всё никак не могла приземлиться. Вай не спала, и Кейт не могла не думать об этом. Изначально, когда под тусклым весенним солнцем они молча направились к квартире Вай после встречи в центре для несовершеннолетних, Кейт решила, что они снова придут в тот жуткий район с заколоченными гаражами и детьми, ворующими телефоны прямо посреди улицы. Ей казалось, что Вай живет именно там, что, может быть, у неё есть и свой такой гараж и компания людей, которая всегда поддержит то, что скрыто на тёмной стороне души. Но Вай нырнула в метро, утянув Кейт за собой, и под землей они проехали и модную Оксфорд-стрит, и пугающий Инфилд, и в итоге оказались в районе столь обычном и непритязательном, что это было даже смешно — то, как Вай не подходила ему. Тут кирпичные дома окружали зеленые лужайки, вместо пивных или баров на углах располагались недорогие, хорошие супермаркеты, а женщины с колясками мирно прогуливались по небольшому парку с прудом. Вай и здесь шла слишком быстро, не расслабляя плеч, не меняя резкой походки. Кейт и не знала даже, почему ей всё время приходилось смотреть девушке в спину, почему она всегда рядом с ней чувствовала себя так, словно пыталась угнаться за ветром. Ведь вот она здесь, Вай Заун, холодный отблеск серых глаз, твердые теплые руки, красные вихри волос. Вот она, здесь, но не дотянешься, не добежишь. Как только Кейт пыталась, получала от этого ветра беспощадный порез: «Мы с тобой не друзья, это не какое-то вшивое милосердие». Попробуй догадайся, Кейт Кирамман, кто вы, и что же это такое, догадайся, потому что Вай не скажет сама, а ты не поймешь, пока не разобьешься о землю, или пока этот ветер не убьет тебя.  Глупо наверняка, и Кейт это понимала, когда они поднимались по чистой лестнице одного из неприметных домов на улице Экклсолл. Кто-то нормальный не стал бы лезть в это пекло ни ради интереса, ни ради бури чувств, хлеставшихся в груди. В этом и назревал простой ответ: Кейт была такой же ненормальной, как и Вай. Мама растила её примерной дочерью и верной христианкой, а вырос человек, надломленный у основания, запутавшийся клубком разноцветных ниток, и совершенно потерянный.  Так и вышло, что теперь Кейт лежала без сна в маленькой комнате и знала точно, что Вай тоже не спит и стоит на балконе, и курит сигарету, задумчиво глядя в чёрное, равнодушное небо. Манила ли её россыпь звезд далеким призраком свободы или все её мысли были о земном, покрытом пылью, увязшим в грязи? Кейт стряхнула вконец опостылевшее одеяло с ног и, сжав губы, уставилась на белую полоску света на стене. Половицы под пятками жалобно скрипнули, а дверь открылась бесшумно (надо же, дверь в комнату, которую можно запереть!). Кейт замерла в тёмном проёме, боясь своих желаний. Со своего места она могла видеть фигуру Вай, тень от её спины за неплотными шторами. Так близко.    Вся жизнь виделась Кейт наполненной преградами, и эти несколько шагов не были исключением, но только в этот раз не бетон и не камень — хрупкое стекло. От касания её пальцев оно рассыпалось пылью к ногам, и вот уже совсем просто остальное: приоткрытая балконная дверь, воздух в лицо и странное, легкое чувство в груди. Кейт движется тихо, и Вай замечает её не сразу. Не вздрагивает, но щурится и выдыхает дым короче, резче, и он подрагивающим клубком вылетает из её губ.  — Почему ты не спишь? Кейт пожимает плечами и прижимается животом к железным перилам. На Картер-стрит со своего второго этажа она могла видеть светло-коричневый дом по соседству, серую полосу асфальта, яркие вывески магазинов, в которые никогда бы не стала ходить. Она знала, что многие бы отдали большие деньги за этот вид, но всё равно никогда не любила его. Здесь же по соседству раскинулся зеленый парк. Его деревья выглядывали из-за забора и тянулись к небу, а луна над ними висела, как огромный молочный шар, и дышать тут было хорошо и не страшно. А может быть, дело было в Вай. Теперь Кейт казалось, что дело всегда было в ней.  — Я пыталась. В голове так много мыслей, что никак не заснуть. Вай поворачивается к ней, приподнимает брови, и Кейт внезапно думает о том, что эта тонкая красота, смешанная с грубым отпечатком боли, — самое прекрасное, что она когда-либо видела. Пугает.  — Что за мысли, кексик? «Тебе правда хочется узнать?» — вопрос повисает в воздухе, но это просто игра, и Кейт понимает это. Она не может это спросить. — Например, о том районе, Инфилде. О том, почему там настолько другая жизнь. Когда люди собираются на Марс и на Луну, создают роботов и искусственный интеллект, как может быть такое, что есть ещё люди, которые живут так плохо? Неужели все остальные не могут помочь им? Вай сжимает губы и смотрит куда-то далеко, где звезды и где Луна, на которую собираются отправиться люди, а потом отвечает неожиданно серьезно: — Ты правда думаешь, что людей, которые живут хорошо, больше? На самом деле, это просто золотой мыльный пузырь, где поместились счастливчики. Они создают роботов, пьют кофе в дорогих кофейнях, ходят на фитнес и считают калории. Внутри пузыря не видно, что всё вокруг — это один большой Инфилд. Золотой маленький пузырик посреди грязи и нищеты — вот и весь твой развитый мир. Поэтому они не могут помочь никому. Для них будет счастьем, если они смогут помочь самим себе. «Она говорит "для них", — думает Кейт. — Значит, и я для нее живу в пузыре, а она где-то там, за границей». — Если ты права, то помогать друг другу — это всё, что нам остается, Вай, — произнести её имя слишком приятно, Кейт хочет сделать это много, много раз, но она не имеет права. «Почему? Почему?» — Вот, что тобой движет, — говорит Вай. Её взгляд режет. — Поэтому ты так стремишься помочь мне? Это глупо. Мир жесток к добрым дуракам, Кейт.  Кейт качает головой, стараясь не обращать внимание на осознание того, что Вай впервые говорит с ней так искренне, что она впервые, кажется, назвала её по имени. Это даже лучше, чем произносить её имя самой. — Почему все так любят повторять это? Я знаю, что мир жестокий. Я просто не хочу принимать это как данность. Никто не стыдит людей вокруг за жестокость, за злобу, но за слабость, за доверие — постоянно. Может быть, я хочу быть слабой. Может быть, я хочу делать что-то хорошее для тебя, просто потому что ты мне нравишься. Вай замирает с сигаретой в пальцах. — Я тебе... что? — Ты не добрая, ведь так? — Кейт подходит к ней ближе. Под ногами у нее твердый пол, но по ощущения, будто тонкий канат. Только падать почему-то не страшно. — Почему ты не воспользовалась мной, когда могла? Почему не попросила стать твоей девушкой сама? Тебе было не сложно поцеловать меня у магазина, но этого ты делать не стала. Думала, я откажусь?  Взгляд Вай следит за Кейт неотрывно, метается от глаз к губам и обратно. Её рука сжимают перила почти судорожно.  — Ты не знаешь, чего хочешь, Кейт. Для меня это не игра. — Я знаю, — Кейт выдыхает холодный воздух. Между ними пара шагов, но Кейт не понимает, много это или мало. Наверное, много. Всё много, пока воздух ещё не один на двоих. — Я знаю, как это дело важно для тебя. И я готова сделать многое. А ты? Ты бы поцеловала меня, если бы понадобилось? Или это слишком не по-доброму? Вай хватает её за плечо и больше не делает ничего. Её пальцы отпечатываются на ключице, давят, жгут, но Кейт не знала боли приятнее. Бояться своих желаний — наверное, самое разумное предостережение из всех. Она читала свой страх в глазах Вай. Неожиданно, каким глубоким он оказался в этом металлическом отблеске, смешанный с чужим огнем, с чужой болью, с чужой историей. Всё чужое, только страх — её собственный. Что же он, крошечный червячок или темный океан, в котором утонешь, жалея о своей смелости? Не страх быть отвергнутой, не страх услышать насмешку, а страх чувства — этого запретного желания. «Ты поцеловала бы меня?» Она могла бы теперь...  Могла бы. Кейт касается ладонью запястья Вай, проводит невесомо вверх и высвобождает аккуратно сигарету из податливых пальцев. Первая затяжка дается тяжело. Кейт закашливается и видит улыбку на губах Вай. Странно, хотелось сказать, лопался этот мыльный пузырь.                                   ***       В центре помощи трудным подросткам на Мэрчел-авеню утро никогда не бывало добрым по определению. Если бы кто-то удосужился спросить Дороти Пи-Джей её мнение, то она и вовсе готова была бы выдвинуть целый список причин, почему чёртово утро было худшим моментом дня любого нормального человека. Первым пунктом, конечно, были бы посетители. Люди разной степени мерзости, но никогда не приятные, заполоняли тоскливое здание из красного кирпича каждый будний день с девяти утра до шести часов вечера, и не было от них ни покоя, ни продыху. Молодые, старые, белые и цветные, старухи с качающимися зубами, визгливые мамаши малолетних преступных говнюков, их же никчемные отцы, смахивающие на тряпки, бестолковые братья и сестры. Ежедневная карусель человеческой глупости, и всё это на неё одну — бедную (и душевно, и по факту) женщину.  И именно по утрам эти самые люди всегда были особенно несносны. Они всё что-то требовали, жаловались на запах сигаретного дыма (тоже мне), пытались навести справки и выудить подробности всего подряд. Итак, Дороти, спустя пять лет работы, не стремясь с утра иметь дел с кем-либо кроме черного кофе, стала просто-напросто подпирать дверь небольшим стульчиком.  В конце концов, на ключ она не запиралась, а если уж кто-то не может войти, то это только его проблемы, и Дороти в этом нисколько не виновата. Утро конкретно того четверга именно благодаря этой маленькой хитрости должно было пройти терпимо. Было десять часов утра, и Дороти с удобством расположилась в своём кресле с чашкой американо в одной руке и сигаретой в другой. Перед ней на стареньком ноутбуке разгорались турецкие страсти: подлый Сулейман никак не желал признать свою связь с наложницей визиря. — Каков мерзавец, — пробормотала Дороти, и в тот самый момент её дверь распахнулась с диким грохотом, снося стул точно незначительное недоразумение. В дверях стояла женщина. Впервые в своей жизни Дороти Пи-Джей, видевшая всякое, была по-настоящему напугана. Женщина метала глазами молнии, на её лице ходили желваки, а грудь вздымалась так высоко, будто у женщины вот-вот мог случиться приступ. Судя по всему, ей понадобился всего один удар, чтобы выбить подпертую дверь, и, оценив этот факт, Дороти поспешно потушила сигарету. — Кхм... что... — Молчите! — женщина резким шагом проследовала к стулу и села на него со всей уверенностью человека, не привыкшего кого бы то ни было слушать. Стул, ещё недавно подпиравший дверь, жалобно скрипнул. — Мне немедленно нужен адрес девчонки по имени Вай Заун. Предупреждаю вас, если вы мне его не отдадите, то сегодня же вы прекратите здесь работать. Я это устрою легко.  — А что, собственно... — Она похитила мою дочь! На экране ноутбука подлый Сулейман печально вздохнул.