Happy death

      Второй свой день я начал с ледяного душа. Нет, даже не я. Этот чёртов взбалмошный полоумный вылил на меня, пока я спал, целое ведро воды! Я за ним гонялся по всему этажу, пока он радостно смеялся (скорее всего, надо мной), но рядом с ванной мне удалось схватить его за капюшон толстовки. Альфред кричал, вырывался, просил прощения, так как явно догадался, что я собираюсь теперь сделать. Действительно, он этого явно боялся. Но если он попытается убежать, то рискует быть задушенным моим цепким захватом. Уже через мгновение он перевалился в ванну, и я наставил ему на лицо душ. На него хлынули струи тёплой воды. Я всё-таки гуманный человек. И если бы я окунул его в холодную воду, то он мог бы заболеть и умереть у меня на руках, а кто бы этого хотел? — Ты сволочь, мистер, — обиженно скулил он, сидя перед открытым холодильником и вытирая волосы махровым полотенцем. — Аналогично. Я ушёл от него в гараж. Он, кстати, действительно был оборудован под комнатку. Для меня. Закрадывается мысль, что мистер Джонс чинил тогда не машину, а что-то здесь пристраивал. Ничего лишнего: простенькая кровать, широкая полка над столом, на котором лишь настольная лампа, на стене висит стенд. На него я могу, например, прикреплять наброски или заметки. И ключ от гаража у меня, так что Альфред никогда не узнает моих затей. Немедля, как вошёл, я уселся за стол и разложил всё, что нужно для рисования. Вечером звонил неуёмный Франциск, рассказывающий о своих похождениях. Зачем я вообще трубку брал… Кстати, вечер! Что-то я засиделся; наверное, Джонс меня немного вдохновляет на работу. Всё-таки я рисую для него с нуля, когда как для других всегда имелось что-то из набросков или запасных идей. — Ты в гараже был? — спросил он меня с порога, когда я запирал дверь на ключ. — Да. — О, ты рисовал для меня? У тебя пальцы в карандаше, помой. — Не в карандаше, а в грифеле, — уточнил я для него. — Без разницы, — отмахнулся он и направился в гостиную. — А где ты сегодня будешь спать? — На диване, — ответил я. Я непреклонен, и спать с ним больше не буду. — Го ко мне снова, мне понравилось. Ты вместо подушки у меня. Ты прямо родился для этого! — Гад… — я опять рассердился. Если он взаправду умирает, а мне не навешали лапши на уши, то он слишком уж… Вообще слишком! — Кстати, я тут камин развёл, мне холодно, — Альфред повернулся ко мне, снова хлопая глазами. — Я, это, твою книжку сжёг, а то больше не знал, чем. Он сжёг мою книгу?! А я ведь так и знал, что самое ценное никогда с собой брать нельзя! Немного наорав на него, я внезапно успокоился. Потому что это было слишком странно. На улице август. Достаточно жарко. И дома тоже. Но он ходит не просто в домашней одежде, он надевает её по максимуму. И разжёг камин. В августе-то. Да, он точно больной. Иначе какой человек выдержит такое? — Чем ты болен? — я решил для себя перейти на "ты". — Конфиденциальность, не ты ли сказал, а, мистер? — он грел руки у огня, сидя по-турецки. — Тем более, я названия болезни всё равно не помню. Оно какое-то нудное. — Тогда скажи мне симптомы, я сам найду, — предложил я. — Уже интересно, значит, Бровастый Дядя? — похоже, тема его болезни его очень веселит. — Забей, болезнь нередкая, у меня есть все шансы жить. Если тебе интересно. Ну, не скажу, что не интересуюсь вообще. Вообще, люди, страдающие какими-то неизлечимыми болезнями, сами по себе уже интересны, по крайней мере, мне. Они вызывают уважение своей стойкостью, а то, что этот парень продержался полтора года, — действительно по-геройски. — Мистер, — позвал он. — Что? — я вёл себя как обиженный мальчик. Скрестил руки на груди и смотрел на его затылок испепеляющим взглядом. Напротив камина жарко. — Пожалуйста, давай сегодня опять спать вместе. — С чего ты взял, что я буду спать с таким засранцем, как ты? — Мне холодно и страшно. Правда, — серьезно ответил Альфред. — Боюсь не проснуться утром. Мне не больно, мне не плохо, и раньше так было, но я всё равно попал в больницу на несколько месяцев. То есть, я заснул, а проснулся уже там, окружённый родственниками и истыканный капельницами. Они мне ещё туда что-то вставили, чтобы я в туалет мог ходить. Я тогда испугался. А потом мне сказали, что я и до двадцати-то не доживу. Мне девятнадцать. Мне действительно страшно, мистер. …Серьёзно, я не знал, что сказать. В душе я негодовал из-за его родителей. Он же мальчишка ещё, конечно, ему холодно и страшно ещё и душевно, а они вздумали взвалить его на меня, умотав на конференцию. И даже если им слишком тяжело каждую ночь засыпать со страхом, что их сын может не проснуться утром, даже если им уже надоело бояться и страдать вместе с ним, они не должны были этого делать. Да, я чувствую жалость и сострадание и не могу судить их, потому что сам отцом не являюсь. Я не понимаю, каково ему сейчас. И надеюсь никогда не понять. — Хорошо. Но только если ты ещё раз посмеешь облить меня водой, придумать ещё какую-нибудь унизительную кличку или сжечь книгу — я тебе в Аду Ад ещё похуже устрою. И я услышал, как он выдохнул через нос, улыбнувшись.