Звери бродят среди нас

Глупости. Олег смотрел на рыжее, но чуть мрачное и соответствующее нынешней погоде, солнце, и не находил в нём ни намёка на что-то, за что его можно было бы подозревать хотя бы в соучастии преступлений, что творятся сейчас в лесу. Серёжу хотелось прижать к себе и защищать, как будто того следовало укрыть от всего мира, и да, пожалуй, слишком быстро и неожиданно данное желание возникло. Как и ощущение, словно они знакомы прочно и давно. Но этот запах? Он бы почувствовал его сразу. А Серёжа прибыл явно позже, чем это началось. — Ты очень пристально смотришь, — замечает Серёжа. Смотрит не в глаза, чуть в сторону, словно ему очень-очень неловко и чуточку страшно. Олег не замечал, чтобы он вызывал у парня тревогу раньше, но если на кого-то должно смотреть, не отрываясь, вполне естественно, что у этого кого-то появятся вопросы. А Разумовского очень легко смутить. — Прости, — не особо-то повинился Волков. — Думаю, не замёрз ли ты. — С первого момента нашей сегодняшней встречи? — ворчит рыжеволосый. — Если у тебя дела, то я мог бы… — Я не оставлю тебя в лесу одного, — тут же обрывает Олег, но смягчается. — У меня нет дел, и я не тороплю тебя. Хотя, конечно же, до потемнения мы уйдём. Не говоря о том, что за это время ты точно замёрзнешь. Серёжа обхватил себя руками. Ему было зябко и без плохой погоды. — Если бы перед тобой стоял вопрос, вскрывать ли чьё-то прошлое или нет, — чуть дрожащим тоном поинтересовался Разумовский, вернув зрительное внимание к деревьям в округе и тропе, по которой они входили глубже в лес. — Как бы ты поступил? Олег помедлил с ответом. Серёжа сирота, тот сказал это едва ли не в первую из прогулок по лесу, и это сорвалось с его языка легко и привычно. Слова человека, который привык, что ему не на кого полагаться, кроме себя. В детстве уж точно. Волков почему-то в своей голове свёл этот неожиданно заданный вопрос в одну линию с этим знанием. И в его мыслях возникло предложение, а не связано ли бегство рыжеволосого из Питера сюда с тем, что объявились его родственники? Всё-таки, насколько Олег понимал, финансовое положение у рыжего солнца явно не среднестатистическое для выходца из детдома. — Это как-то связанно с тобой и поездкой сюда? — уточняет Олег. — Отчасти, — звучит уклончиво от Серёжи, который даже и не думает, что Олег правильно его понял. — Если бы это было бы для меня важно, — пробормотал Олег. — В эмоциональном плане. И если бы я этим ничего не сломал, но и мог дать. Всё-таки ребёнок сам должен решать, хочет ли он знать своих родных, которые по каким-то причинам оставили его. Если от тебя что-то требуют, — добавляет торопливо, когда Серёжа нервно смеётся — ну, да, Олег понял всё не так — То ты должен понимать, что ничего им не должен. Ребёнок не выбирает рождаться или нет, и у кого. — Я всегда хотел иметь семью, — не отрицая слов Олега, произнёс Серёжа. — Нормальную приёмную семью. Хотя было время, когда я со страхом встречал дни, когда взрослые приходили в детдом, как в магазин с подарками. Этот не подходит, тот не подходит. А кто этот мелкий рыжий мальчишка? Такой нелюдимый. Давайте посмотрим кого-нибудь другого, — он фыркнул. — Было время, когда я был рад, что меня не выбирают. И не только меня. Потом пришло время, когда быть неликвидным товаром было до жути обидно. Но я строго знал, чего у меня нет и никогда больше не будет, и что у меня определённо точно есть. Олег слушал его путанные слова и не знал, что требуется сказать в подобных случаях. От ощущение чужой боли и тоски хотелось скулить. Серёжа сейчас пах, как чисто отчаяние потерявшего близких человека. Скорбь по несбывшемуся. Реквием по травмирующему его прошлому. — Мне жаль, — вырывается у него, словно это хоть как-то могло бы облегчить его боль. Серёжа оборачивается на него и впервые за это время осознанно смотрит в глаза Олегу. Слишком много эмоций. — У меня не было семьи очень много лет, Олег. Я слишком слабо помню родителей, но я знаю, что они были бы крайне удивлены тем, как далеко меня занесло от начальной точки, и всё равно бы меня любили. Волков хмурится, догадка с объявившимися родственниками рушится на глазах. Впрочем, кровные узы не ограничиваются только матерью или отцом. — Родители обычно так и поступают, — мягко говорит он, и слабая улыбка сама собой появляется у него на лице. Сергей зеркалит его улыбку. Она более ломанная и тусклая, менее искренняя, какая-то отчаянная. — Думаешь о своих? — Я… извини, — Олег отчего-то почувствовал себя неловко. — Всё в порядке, — качает головой Разумовский. — Я не в претензию. Я очень рад, что… тебе повезло с родителями, Олег. И с судьбой. Пойдём, — внезапно говорит он, едва смотря на Волкова — Я и правда замёрз, ты был прав.

***

— Тише-тише, — Птица мягко прижимает плачущего Серёжу к себе, перья мягкие, когда крылья тёплыми объятиями смыкаются краями за его спиной. — Всё хорошо, Птенец. — Я был там, я почти произнёс это, — бормочет он, пытаясь править с рыданиями. Его речь едва понятна, но Птице не привыкать. Он бы мог получить приз за расшифровку рыданий или пьяных разговоров Сергея Разумовского. — О боже, Птица. Я был готов взять и сломать ему жизнь! — А не слишком ли громкое заявление? — фыркает Птица. — Он сам сказал: ребёнок имеет право знать. — Но кто сказал, — Серёжа переводит дух. — Кто… сказал, что это решать мне? — Ты такой упрямый, дитя, — качает головой пернатый. — Ты не сказал ему. Потому что переживаешь, что это разрушит его отношения с родителями? Но если его приёмные родители были чудесными людьми и относились к нему, как к родному, что это изменит? Что поменяется от того, что он будет знать? — Это не вернёт мне его. Он не знает меня. Он, кажется, понятия не имеет, что его усыновили. — Прошло много времени. — Нам было тринадцать! Очень сложно времени стереть подчистую столь большой кусок детства. Он просто не помнит. Он должен был быть в том автобусе. Он должен был быть… — Но он жив. — И это чудесно! Но… этот Олег Волков — другой человек. С поправкой на волчьи пункты. Даже фамилия осталась прежней, девичья его новой матери. У него было относительно нормальное детство. Он помнит заботу родителей. Я не могу просто прийти и сказать, эй, друг, ты такой же детдомовский, как и я, а ещё мы были друзьями, именно поэтому я по-дружески сейчас испорчу тебе жизнь! — Я так понимаю, тебе сейчас лучше просто прореветься, — устало вздыхает Птица. — О том, что ты не сделал ничего плохого, как и о том, что нет ничего отвратительно в желании вернуть друга, которого ты долгое время считал мёртвым, в свою жизнь, я повторю с десяток раз тебе чуть позже.