* * *
В итоге Казуичи делает завтрак. Хаджимэ скукоживается на диване и лишь откусывает уголок тоста и разрезает яйцо на своей тарелке, после чего закрывается в своей спальне. Спустя какое-то время у него всё же получается задремать на полчаса, пока ему не приходит ответное сообщение. Chiaki: Я ещё не в доме Chiaki: А что? Chiaki: Что-то случилось?? Chiaki: Ты должен сказать мне если что-то случилось Хаджимэ Первая его мысль — позвонить ей; вторая — он без понятия, что тогда ему говорить. Потому что, а с чего ему начать-то? «Хэй, ага, понимаешь, я не говорил своим родителям о Нагито и не хотел, чтобы он знакомился с ними на выпускном, а теперь мы в ссоре. Или мы расстаёмся, я не знаю. Это что-то вроде серьёзной ситуации». Нет ни одного варианта, при котором он бы рассказал об этом, не показавшись самым ужасным подонком века. И это уместное звание, если честно — это меньшее, чего он заслуживает после того, как на него посмотрел Нагито, уходя — но от этого не легче сказать обо всём Чиаки. Но, возможно, это отчасти потому, что разговор об этом делает всё насущным — каждую секунду всё больше и больше, пока не станет невозможным игнорировать масштабы того, что он натворил. Он просто хочет знать, что с Нагито в порядке. Вот и всё. Hajime: Я могу тебя набрать? Это дешёвый ход, но он эгоистичен и жалок, а если он выскажет всё вслух, то у него не останется доказательств, которые можно потом было бы перечитать. Ведь что ещё ему делать, кроме как лежать в постели и перечитывать всё снова и снова, пока слова не отпечатаются на подкорке. Chiaki: Конечно Chiaki: ?? Chiaki: Ты реально заставил меня переживать Она всё ещё печатает, когда он нажимает кнопку вызова, так что нет ничего удивительного в том, что она берёт трубку на середине первого гудка. Что удивительно, так это то, что она звучит запыхавшейся и даже не здоровается: — Хаджимэ, ты должен объяснить мне, что происходит. Это заставляет его желудок ухнуть куда-то к полу. Нет, до самых подвалов здания, и ниже, прорывая туннели вглубь земли. — Я... я не... он в порядке, да? Он думает о Нагито, об огромной лестнице у входной двери, о скользких камнях на пляже и о балконе его спальни. Иногда Нагито пошатывается, стоя на ровном месте, и клонится вбок, когда идёт слишком быстро. Он не всегда смотрит, куда идёт, потому что ему мешают волосы, а ещё он так часто попадает во всякие передряги, когда всё нормально, что Хаджимэ даже представить себе не может, каково ему сейчас. И это значит... это может значить... — Хаджимэ! Ты в порядке? Голос Чиаки звучит резко, пусть он и приглушён крошечными помехами телефонной линии. — Я же сказала, что ещё не была в доме, — продолжает она, слегка мягче. — Но ты меня пугаешь. Что случилось? Вы поссорились? У меня есть причины беспокоиться о Нагито? От её вопросов — резкости или переживания в её голосе или чего-то ещё — у него запершило в горле. Он никак не может выдавить из себя слёзы, но его подбородок всё равно дрожит — до такой степени, что ему приходится сделать несколько вдохов, пока он не сможет ответить. — Мы поссорились, да, — слабо начинает он. Ни одна его часть не хочет продолжать, потому что вся причина этой ссоры глупая и жалкая, и во всём виноват он, и он знает, что если признаёт всё это сейчас, то будет только хуже, когда это будет произнесено вслух. На другом конце Чиаки не издаёт ни звука. Она всегда была терпеливой, и хоть какая-то часть Хаджимэ ценит это, сейчас это почти что злит его — по большей части потому, что ему хочется, чтобы кто-то наорал на него, чтобы он получил по заслугам, чтобы ему высказали, что он разрушил лучшее, что было в его жизни лишь из-за того, что он струсил. Но Чиаки никогда бы такого не сделала, и сейчас не делает. Хаджимэ слышит её вздох, а через несколько секунд после него улавливает свист воздуха в динамике и лёгкое пиканье мигалки. Он выпаливает это прежде, чем успевает остановить себя: — Ты заходишь в дом? — Да? — Чиаки звучит растерянно. — Я всегда заглядываю в это время. К тому же, теперь ты заставил меня думать, что мне нужно проверить его. Он не писал мне, что что-то случилось, но... Она замолкает, и наступившая тишина кажется почти что задумчивой. Хаджимэ может представить её, сидящую напротив, прикоснувшись пальцем к губам, глядящую на что-то, чего никто другой видеть не может. Так он понимает, что настал подходящий момент для признания. И как только до него доходит, слова начинают литься из него. — Я не говорил родителям про Нагито, — начинает он, выплёвывая слова, как один большой шар. — И я был не уверен, что делать с выпускным, но Нагито было так оживился из-за него. Я знал, что я не могу просто не пригласить его, но мои родители будут там, и я не... я переживал, что их встреча будет странной, так что я попросил совета у Казуичи и Фуюхико, и я собирался всё сказать, правда собирался, но Казуичи всё разболтал вчера ночью и... и... — Хаджимэ. Нагито тоже иногда так произносил его имя. Коротко, властно — практически раздражённо. Это делает с ним что-то странное, в основном потому, что это Чиаки, и потому, что она слишком ощутимо напоминает ему о более простых временах. Временах до поступления в университет, до того, как он стал взрослым и до того, как список его проёбов пополнился на один пункт. — Чиаки, — вторит он — печальная пародия. — Он сказал, что любит меня. Я ждал, чтобы сказать, что люблю его. Всхлип оказывается абсолютно неожиданным, так что он не успевает отодвинуть телефон. Он сотрясает всю диафрагму, но в глазах всё так же нет слёз, так что это не более чем сухой, болезненный звук. Почти как икота. Чиаки долго молчит. Мягкий звук подошвы на гравии теперь звучит громче, невероятно успокаивая и тревожа одновременно: неприятная двойственность, как терпение Нанами. В какой-то момент становится очевидно, что она не собирается ничего говорить. Может, ждёт, что он сам во всём разберётся, а может, он ей противен. Хаджимэ не знает, но он не может ни в чём её винить. И всё же, молчание заставляет его напрячься, так что он спрашивает первое, что приходит на ум: — Как мне извиниться за такое? Помимо того, что это дурацкий вопрос, Хаджимэ искренне не знает ответа. Возможно, потому что в своём сознании, где-то между твёрдым знанием и догадками, он определил, что Нагито простит его, что бы он ни сказал. Он мог бы принести цветы и выдать какие-то половинчатые извинения, а Нагито бы прошептал: «Нет, Хаджимэ, всё в порядке. Не беспокойся об этом», даже если бы он этого не имел в виду. Он бы прятал глаза во время поцелуев, подолгу бы смотрел в пол и вздрагивал бы от удивления, когда кто-то бы произносил его имя. Он бы превращался в то странное маленькое привидение, которое Хаджимэ нашёл в тот день в кофейне. Но суть ведь не в этом. Хаджимэ не хочет какого-то подобия нормы, какого-то шаткого фундамента, на котором они будут уклоняться друг от друга. Он хочет, чтобы всё было хорошо, чтобы всё было как два дня назад, как две недели назад, да хоть как два месяца назад. Всё было бы лучше, чем пытка, которую он создал для себя — для них обоих. Вот только ответ Чиаки, когда он нерешительно и осторожно раздаётся в комнате, совершенно противоположен тому, что он надеялся услышать. — Я не знаю. Его... трудно читать, ты сам знаешь. И... — она делает паузу, вздыхает, словно подбирая слова. — И подобные вещи сильно бьют по нему. Или били. Одиночество тяжело ему даётся. Она говорит слишком скованно, чтобы звучать нормально, и Хаджимэ кажется, что она изо всех сил пытается чего-то избежать. Ему это нравится приблизительно настолько же, как всё остальное в этом разговоре, но от этих слов его голова начинает кружиться сильнее, чем что-либо другое. Жизнь Нагито, выражаясь как можно деликатнее, была чем-то вроде катастрофы. Во всяком случае, та её часть, о которой Хаджимэ знает, а судя по привычке Нагито выбирать информацию, которой можно делиться, Хаджимэ не удивился бы, если бы он скрыл ещё парочку вещей. Он хочет спросить, отчаянно хочет, но знает, что Чиаки всё равно не расскажет, да и выяснять это таким способом было бы неуместно. Просто трудно представить, что это может быть. Может, он надумывает, и ничего нового нет, а может она не знает о том, чем Нагито делился, так что она хранит тайну, будучи хорошей подругой. А может, думает он, и эта мысль закрадывается в его сознание как извращённый, густой туман, есть что-то, чего он никогда не сможет узнать. Он ещё не привык — да и не хочет привыкать — что ничто уже не гарантировано. Нагито ему ничего не должен: ни объяснений, ни рассказов о детстве, ни о приятных воспоминаниях. Он вообще ничего ему не должен, но... Но Хаджимэ не может представить того, что его бы не было в тот вечер, когда Нагито открылся ему и рассказал о своих родителях. Не может представить, как он отвернулся бы от плохо скрываемого шока, когда пихал Нагито в руки суккулент. Не может забыть океан и глаза Нагито, отчаянные мольбы о чём-то, замаскированные под вопросы о мире. Он ещё не разгадал их значение, но он пытается. Так сильно пытается, и сдаваться сейчас он не хочет. — Хаджимэ. Голос Чиаки размерен, когда он разрывает пелену его мыслей, но в нём есть какая-то срочность. Что-то, похожее на недоумение, что ли, и нота страха, которая пытается скрыться, но всё же слышна. Внезапно его ноги пробирает дрожь. Он встаёт, спешит выглянуть к окну, будто бы она стоит внизу. — Что случилось? — Это... я не знаю, может, это странное совпадение, но моя ключ-карта не работает. Я не могу открыть ворота. — Что? — Вот так, — раздаётся звуковой сигнал — извещение о неудачном вводе — и он, словно пуля, эхом разносится у Хаджимэ в голове. — Может, просто поломка? Надо позвонить Нагито и спросить. Я уверена, что всё в порядке. Всё в порядке, Хаджимэ, но мне нужно сбросить звонок, а потом я тебе скажу, что всё в порядке, ага? Хаджимэ знает, что она пытается быть сильной скорее ради него, чем ради себя, и он ненавидит это чуть больше, чем следовало бы. Сейчас не время зацикливаться на таких мелочах, но его немного тошнит от этого — того, как в последнее время его опекают во всём. И всё же... — Хорошо. Чиаки сбрасывает перед тем, как он договаривает, и теперь он смотрит на их чат. Проходит пять секунд, шесть, семь, восемь, и не то чтобы он ждёт очень долго, но ведь разговор о воротах не может занимать так много времени, правильно? Он не может просто сидеть и гадать. Он никогда не простит себе, если что-то случится, и в глубине души он знает, что никогда не получит ответа, но это не может остановить его от попыток. Его пальцы слишком сильно дрожат, когда он пытается открыть чат. Только из-за этого он случайно закрывает приложение и только поэтому видит уведомление от банка — маленький красный кружок, которого не было пятнадцать минут назад. Он не может заставить себя открыть приложение, но он должен, так ведь? Этому может быть только одно объяснение, но, может быть, банк ошибся! Может, они хотят, чтобы он прочитал какой-то тупой, обновлённый контракт, или ему выставили счёт за использование мобильного оператора, или... — Блять, не может такого быть, — шепчет Хаджимэ. Себе. Никому. Словам, громоздящимся на экране. «Оповещение о транзакции, — гласит надпись. — Поступление: $75000».Глава 26.
22 марта 2023 г. в 00:32
Когда солнце встаёт, Хаджимэ пьёт уже третью кружку кофе.
По иронии судьбы, именно в этот же момент Казуичи спотыкается в дверях — его волосы торчат в разные стороны, а куртка засунута под мышку. Что-то однозначно не так, когда он швыряет свои ботинки куда-то в сторону их обычного местонахождения. Из равновесия его выводят вовсе не остатки алкоголя, а измождённое выражение лица Хаджимэ и то, как он, сгорбившись, непоколебимо уставился на кофейный столик.
— Ты в порядке, чел? — спрашивает он, потому что это первое, что приходит на ум, хоть Хаджимэ и явно не в порядке.
Он не получает ответа. И это... ладно, этого, может быть, следовало ожидать, после всего, что было на вечеринке, и после того, как он и Нагито ушли и...
— Он сказал, что любит меня.
— Что?
Проблема в том, что эти слова просто-напросто вырываются из него. Хаджимэ разражается гневом, какой бывает лишь от глубокого сожаления и недосыпа, но он направлен не на него. Это внутренний гнев, и Казуичи может говорить об этом только по тому, как быстро Хаджимэ сдувается, как искра в его глазах гаснет так же быстро, как и появилась, и как он возвращает своё внимание к экрану телефона.
Будет странно, если он так и продолжит топтаться в дверях, но мысль о том, чтобы усесться в гостиной, заставляет напрячься. Так что он выбирает нечто среднее: он обходит стену кухни и, нервно переминаясь на ногах, варит себе кофе.
— Он, э-э... он вообще тебе писал?
Потому что он понял, что Нагито не здесь, а это значит, что всё, что произошло после того, как они ушли с вечеринки, оказалось абсолютно, однозначно, неимоверно хуже, чем Казуичи надеялся. То, как Хаджимэ смотрит на него — с перекошенным ртом и впалыми глазами — уже достаточный ответ. Но он всё равно получает подтверждающее это «нет», болезненно прошёптанное в утренний воздух. Это странная ситуация, потому что, стоит Казуичи задуматься, он понимает, что никогда не был в шкуре Хаджимэ с разбитым сердцем. Он всегда был тем, кто раздавал советы, пил кофе и заверял, мол, «всё образуется, чел». А Казуичи — полный лузер в отношениях с девушками, и он это знает, но ни один его любовный интерес даже рядом не стоял с тем, что есть между Хаджимэ и Нагито. Или было. Либо то, либо то.
В любом случае, Казуичи оказывается в растерянности и не знает, что делать. В основном потому, что он ведёт себя немного эгоистично — хотя, он бы сказал, что это лишь осторожность — ведь это, в некотором роде, его вина. Или лишь частично его? Это же Хаджимэ кривил душой.
— Ещё будешь? — Казуичи старается смотреть на кофеварку, а не на Хаджимэ, как будто это как-то может изъяснить его точку зрения и ускорить разговор. И всё же, он делает смазанный жест в сторону кружек, расставленных на столе. — Или трёх кружек хватит?
Он заканчивает фразу с неправдоподобным смешком, какой бывает только в случаях, когда нет ничего смешного. Но Хаджимэ не разделяет его и даже не отвечает на вопрос, что делает возникшее молчание ещё более неловким.
— Похоже, у тебя была тяжёлая ночка, — продолжает Казуичи. — Ты хоть вообще спал, чел?
— А ты как думаешь?
Занавески за спиной Хаджимэ слегка приоткрыты — сквозь щели Казуичи видит, как солнце сверкает на чьей-то машине. Оно такое яркое, такое обыкновенное, и это повергает всю комнату в ещё более глубокое ощущение беспорядка.
— Он не написал мне, что добрался до дома. Он не водит, Каз.
В конце его голос надламывается, а когда он поднимает голову, Казуичи видит блеск слёз. Есть нечто специфически впечатляющее в том, насколько они заметны.
Кофеварка издаёт последнее жалкое шипение — абсурдно более громкое, чем помнится Казуичи за всё её существование.
— Ну, его водитель, наверное, приехал и забрал его, — говорит он. — Не может же быть, чтобы он пешком пошёл.
— А если пошёл?
Сейчас Хаджимэ выглядит ещё более несчастным. Мешки под глазами темнее, чем Казуичи когда-либо видел, а пальцы дрожат, обхватив ручку кружки.
— Он не может долго идти, не устав, — продолжает он. Кто-то в соседней квартире включает душ, и шум прорывается сквозь стену — он куда назойливее и резче на фоне монотонного голоса Хаджимэ. — И было поздно.
— Не могло же с ним что-то случиться, — пробует Казуичи, но его слова расходятся с мыслями, в которых он понимает, что если Хаджимэ будет оспаривать это, у него лично не будет никаких доказательств своей правоты. Конечно, он предполагает, что Нагито благополучно добрался до дома, но речь шла о парне, который вздрогнул, когда Фуюхико похлопал его по плечу. Фуюхико, который может ударить так ударить, если зол, но он ещё и на целую голову ниже Нагито, и руки у него соответствующие. Как-то не так подышать на Нагито, казалось бы, было достаточно, чтобы прикончить его, так что Казуичи даже думать не хочет о том, что он бродил по городу в час ночи.
— Я могу позвонить Чиаки, наверное, — бормочет Хаджимэ. Самому себе — не Казуичи. Или, по крайней мере, это разговор, в котором бы Казуичи не хотел принимать участие, ведь они всё ещё не перешли к крайне деликатной теме: почему Нагито вообще ушёл — и ему отчаянно хотелось бы, чтобы она так и осталась нетронутой.
Так что, «ты можешь позвонить ей через пару часов» — всё, что он говорит, тщательно наблюдая за маленьким водоворотом, который создаёт его ложка в кофе, за тем, как выплеснувшаяся капля стекает по столешнице, за чем угодно, только не за лицом Хаджимэ.
— Да, но... — и Казуичи прямо слышит мольбу, скрытую за изнеможением, — я хочу позвонить ей сейчас. Я должен знать, как всё исправить, Каз.
Если он постарается вспомнить что-то с первого курса, то откопает лишь несколько случаев, когда Хаджимэ звучал вот так. Но это всегда было в обстоятельствах поздних ночных и ранних утренних разговоров, и никогда они были на такую серьёзную тему, как сейчас, и это ставит всё в странную перспективу: насколько Хаджимэ заботится о Нагито и как далеко зашёл их маленький план.
И Казуичи, конечно же, рад за Хаджимэ, но это не мешает ему думать о специфичности всего этого. Нагито путешествует по миру, словно призрак. Он есть, но не совсем — он в углу и в центре помещения в один и тот же момент. Странный человек, которому при обычных обстоятельствах не пристало влюбляться в такого, как Хаджимэ. Не то чтобы он когда-нибудь это озвучил. Нет, ни за что.
— То есть, уже семь. Может, она уже встала?
Хаджимэ выглядит таким же беспомощным, как люди по телевизору. В его глазах что-то мёртвое, а пальцы бесцельно перебирают ткань кармана штанов, словно двигаются на чистом инстинкте. Его взгляд каждые несколько секунд возвращается к телефону, хотя он уже должен понимать, что никакого сообщения он не получит. От Нагито так точно.
— Может, э-э... ты думал над тем, чтобы принять душ или типа того?
На самом деле, он не знает, что делать. Никогда не было свода правил для ситуации «мой лучший друг похерил свои отношения, и теперь у него припадок», а в утешениях он не силён. Как ни странно, это по части Фуюхико, и, более того, он хорош в этом. Хорош в выборе слов, в том, чтобы в нужный момент принести воды и маленький перекус, и в том, чтобы просто молча посидеть рядом, чтобы создать ощущение присутствия кого-то близкого. Казуичи хотел бы, чтобы он был тут сейчас, но звать его в такую рань просто бесполезно.
— Или ты хочешь что-то посмотреть? — пытается Казуичи. Первые две попытки ни к чему не привели, но если бы он отмахнулся и ушёл спать, чего ему очень хочется, это было бы нестерпимо грубо. Хаджимэ был бы рядом с ним в трудную минуту, так что справедливо сделать то же самое для него.
— Я хочу поговорить с Нагито, — наконец отвечает он обиженным тоном и надувшись — да и в принципе демонстрируя всё то, что Казуичи бы никогда не связал с образом Хаджимэ.
Ну, как минимум, он выглядит немного менее грустным, чем когда Казуичи только пришёл. Ему не гораздо лучше, но всё же утешает мысль, что присутствие кого-то рядом вытянуло его из своих мыслей, пусть даже на самую малость.
— Я без понятия, что теперь делать с выпускным. Я зарезервировал один лишний билет, но... — он останавливается, делает глубокий вдох и выпускает его обрывистыми, сжатыми всплесками. — Но, наверное, он мне не нужен.
И Казуичи не нравится то, как легко Хаджимэ принял мысль, что всё кончено. В жизни не так, как в фильмах, он в курсе, но он видел, как Нагито смотрит на него: словно Хаджимэ зажёг все звёзды, создал луны и все остальные избитые клише, в которые он до сих пор не верил. Но это самый простой способ описать их отношения, и, возможно, если он позволит себе нырнуть в свои чувства, как Хаджимэ, то он может сказать, что немного завидует им.
— До выпускного ещё есть время. Может, вы помиритесь.
Он хочет сказать это с ободряющим тоном, но воздух мягок, а свет пробивается через занавески так аккуратно, что говорить громко кажется неправильным. Поэтому его слова звучат скорее как мольба, словно он так же, как и Хаджимэ, надеется, что всё, что произошло между ними, не так уж непоправимо.
— Но я реально проебался, Каз.
Хаджимэ выглядит таким крошечным, таким далёким, хотя он едва в другой комнате. Хаджимэ выглядит одиноким, и это осознание подсказывает Казуичи, что ему пора выйти из безопасной кухни. Пробираясь к дивану, он вновь и вновь желает, чтобы Фуюхико переступил порог квартиры. Возможно, втроём будет легче, возможно, всё станет так, как прежде, до того, как отношения, ответственность и постоянное давление будущего вбило клин между ними. Глупо надеяться, что они смогут хоть на мгновение отмотать время вспять, но он не оставляет этой самой надежды.
— Ну, — диван между ними проседает. Он нагибается как делает Нагито — делал? — и старается не думать об этом слишком усердно. — Если он сказал, что любит тебя, думаю, есть неплохой шанс всё спасти.
Хаджимэ лишь вздыхает, и принимает такой вид, словно он застрял между несогласием и необоснованной надеждой. Кружка слева от него пуста, и рядом с ней остался округлый контур из кофе — сухой и тусклый. Фуюхико будет в ярости, когда увидит.
— Да, но, как бы... — он делает паузу, постукивая по экрану своего телефона и отводя взгляд. — Я сделал ему очень больно, понимаешь? И даже если он простит меня, это не то, с чем я сам смогу смириться.
Это настолько глубокое признание, настолько открытое, как только повисает в воздухе между ними, и от этого у Казуичи голова идёт кругом. Достойного ответа нет — по крайней мере, он не может придумать такого. Потому что, ну, что он может сказать? «О, я не стал бы слишком беспокоиться о вине. Нагито простил бы тебя, если бы ты сбил его на его же машине» или «Ну, похоже, ты всё-таки переезжаешь с нами в ту квартиру. Как будем делить аренду?».
Он совсем не так представлял развитие событий, и, возможно, именно поэтому он до сих пор чувствует себя виноватым. Он уже предположил, что Хаджимэ не винит его в этой ссоре, исходя из того, что ему не оторвали голову, как только он переступил порог, но есть и более серьёзная, глубокая ошибка — то, как он настаивал на том, чтобы Хаджимэ зарегистрировался на сайте. Нельзя отрицать то, что он настаивал больше, чем Фуюхико, не говоря уже о том, что он первый написал Нагито. Если так подумать, это значит, что сейчас Хаджимэ бы не лежал с разбитым сердцем на диване, лишь отдалённо напоминая человека, которым он был двенадцать часов назад, если бы не Казуичи и его план, который он выдвинул несколько месяцев назад. И, да, Хаджимэ бы никогда не испытал и этой странной любви, но Казуичи достаточно раз видел своих друзей, плачущих, прильнув к бокалам, чтобы понять, что, возможно, так было бы лучше.
Так что это смущает. И Казуичи знает, что ему следует исключить себя из этого уравнения, но это трудно сделать.
— Думаю, я могу написать ей.
Голос Хаджимэ, разрывающий тишину, о которой Казуичи даже не подозревал, удивляет их обоих. Теперь он выглядит чуть менее трагично, и если всё, что ему для этого потребовалось — осознание того, что он может написать Чиаки, а не звонить ей, то, ну, не Казуичи лишать человека радости.
Он поворачивает голову, чтобы взглянуть на часы на микроволновке.
— Половина восьмого. Вполне уместное время для сообщения.
Нет необходимости говорить о том, что, на самом деле, половина восьмого — вообще ни разу не уместное время в понимании Казуичи. Но сообщения можно отправлять в любой момент, что делает их менее стрессовыми, а значит, Хаджимэ может отправить его сейчас и успокоиться. Чиаки увидит сообщение, как только проснётся, Хаджимэ получит ответ, и все будут счастливы. Или счастливее. На пути к счастью, может быть.
В любом случае.
— Что собираешься ей сказать? — это кажется логичным вопросом, и, помимо всего прочего, Казуичи интересно, как Хаджимэ собирается объяснить всю проблему.
Но Хаджимэ, у которого едва-едва подрагивают руки, пока пальцы яростно стучат по экрану, похоже, не услышал. Он напрягся: телом, лицом — целиком, пока проверяет, перепроверяет и переперепроверяет то, что написал. Какой-то роман, сухо предполагает Казуичи, учитывая, как много времени ему понадобилось на отправку.
— Тебе нужен редактор? — спрашивает он через несколько мучительных минут в полушуточной манере. Это максимум, на который его хватает в молчаливом и долгом разглядывании комнаты, и, кроме того, предвкушение того, что же написал Хаджимэ, по-настоящему держит его на взводе.
Если задуматься, то всё это очень напоминает тот вечер, когда он прочно вошёл в роль Хаджимэ и занялся переписками. Это похоже в том смысле, что есть какой-то разговор, который нужно прочесть, но совсем не сходится с тем возбуждением и головокружительной надеждой на будущее, которые были у него тогда. В тех разговорах было обещание, и он догадывается, что в этом тоже оно будет присутствовать, но... это просто не то.
Этот вопрос — то ли шуточное, то ли вполне серьёзное предложение — тоже остаётся без ответа, и пустота затягивается настолько, что Казуичи начинает думать о завтраке. По его подсчётам, в последний раз он ел где-то около полуночи, что объясняет неприятные сокращения его желудка. Наверно, здесь постарались нервы и голод.
Фуюхико бы предложил приготовить что-то, но соседи Казуичи давно стебут его за то, что он не особо полезен на кухне. Конечно, он может готовить, но в том же смысле, в каком он может починить двигатель или придумать какую-нибудь новую конструкцию. Тем не менее, три чашки кофе и ни крошки еды не могут светить чем-то хорошим организму Хаджимэ, так что кто-то должен взять роль ответственного соседа вместо него.
Он наполовину залез в холодильник, погрузившись в поиски баночки с маслом, которая, как он знает, где-то здесь, когда слышит следующее:
— Хочешь прочитать? — спрашивает Хаджимэ, и когда Казуичи высовывает голову из-за двери, он, всё ещё прижимаясь к диванным подушкам, протягивает свой телефон, словно это какое-то мирное предложение.
— Э-э, да, чувак. Конечно!
Хаджимэ бросает на него взгляд, который находится где-то между недовольством и обидой, что означает, что, может быть, его реакция была слегка чересчур энергичной. Он обещает себе сбавить обороты, пока выскальзывает из кухни и вновь усаживается на диван.
— Не смейся надо мной, — предупреждает Хаджимэ, протягивая телефон. И Казуичи никогда бы не сделал ничего подобного — в обычных обстоятельствах, может, и не сдержался бы, но уж точно не сейчас. Не тогда, когда, если находиться достаточно близко, видно, что щёки Хаджимэ липкие. В уголках его глаз тоже скопилась влага, и не нужно быть шибкого ума, чтобы понять, что он делал после ухода Нагито.
Само сообщение оказалось куда короче, чем ожидал Казуичи: ничего, кроме простого «хэй, Нагито в порядке?», которое было переписано, как минимум, раз десять, учитывая, с какой свирепостью Хаджимэ его печатал.
— Это доносит суть, — только и успевает сказать он, прежде чем телефон резво выхватывают из его рук.
— Ей не нужно знать всё.
И, да, в этом он прав. Но Казуичи кажется, что он слегка наивен, если думает, что Чиаки не будет требовать подробностей. Только если Нагито уже ей всё рассказал, в чём в такую рань Казуичи сомневается.
— Да, но ты же знаешь, что она будет спрашивать. — Пауза. — Ты же бы спросил, правда ведь?
Можно наверняка сказать, что Хаджимэ хочется разозлиться. Его челюсть едва сжимается, а взгляд не отрывается от экрана, но Казуичи знает его почти так же хорошо, как самого себя, так что уловить это несложно.
— Это правда, — подстрекает он.
Внезапно Хаджимэ встаёт. Его движения быстры, немного рассеянны, и он едва не врезается в журнальный столик, когда тянется за своей кружкой. Наверное, это действие ради действия, потому что скитания от раковины к холодильнику, а от холодильника к балкону мало что дают. Он на мгновение замирает перед дверью, прежде чем толкнуть её. Воздух всё ещё холодный, и Казуичи хочется, чтобы он просто закрыл её обратно, но также полагает, что это молчаливый подавленный метод Хаджимэ справиться со своими эмоциями. Так что, на этот раз, он просто залезет под одеяло и даст ему делать, что он захочет.
Он не сводит глаз с Хаджимэ, но тот лишь прислоняется к ограждению. Стулья, которые стоят там чисто для формальности, стоят под таким углом, что за ними можно легко проскользнуть, и если Казуичи наклонит голову в нужную сторону, это будет немного похоже на клетку. Или, может, на ворота, которые отделяют нечто более метафизическое, чем то, с чем ему хотелось бы иметь дело в столь ранний час.
Хаджимэ молчит, пока шум с улицы проникает в комнату, и Казуичи снова переключается на мысли о завтраке, когда происходит это: стулья с ужасным скрипом двигаются по бетонному полу.
— Что, если он бросит меня, Каз? — говорит он. — Что, если я настолько всё похерил, что он будет ненавидеть меня всю оставшуюся жизнь?
Казуичи вытягивает из закромов памяти день, когда у Хаджимэ было то первое свидание: когда он пошёл в кафе, затем съездил к Нагито домой, а затем вернулся поздно, но с таким видом, словно видел чудо. Он уже тогда знал, что это начало чего-то. Да все в какой-то степени знали, ведь Хаджимэ никогда не затыкался об этом парне, а ещё он начал беспокоиться о своём виде куда больше: о причёске, одежде и том, не слишком ли резок он в выражениях. «Нагито очень чувствительный», — говорил он им. И: «Иногда ему просто немного одиноко».
Его воспоминания не так уж и важны, но кажется, что это не так сейчас, когда Хаджимэ поворачивается от балкона, его лицо заливает свет, и...
— Это всё моя, блять, вина, да? Чего я в принципе стыдился?
И по его щеке течёт слеза. Одна-единственная и очень заметная — словно в его теле больше нет воды, чтобы как следует выплакаться.
— Я не знаю, чел, — говорит Казуичи. Потому что это всё, что он может сказать, и потому что другие слова просто покинули его разум. — Я не знаю.