***
После моего возвращения я уже не мог спать так же спокойно рядом с ним, как прежде. Ясное дело, что мы оба поняли, что попали. Поэтому он уже перестал стараться засыпать быстрее, все ворочался, скидывал одеяло, обратно с пола подбирал, укутывал меня "личинкой", обнимал, закидывал ноги, целовал… бесконечный список, сразу говорю. — Я приготовлю тебе завтрак… — после пробуждения, его лицо — первое, что я вижу, поэтому не смутиться я не мог. — Не надо, я сам. Ты все опять спалишь, — еще он, кстати, перестал стесняться меня в выражениях, поэтому вставлял свои подколки чуть ли не через предложение. — Что?! — и сна как не бывало. — Между прочим, у меня каждый день, мать ее, практика, и я стал готовить намного лучше! — В твоем случае это все прямо пропорционально.***
— Альфред, мне надоело, что ты постоянно клянчишь шоколад. — Сам его покупаешь, — он меня почти не слушал, жуя чипсы перед телевизором. — Я за тобой слежу, между прочим, — я скрестил руки на груди. — Это прозвучало страшно. — Ты опять поправился, а тебе ни в коем случае нельзя. — Кто сказал? — Никто, я о тебе просто волнуюсь. — Хорошо, что ты предлагаешь? — Так, — я сел на диван. — Гимнастика? — Для девчонок. — Зарядка? — Для лохов. — Пробежка по утрам? — Мне хватает убегать от тебя после очередного косяка. И не поспоришь.***
Когда Альфред обнимает меня, он постоянно, эм… нюхает. Волосы, кожу или одежду. Нет, я не против, просто боюсь, что начну обожать эти его привычки. — Это не привычки! — возразил он, положив подбородок мне на плечо. — А что же это тогда? — надеюсь, что блаженно я не улыбаюсь, потому что мне очень приятны его действия. — Это способ узнавать или запоминать человека. — По запаху? — переспросил я. — Ах, ну да, у тебя же зрение плохое. — Ага. Я в Инете изучил всякие статьи, чтобы определять характер человека по походке или жестам, ну ты понял. Поэтому я и начал говорить тебе всякие забавные штуки, и оказывался прав. Да и вообще, я тебя четко запомнил, так что даже без очков в толпе найду, — и снова, как кот, потерся щекой и мою щеку. — Хм, а тебе нравится говорить о себе.***
— Умудрился, черт возьми… — я удрученно выдохнул, перевязывая Альфреду пораненную ногу. — Почему ты не пьешь чай в пять? Я думал, все пьют, а ты почему-то не пьешь. У тебя все в порядке? — Джонс не одергивал ногу даже тогда, когда я обрабатывал ее йодом, хоть какая-то польза от его аналгезии. — А если бы инфекция в ногу попала? И тебе бы ее потом ампутировали? — я не стал обращать внимания на его вопрос, хотя он и старался разрядить обстановку и показать, что все в порядке. А я продолжал гнуть свое. — У меня же сердце, черт возьми, чуть не остановилось, придурок хренов. Я же отвечаю за тебя! Взрослый уже, а ведет себя не хуже пятилетнего ребенка… — Чувак. Не драматизируй. Все норм. Мне, конечно, здорово, что ты волнуешься за меня, но не волнуйся, окей? — Альфред. — Ч… что? — кажется, он уже понял, что я собираюсь сказать. — Тебе пока лучше не ходить. Я не врач, а ты их терпеть не можешь, вот ребро и не срослось правильно, и у меня нет денег, чтобы заплатить им. Как ты смотришь на то, чтобы валяться и наслаждаться жизнью, а я похлопочу вокруг тебя, как горничная? Он сглотнул, явно представив себе столь чудную картину. — Ты это хотел услышать, идиот? Черта с два, юноша, встал и пошел мыть посуду. — Чтаааааа…***
Как только великая тайна его болезни раскрылась, Альфред повесил рядом с краном листок бумаги, на которой расписаны "Температуры Альфреда". Как там он сказал..? Собственное изобретение. Корпел над этим вместе с градусником. В итоге — на ручках нарисована шкала идеальной для его тела температуры. Но мне это показалось не прохладной, а просто теплой. Не доводящей до приятных ощущений горячей температуры воды.***
— Уу, уу, он готов, готов?! — радостно скакал он по комнате. — Ты дорисовал! Чего ж так долго? — Сам увидишь. Не скажу, что это было торжественное вручение… но он достал видео-камеру, подбросил из кармана конфетти, которое я буду убирать потом, а потом всучил аппарат мне. — Снимай! — и стал разворачивать пленку, в которую я упаковал свои драгоценные листы. — А почему она такая толстая? Ты разве не одну историю рисовал? — Одну, — положил надоевшую мне камеру на стол бара, что находился в его кухне. Так мы должны были попасть верхней частью тела в фокус. — Понятно, почему так долго… — он отбросил эту пленку туда же на пол, где и конфетти. Я решил сделать это красиво. Не знаю, какой сегодня праздник, у этого мальчишки каждый день праздник. Листов было много, я их все аккуратно сшил. Но это же не просто комикс. Многие так рисуют, и это очень кропотливо. Но его я, похоже, впечатлил. Он как завороженный листал их. Начало было на самой последней странице. По-детски говоря, книжка-мультик. Пока все эти листы возвращались на свои места, он смотрел историю, словно на экране. — Как эскизы к мультикам. Ну, знаешь, Микки Маус и все такое… — Стиль другой. — Да, другой… Сам я не могу его охарактеризовать. Боюсь наврать или приукрасить. — А продолжение? — Наоборот пролистай. Чтобы не делать слишком уж толстенную книгу, я решил нарисовать на каждой стороне листа. Я, правда, долго работал. Даже другие проекты оставил на потом. Ради этого идиота, чтобы ему понравилось, чтобы было интересно. — Охренеть. — О, я ждал твоей похвалы, — закатил глаза, так как ждал чего-то более распространенного. — Да, это стоило времени… — А ты возмущался, что я часто рисую и тебе не показываю. — Артур, — Альфред оторвался от страниц и посмотрел на меня. — Спасибо. Ох, черт, как он это сказал… Я бы так не краснел, если бы меня представили королеве Англии. — Н…ну, ладно, я, пожалуй, могу пойти дальше работать. У меня наперед расписано еще тринадцать клиентов, ждать меня никто не будет… Ты только аккуратно, я сам от сердца отрывал, знаешь ли. — Да стой ты, блин, — за руку притянул меня к себе. И поцеловал.***
Все же, меня еще долго интересовала та причина, по которой он заплакал. Когда мы говорили о решениях и их последствиях. Я бы очень удивился, если бы Альфред видел в нашем разговоре ту же философию, что и я. И да, с ней у меня всегда было плохо, но я рвался кому-нибудь навязать ее, впрочем, нередко все равно был оценен. После каждого заданного мною вопроса он краснел и прекращал разговор. Да ладно, не мог же он просто оказаться слишком эмоциональным и впечатлительным, чтобы заплакать после хорошего разговора. Но ведь так и оказалось. Да, я ожидал, скорее всего, что он просто ревел из-за своей болезни, родители, друзья, а может всем вокруг в моем присутствии хочется истерично орать… Не суть. Он действительно растрогался. От умиления. Какое у меня было до ужаса милое серьезное лицо. Кхм. Опять же, после очередного физического напоминания, что он не с друзьями тут разговаривает, он ответил, что по друзьям и предкам свое уже отплакал. Это только я не наплачусь. — Ну, вот давай объясню, — подскочил он ко мне, изображая серьезность сумасшедшего. — В чем абсолютная НЕпрелесть аналгезии. Не чувствую температур. А вот теперь догадайся, — коснулся моей щеки. Увы, влюбленным даже такие прикосновения кружат голову, так что я совсем не понял, а уж о догадках речи не было. — Подожди, я восхищу тебя, — он задумался над своими следующими словами. О да, он любит это делать, изображая моего личного оратора. Собственно, мне это очень нравится. — Я не чувствую температур, но я чувствую материал. — То есть, я — материал? — Чувствую, чего касаюсь, — поправил он себя, закатив глаза. — Я чувствую, как по коже течет вода, или какой гладкий стол, или какие жесткие твои волосы, или какая у тебя немного шероховатая кожа. Да, кожа. Я же не чувствую разницы между нами. А ведь порой чужой жар отправляет в космос. Или возбуждает, — пожал плечами. — Мне и того, и того не дано. В принципе, не так уж я страдаю, учитывая, что с остальными остатками восприятия все нормально. Я тебя вижу, слышу, чувствую твой запах, на вкус только не пробовал… — Все, прекрати, — я не привык к таким разговорам. Я растерян, смущен. Он опять такое говорит. — Я еще даже комплиментов не говорил, а ты уже красный, — я наклонил голову, а он согнул колени, чтобы опять посмотреть в глаза. — Но ты же не думаешь, что я буду ждать, пока ты их захочешь? Хомяк. — Чт… — Слушай, почему ты смущаешься, когда разговор хотя бы чуть-чуть напоминает откровенный? Или отдаленно говорим о чувствах? Что, если я скажу ****, ты тоже смутишься? — Чт… Ты что, совсем не стесняешь себя в выражениях?! Ты здесь не с друзьями разговариваешь! Где твое воспитание, манеры? — я не забыл, конечно, что он мне говорил, но так я хотя бы скрываю свое откровенную растерянность. — Тебя не учили, что ругаются только… — Чувак, это же просто ****. Что в нем такого? Нет, стой!.. — он сразу побежал от меня, как только я начал расстегивать ремень. — Ну, как знаешь, малявка, мои воспитательные методы не работают, возьмемся за общепринятые… — я угрожающе сложил два конца ремня вместе. — Артур, тебе же двадцать три, почему ты — Аа!! — ведешь себя как старик?! Уже даже моя бабуля, божий одуванчик, — Ааа-ааа!! — не может обойтись без мата, я-то в чем виноват? — Там уже все безысходно, а тебя можно перевоспитать. — Артур, мне девятнадцать, меня уже в двенадцать сложно было перевоспитать! — Ты меня плохо знаешь. Вот так милая, как я думал, беседа опять стала суматохой, в которой я привык скрывать свою нежность. Ну не могу я выражать ее как-то на словах или кротких жестах. Мне нужны жесты широкие. А нежность их не подразумевает, мне приходится справляться с тем, что прет из подсознания. Странно, что оно стало чаще искать конфликтов после переезда в Америку. А может быть, я просто заскучал без ссор с Франциском. В общем, сам от всего этого страдаю.***
— Альфред, прекрати топать! — я сидел уже несколько минут на иголках, пока он околачивался по комнатам, ужасно громко топая. — Да не топаю я! — уже в который раз отрицал он. — Так не придумал же я это. — Как раз да. Не знаю, накуксился ли я, как всегда делал, заведомо зная, что проиграю спор, но на всякий случай сощурил глаза и поджал губы. Может, так покажется, что я владею ситуацией. — А ты знаешь, у меня в школе подруга была. Наверное, единственная девушка, которая не строила из себя черти что и в которой я нашел хорошего друга. Так вот, она была полноватой. Даже не так, она была толстой. Килограммов на пятнадцать весила больше остальных девушек. Даже спортсменов. А эти самые тощие девчонки, что ходили, словно по подиуму, топали как слонихи и шаркали, когда как она ступала мягко и бесшумно, словно лебедушка. Вот ее я и считал тогда идеалом девушки. — Она ж толстая была. — И что? — Блин, я тоже теперь толстею от шоколада… Это все из-за твоих хреновых вкусов, иди к черту! Но у меня нет таких вкусов… Вот идиот.