Of College Loans and Candy Kisses

      Для таких ситуаций есть свой подход. Нужно действовать по порядку.       В первую очередь Нагито запирает игровую. Блестящий золотой ключ слишком сильно сверкает в свете коридора, поэтому он бросает его на пол в гардеробной и хоронит под обувью. Затем он уносит крошечный суккулент — тот самый, который он так старался спасти ещё вчера, — на пляж и выкапывает ему ямку в песке. Тут он выглядит по-дурацки, очень выбивается из общей картины, но не сильнее, чем сам Комаэда вчера, когда Хаджимэ кричал на него.       У него болит голова. Сильно. Только потому, что он очень долго не спал, а не потому, что всю дорогу до дома дёргал себя за волосы. Просто совпадение, что, когда он тянется к дверной ручке, его пальцы путаются в чём-то длинном и серебристом. Это просто совпадение, просто совпадение, а Хаджимэ всегда хмурится, когда он говорит о таких совпадениях, но...       — Неважно, что заставляет Хаджимэ хмуриться, — говорит он себе. Или никому? Вряд ли кто-то услышит его в четыре утра, разве что призраки его мёртвой собаки и родителей, если им вздумалось остаться здесь надолго.       — Неважно, что не нравится Хаджимэ, — монотонно повторяет он вновь и вновь, пока жжение в глазах и зуд в руках не утихнут. — Это правда неважно.       Он голоден, но кухня напоминает ему о готовке пасты. Он устал, но простыни пахнут Хаджимэ. Он хочет посмотреть на океан, но в крытой террасе всё так же стоит старый телевизор. Он хочет...       Нет. Всё нормально. У него есть, чем заняться.       Игровая заперта, суккулент готов к тому, чтобы утонуть к рассвету, так что следующий шаг — ключ-карта. Это самый сложный пункт плана, похожий на кота Шрёдингера. Либо Хаджимэ, чувствуя себя неимоверно виноватым, словно рыцарь в сияющих доспехах — и над этим Нагито хихикает в столовой, ведь он никогда не был человеком, достойным спасения, — мужественно мчится к нему домой, чтобы сказать Нагито, что ему жаль, ох, так жаль, или не приезжает вообще. Мучительно, что любой вариант может оказаться правдой, но если он сменит код, то ему не понадобится жить с правдой! Он сможет целыми днями копаться в «что если», как делал всегда, и это будет безгранично проще, чем знать, что Хаджимэ его ненавидит. Ненавидит, ненавидит, ненавидит.       — Но что, если он не имел этого в виду? — спрашивает Нагито у люстры в фойе. Мрамор, прижатый к его спине, гораздо холоднее, чем когда-либо, а потолок кажется таким высоким — словно он может заменить небо. Однако, к сожалению, ему не очень нравится то, каким сильным эхом отдаётся его голос. Он не помнит, чтобы когда-то это было настолько неприятно, но добавление чего-то мягкого для поглощения шума должно всё исправить. Верно? Тогда будет получше.       Теперь у него будет гораздо больше времени на декорирование...       — Ключ-карта!       Может быть, мрамор нагреется, когда взойдёт солнце. А если нет, тогда он, возможно, оторвёт всю плитку и положит под ней обогреватели. Пол с подогревом кажется ему неплохим решением, когда он идёт в свой кабинет.       Он не делал этого уже давно. Инструкции завалены другими лишь иногда важными документами, и к тому моменту, как он вспоминает, где они могут быть, по стенам прыгают блестящие белые точки. Отблески солнца на волнах — то, на что Нагито обычно не обращает внимания, — сейчас заставляет его засуетиться. Это напоминание о том, что он теряет время, что он слишком долго ищет что-то, местонахождение чего он должен помнить, что Хаджимэ может в любую секунду появиться у входной двери. Или может не появиться, и, честно говоря, это было бы даже хуже, но ему не придётся знать о мыслях Хаджимэ, если он просто заменит код. Если он сможет найти нужные бумажки и информацию для входа, чтобы изменить код, всё будет в порядке.       Только вот проходит полчаса, сорок пять минут, а он всё ещё не приблизился к обнаружению этих блядских инструкций. Блики мелькают на корешках книг, скользят по полу, и это заставляет его нервничать, ведь солнце восходит так быстро — быстрее, чем раньше — и скоро здесь будут его работники. Работники, а именно Чиаки, ведь она всегда приходит первая, а ещё потому что она лучшая подруга Хаджимэ. Или старая лучшая подруга. Или возвратившаяся лучшая подруга? Нагито не знает, а размышления об этом отвлекают его настоящей цели, с которой он сейчас справиться не может.       Нужных бумаг нет ни в столе, ни в ящиках, встроенных в книжную полку. Их нет и в маленьком шкафчике, спрятанном в углу, и мысль о том, что он потерял их, что они пропали навсегда, потому что он был слишком туп, чтобы положить их в доступное место, грызёт его разум.       — Я бы не оставил их где-то ещё, — судорожно бормочет он. Он думает о том, что если бы кто-то сюда зашёл, это было бы то ещё зрелище для этого человека — и тогда его охватывает горькое воспоминание о Мацуде, о его выражении лица и о том дне.       Лампа в углу — большая вещь, которую Хаджимэ однажды оценил по достоинству, — подпрыгивает на своей одной ножке, когда он слишком резко отодвигает её в сторону. Она даже не мешает, она просто стоит, и, ох, он бы выглядел таким бесчеловечным, если бы его кто-то увидел сейчас. Если бы Хаджимэ его увидел сейчас.       — Хаджимэ не придёт, потому что он ненавидит тебя, — пытается сказать себе Нагито, но это странно, ведь это не работает. Он полагает, что здесь есть что-то, с чем нужно разобраться — или, может быть, разобраться надо с его склонностью к подобному мышлению, — но сейчас не время уделять этому внимание.       — Хаджимэ не придёт, потому что он наконец-то понял, какой ты урод. После стольких твоих попыток убедить его в этом, он в кои-то веки услышал!       Даже для самого себя он звучит как сумасшедший, и когда он проходит мимо монитора — молчаливого, блестяще чёрного, ведь последний, кто им пользовался, был Хаджимэ — он видит себя: свои впалые глаза, волосы, сбившиеся в одну сторону от его рук, и губы, которые двигаются, двигаются, двигаются в словах, которые он даже не проговаривает.       Он выглядит отвратительно.       Ему интересно, подумал ли бы Хаджимэ так же.       — Неважно, что думает Хаджимэ, — хрипит он сразу же после этой мысли. На минуту он не совсем уверен, что эти слова прозвучали из его уст, но вокруг никого нет, а он ещё не настолько обезумел.       — Это ведь к лучшему, не так ли?       Книжные полки не отвечают ему. Не отвечают ему ни окна, ни танцующие на полу блики солнца.       — Ты так долго этого хотел!       Дверь так же хранит молчание. Ну, она куда любезнее, чем широкий коридор, полный ничего.       — Теперь Хаджимэ не придётся грустить, когда ты...       Входная дверь захлопывается, и его голос разлетается на мелкие кусочки. Может, он слишком резко дёрнул её, а может, просто дерево оказалось тяжелее, чем обычно. Неважно.       Должно быть, в какой-то момент прошёл дождь, потому что холод начинает проникать в его ступни, пока он идёт по дорожке. Фонтан бурлит, а Нагито на миг заглядывает на дно бассейна. Недостаточно глубокое, чтобы причинить какой-то ущерб, размышляет он, не имея в виду ничего особенного.       Он не задерживается тут надолго, потому что ему есть, чем заняться, и времени для этого ужасно мало. Последние клочья тумана цепляются за траву, а деревья около подъездной дорожки настолько идеально ухожены, и прогулка приятна, да, но он забыл, как же далеко находятся ворота.       — Как жалко! Как же это печально для тебя!       Зелень поглощает звук его крика — то, как его голос дрожит в начале и режет связки. Всё здесь такое далёкое, такое изолированное. Соседние дома не так близки, а единственный обитатель океана — тот одинокий маяк за много километров отсюда.       Нагито смеётся.       — Хаджимэ больше никогда не придётся ездить по этой идиотской длинной дороге! — Он останавливается, пинает камень и смотрит, как далеко он пролетает, какое маленькое расстояние в сравнении с гигантской местностью он преодолевает. — Он должен быть рад этому.       Все деревья выглядят одинаково, сколько бы он ни шёл.       — Хаджимэ должен быть счастлив, что ему больше не придётся смотреть на всё это уродство. Он должен быть счастлив, что ему больше не придётся смотреть на меня!       Мацуда однажды сказал ему — или, на самом деле, Мацуда и Миайя, и Чиаки на следующей неделе за ужином — что у него есть разговор к нему. Касательно срывов, хотя Нагито предпочитал твёрдо стоять на том, что у никогда их не было. «Всё начинается с речи, — единогласно сказали они. — Ты говоришь со скоростью километра в секунду, и сложно уследить за ходом твоих мыслей».       «И ты много смеёшься», — заметил Мацуда. Девушки так не говорили, но подразумевали то же самое. Они старались быть вежливее, вот и всё.       — Разве это так плохо — смеяться? — спрашивает он у полумёртвого сорняка, разросшегося по тротуару. Садовники пытались избавиться от него и пестицидами, и кипятком, но ни то, ни другое не помогло. Досадная мелочь.       Нагито стоит на коленях рядом с ним, словно благосклонный бог, и проводит пальцем по скрученным, засыхающим листьям. Ноготь царапает тротуар два-три раза, прежде чем он решает сжалиться и вырвать растение за стебель. В нём почти нет жидкости, но волокна разрываются с ужасным звуком — словно волосы вырывают вместе с корнями.       Он делает одолжение, правда. Жизни в нём осталось немного, а день под солнцем не принесёт ничего, кроме продления страданий. Так что Нагито просто добр — прекрасный пример тактичности.       — Поступай с другими так, как хочешь, чтобы поступали с тобой, — щебечет он. Есть где быть и чем заняться, и, возможно, ему стоило взять с собой биту на случай, если всё окажется хуже, чем он ожидает.       Картридер — надёжная, полная достоинств вещь, которую он не может, по сути, повредить, но он знает, где подключены провода, и этого пока достаточно. Это решение не для постоянной основы, просто нечто временное, пока он не сможет заставить свой бесполезный дырявый мозг вспомнить, что он сделал с теми инструкциями.       Он похлопывает самого себя по спине.       — Ты прямо такой новатор. Такой умный, сам додумался до этого.       Если он не будет осторожен, то станет слишком сильно похож на отца. Не самими словами, а их бездумным, поверхностным смыслом. Чувство его руки у Нагито на плече, то, как он опускал взгляд, просто чтобы взглянуть в глаза сыну — всё это было таким успокаивающим. Отстранённо он задаётся вопросом, не сделал ли то же самое с Хаджимэ — не погрузился ли в ту же неизвестную, наследственную дымку, из-за которой он так много лет был нелюбим. В таком случае это имело бы смысл.       — Это нормально — хотеть, чтобы кто-то тебя утешил!       Миайя всегда говорила такие вещи, и Нагито почувствовал себя немного глупо, когда начал ей верить. Это было просто — а, ох, когда же он подошёл к ограде? Не ощущалось, что он прошёл так далеко — то, что она говорила всем своим пациентам. Может, потому что это звучало приятно.       — Интересно, что сегодня делают соседи? — спрашивает он себя, проводя пальцами по железным прутьям. Где-то здесь скрыты ворота, но он никак не может вспомнить, где именно. — Наверное, они все готовятся ехать на работу! Они все будут проезжать мимо и видеть меня...       Прутья звенят, когда он ударяет по ним рукой. Ладонь от удара жжёт сильнее, чем он думал. Он не собирался быть настолько агрессивным. Или, может, собирался? А может, он просто действительно настолько слаб сейчас?       — Глупый, глупый я, что не взял с собой что-нибудь, чтобы повредить побольше. Теперь нет смысла идти назад, ты, придурок Нагито.       Он должен был взять с собой молоток или лом, а может быть, и свой телефон. Но он, конечно же, забыл. Конечно, он позволил собственному разуму запутать его. Это то, на что Мацуда его регулярно любил проверять, и если сейчас настанет рецидив, если сейчас он начнёт принимать всё худшие и худшие и худшие решения, значит, конец близок, и тогда...       И тогда...       В его телефоне есть номер Мацуды, рядом с номером Миайи, рядом с номером Чиаки, рядом с номером Хаджимэ. Существовал порядок их вызова, но он взял и нарушил его. Если бы сейчас ему понадобилась помощь, он бы не знал, кому звонить первому.       — Ты всегда будешь в порядке в своём одиночестве!       Это вырывается с его воздух, выплёскивается с его губ. В этом есть нечто знакомое, даже успокаивающее — то, что мелькает под его веками, словно блики на море, словно тёмные пустые коридоры и белые халаты на больничной койке.       Ему следует заменить лампочки в библиотеке. Когда Хаджимэ был рядом, времени на чтение по ночам было не так уж и много, а значит, они наверняка перегорели от долгого неиспользования. И, возможно, ему стоит перекрасить площадку наверху лестницы в более мягкий цвет. Стены выглядят такими тесными в своём сером цвете, а ему бы хотелось, чтобы они выглядели более открытыми и приглашающими. Хотя это странно, ведь всего две недели назад он восхищался тем, как просторно всё выглядит благодаря именно серому цвету.       — Я никогда не претендовал на роль дизайнера интерьера, — смеётся он. Возможно, это звучит немного маниакально, но рядом нет никого, кто мог бы ему об этом сказать.       Слева от него раздаётся звук проезжающей машины. Это заставляет его прижаться к забору, вдавливая колени во влажную траву, когда он не может удержаться в полуприсевшей позе. Нельзя описать, что он чувствует: словно ему хочется вырвать, закричать и расцарапать себе лицо одновременно.       Кто бы ни был за рулём, он не останавливается перед воротами. Машина появляется и исчезает быстрее, чем Нагито успевает заметить, проносится по дороге не более чем за десять секунд.       — Жалкий, — бормочет он, поднимаясь на ноги. — Жалкий, тупой, просто пустое место.       Но в этом инциденте, как ему кажется, есть и один плюс. Железные прутья слегка подаются под его ладонью и, если присмотреться, под ветками виднеется шпингалет ворот. Он не особо помнит, должен ли быть на нём замок, но принимается возиться с задвижкой, и уже через мгновение она поддаётся с пронзительным скрипом.       Стоит ему сделать первый шаг, как тут же что-то хрустит у него под ногами. Это замок, или скорее то, что от него осталось. Он проржавел, так что неудивительно, что он отпал. Нагито небрежно подмечает, что удача всегда была особо переменчивой: нечто плохое приводило к чему-то хорошему и наоборот, что, собственно, произошло и сейчас. Хотя он не совсем понимает, что именно сейчас нужно приписать к невезению, учитывая, что за последнее время его была просто уйма. Куча всего: ситуация с Хаджимэ, потеря бумаг и, и...       Что ж, Нагито уверен, что дальше будет больше. Он чувствует это, бурлящее в его венах, чувствует обжигающий, едкий вкус того, чему он не может дать названия и о чём не хочет говорить.       Но сейчас всё это не имеет значения! Абсолютно не имеет, ведь он делает пять шагов вперёд, поворачивает голову направо, и вот — неприметная серая коробка, которую он так старался найти. Она установлена по соседству с настоящими воротами, громадными и внушительными, около которых Нагито не стоял уже достаточно давно.       Все провода аккуратно уложены внутри корпуса, так что здесь ему работать не с чем, а быстрый хлопок по передней панели доказывает, что она ещё и прочная. Нагито понимает, что вся эта работёнка окажется сложнее, чем он предполагал, но это вряд ли его остановит.       — Любой по-настоящему умный человек не сдался бы, — ругает он себя. Конечно, любой умный человек вспомнил бы, где находятся инструкции, да и, в первую очередь, не оказался бы в такой ситуации. Но это мелочи — их легко упустить из виду.       Единственное, что в какой-то степени доступно — гладкая чёрная панель в передней части. Если наклонить голову под нужным углом, можно рассмотреть внутри красный лазер. Нагито проводит по нему рукой, давая пальцам нащупать линию между ним и металлическим корпусом.       Он теплее, чем всё остальное, и на ощупь как стекло. Нежное, хрупкое, бьющееся стекло.       Его кулак оказывается прижат к коробке прежде, чем он успевает подумать об этом. Раздаётся хлопок — и он не совсем уверен, от его руки или от самой коробки, — который сменяется лёгким треском. По костяшкам пальцев проходит жжение, просачивающееся внутрь ладони, и что-то течёт между сжатых пальцев, однако он не видит никакого стекла, когда оглядывает землю у своих ног. Не то чтобы он рассчитывал на большой урон, но ему показалось, что удар был достаточно сильным, чтобы вышло хоть что-то заметное.       И всё равно, когда он переводит взгляд на сам экран, в его центре расползается полоса трещин. Нагито поворачивает голову и так, и эдак, но не видит того самого зоркого глаза лазера — он исчез. Или, как минимум, рассеялся между кусками стекла, став неразличимым.       Его руку всё ещё жжет, а основание запястья залито чем-то тёплым, но другой рукой Нагито выуживает из заднего кармана бумажник. Цепочка, на которой он держится, затягивается на поясе, когда он подставляет вещь к сканеру, машет ей вверх-вниз, приближает и отдаляет, пока не остаётся доволен результатом.       Он смеётся — громким, уродливым смехом, больше похожим на лай.       — Удача всегда такая переменчивая.       Ворота так и не открылись. Они тихо и неподвижно стоят позади него, и это именно то, чего хотел Нагито.       — Удача всегда такая переменчивая! — снова хрипло кричит он. Лазер сломан, дорога длинная, и всё это составляет смесь, идеально подходящую для одиночества и деградации! Он всё ещё не взглянул на свою руку, да и не хочет. Гораздо проще вытереть её о пальто и вернуться в дом. Он должен исчезнуть прежде, чем кто-то снаружи увидит его, да и к тому же, есть целая куча книг и дизайнерский каталог, с которыми ему нужно разобраться, так как...       Так как...       Нагито не помнит, как вернулся в дом. Он не знает, в какой момент снял обувь или повесил пальто, или когда прижал бумажное полотенце к ране на руке. Костяшки пальцев до сих пор болят, а по запястью растянулось уродливое пятно. Очевидно, он слишком устал, чтобы оттирать кровь.       — Который час? — шепчет он своему пустому дому. Бумажное полотенце царапает его кожу, а указательный палец хрустит, когда он им шевелит, и он думает, что, возможно, солнце слишком ярко светит для такого раннего утра.       Он не проверил свой телефон. Честно сказать, Нагито даже не уверен, где он. Но он должен пойти и найти его, потому что что, если Хаджимэ написал ему. Или что, если Хаджимэ не написал? В любом случае, он должен узнать. Верно? Верно.       Он должен узнать при любом варианте.       Бумажное полотенце, окрашенное в уголке в ослепительно-яркий красный, падает на пол, когда он встаёт. Это не имеет никакого значения. Нагито найдёт его позже, когда, спотыкаясь вернётся в эту комнату, и займёт себя тем, чтобы поднять его.       Пачка бубликов тоскливо лежит на кухонном островке, но телефона рядом с ней нет. В центре гостиной странный геометрический объект собирает пыль, но телефона рядом с ним нет. Кабинет пуст, как и терраса, и гардеробная, и библиотека, в которую он так давно не заходил. Игровая заперта, а в фойе слишком сильное эхо, а Нагито начинает думать, что это его дом просто слишком велик.       Наконец, он находит его на крыльце, прислонённым к цветочному горшку, который раньше считал эклектичным. Должно быть, он выпал из кармана, когда он пришёл домой в первый раз, и каким-то чудом на экране не появилось ни царапинки. Удача такая переменчивая, снова вспоминает Нагито, и лишь отчасти потому, что это отвлекает его от всё усиливающейся дрожи в его руках.       Он не хочет смотреть на экран, вовсе нет. От этого будет зависеть слишком многое, и он чувствует себя как-то глупо, признавая это. Просто, если он обратиться к той части своего мозга, которая действительно не согласна, он застрянет с ней на гораздо больший срок, чем ему бы хотелось.       — Если Хаджимэ не написал тебе, то ты можешь легко написать ему сам, — говорит он себе — жалкая, полусырая фраза поддержки, которая не достигает своей цели. — Не похоже, чтобы в телефонах была односторонняя связь.       Было время, когда эта дурацкая штука даже не имела значения. Он мог позволить своему телефону разрядиться в ноль, оставить его без зарядки на неделю, а затем, наконец включив его, он ничем не был бы встречен. В списке контактов не было половины алфавита, а единственные, кто ему звонил — врачи, раздражающие своими автоматическими звонками-оповещениями.       В каком-то смысле он скучает по этому. Ставки были ниже, когда о нём никто не заботился. Он не знает, в каком порядке нужно поставить два этих утверждения, поскольку он может сказать, что Чиаки заботилась о нём до всего этого, как и сказать, что Хаджимэ не позаботился о нём сейчас. Это усложняет ситуации сильнее, чем следует. Сильнее, чем он хочет.       — У тебя настолько большой дом, что он велик для одного человека, — напоминает он себе с содроганием. — Каждое утро ты просыпаешься и видишь океан. У тебя... тебя есть... — на этих словах он задыхается; телефон чуть выскальзывает из пальцев. Та самая костяшка всё ещё болит, и Нагито заставляет себя сосредоточиться на этой острой боли.       — У тебя полная библиотека книг, полный гараж автомобилей и...       Когда-то у него была няня, которая позволяла ему цепляться за ткань её рубашек. Однажды она, пока Нагито стоял около её ног, накричала на его родителей, рассказывая о том, как он прибежал к ней с порезанным пальцем.       — Он должен бежать с этим к своим родителям, — брызжа слюной твердила она, и Нагито действительно стоило быть внимательнее в этом разговоре, но он мог сосредоточиться лишь на том, как незаинтересованно выглядел его отец.       — Ну, разве не за это мы вам платим? — тихо спросила его мать, и...       — Ты можешь купить всё, что захочешь, не глядя на ценник. Ты переделал всю свою комнату, как будто это пустяк.       Через несколько недель после происшествия он опрокинул кастрюлю с кипятком. Это была ошибка, просчёт из-за того, что он проголодался так поздно ночью, но вот когда вода расплескалась по его рукам и груди, он не знал, что делать. В доме не было никого. Ни няни, позволявшей цепляться за свою рубашку, ни повара, научившего его замешивать тесто, ни доброго садовника, показавшего ему, как подрезать кусты у бассейна. Не было никого, кому он мог бы позвонить, потому что они находились здесь только днём, пока работали, и...       — Так много людей завидуют твоей жизни. Джунко постоянно говорит тебе об этом.       Однажды, когда Джунко напилась вина и рассыпалась в сентиментальностях, она закинула руки Нагито на плечи и призналась в том, как сильно она его любит.       — Ты всегда рядом, когда я хочу прийти, — начала она, — когда бы я ни попросила у тебя что-то, ты всегда мне это что-то, да достанешь!       Поначалу было приятно слышать то, как кто-то его хвалит. Но чем дольше это длилось, тем больше она скатывалась к вещам вроде «это единственное место, где я могу позагорать и на меня не будут пялиться» и «у тебя тут всегда есть местечко, если мне нужно переночевать», и от этого у него сжималось сердце. Потому что всё это время речь шла не столько о нём, сколько о том, что он может дать. Или, если точнее, том, что могли дать его деньги.       И, может быть, это всегда было так. Может быть, всю его жизнь так оно и было. Может быть, может быть, он, Комаэда Нагито, покорно принял существование, в котором он сам представлял из себя не более, чем вещи, которыми он обладал. Няня, все работники, Джунко — все они были тут, потому что должны были, потому что он предлагал им что-то, чего они хотели, а это могло значить только одно...       — Ты нелюбим. С тобой, должно быть, что не так.       Каким-то образом он забыл, что стоит на крыльце, вытаращившись, словно одержимый, на свой телефон. Его пальцы заболели от крепкой хватки на пластмассе, и он чувствует, что сильно сгорбился, практически согнулся пополам, как будто хилый монстр-уродец.       Он смеётся. Входная дверь в какой-то момент дверь распахнулась — или он сам её толкнул? Да важно ли это вообще? — поэтому Нагито вслепую хватается за неё, дико размахивая рукой в поисках ручки.       — Так уж устроен мир, — болтает он с прихожей. — Некоторым людям предназначено изменить мир к лучшему, а остальным — жить по тому, как они завещали.       Неудивительно, что стены не отвечают. Они молчат, как его родители, ночные коридоры и больничные палаты, с которыми он слишком близко знаком.       — И Хаджимэ! В нём есть потенциал, способный изменить всё! Как у доктора Мацуды. Он может стать самым-самым лучшим в своём деле.       Телефон неприятно впивается в ладонь. Если он разобьёт его об пол, купить новый не составит труда. Он мог бы пойти и купить самую последнюю модель — по одному телефону на каждый день недели, если бы он захотел. С другой стороны, может, он вообще бы не стал его заменять. Может, лучше бы это устройство так и осталось разбитым на полке в гостиной, выставленным напоказ, словно какая-то причудливая безделушка из какого-то давнего отпуска. Во всяком случае, не то чтобы кто-то захотел с ним связаться. Не то чтобы...       — Я знаю! Нагито, ты такой гений! — Мыльница в ванной тоже не отвечает, но и он перед ней не станцевал, чтобы с ней заговорить.       Он бросается вперёд, хватается за раковину и наклоняется так сильно, что оказывается нос к носу с Нагито в зеркале.       — Ты больше ни на что не годишься! Если твоё призвание — помогать другим процветать, то почему бы тебе не начать это делать?       Его правая рука скользит по мрамору. Что-то красное бросается ему в глаза, но это не имеет значения.       Зеркальный Нагито ничего не говорит в ответ. И это может быть печалить, огорчать, раздражать, это может быть жалко, но сейчас есть вещи поважнее, о которых стоит побеспокоиться прямо сейчас.       Его телефон помнит пароль, так что Нагито остаётся лишь хихикать и пялиться в экран, пока перед ним не всплывут счета, полные бесполезных, бесполезных цифр. Имя Хаджимэ находится в углу экрана, под единственным выпадающим меню, с которым Нагито знаком. Единственным, которое он когда-либо использовал.       Внезапно маленькая комната кажется ему слишком тесной. Папоротник в горшке будто осуждает его, и, к тому же, ему нужно пройтись и подумать, сколько перевести. Он уже потерял счёт суммам, отправленным за выходные, полные неуверенности ночи и солнечные полдни, просто потому что.       — Сколько нужно одному человеку, чтобы выжить?       Рядом нет никого, кто мог бы напомнить ему, сколько стоит аренда или сколько Хаджимэ осталось до погашения займа. И это не должно быть важно. Это неважно, Нагито может и сам разобраться, но...       Это невыносимая мысль, честно говоря. Неважно, сколько Хаджимэ получил раньше, неважно, сколько Нагито даст ему сейчас, ведь в будущем он будет процветающим и удивительным человеком, и однажды...       Однажды...       Его сознание не улавливает введённое число — только то, что в нём есть запятая и три нуля. Спокойная синяя кнопка отправки внизу достаточно знакома, чтобы он нашёл её интуитивно и закрыл приложение до появления этого дурацкого экрана подтверждения.       — Он больше не хочет, чтобы ты был рядом, — напоминает он себе, и его голос звучит почти подавленно, но даже если его горло перехватывает при первом же слове, здесь всё равно никто его не услышит.       Отражение на экране выглядит опечаленным. Телефонный Нагито совсем не похож на Зеркального Нагито, с его налитыми кровью глазами и гениальными идеями. Настоящий Нагито не уверен, кто из них ему больше нравится — или, точнее, кто из них правильнее.       Он занят тем, что внимательно изучает изгиб своего носа, когда раздаётся звонок, разрывающий тьму экрана и вырывающийся из динамиков, словно крик банши. От этого воя он едва не роняет телефон — второй раз за день? Третий? — лишь потому, что не вспомнил, что включил звонок.       Сверху отображается имя Чиаки. Чиаки, которая никогда не звонит ему, должно быть, хочет сказать что-то срочное, и это резко напоминает ему о сломанном картридере и времени суток. Похоже, он отстранился сильнее, чем Хаджимэ, и он был слишком туп, туп, туп, раз уж не подумал об этом раньше, но его одиночество, о котором он позабыл, становится спокойнее.       Или он подумал об этом? Знал ли он он о том, что Чиаки не сможет войти?       Неужели он уже забыл?       — Она разозлится и уйдёт, — проворковал Нагито. Забавно, как всё складывается. Его рука горит, как только он двигается слишком быстро, но это его не особо волнует. Под раковиной в ванной должна быть аптечка. Он может снова сыграть в доктора, как в детстве, снова сможет резать бинты тупыми ножницами, пока они не начнут рваться на полоски.       Вскоре экран блекнет. Всё отдаётся не таким сильным эхом, как этот гулкий звук, отскакивающий от стен и возвращающийся в его голову. И, ох, он полагает, что это всего-навсего звук его смеха — резкого, раздражающего и ненужный, как и всё остальное в нём.       — Тебе не нужно зацикливаться на этом, — заверяет он себя, бросая телефон через плечо. Раздавшийся при этом глухой стук должен был бы его встревожить, но он не видит в этом смысла. Если он разобьёт плитку или сам телефон, если повредит мебель, то это всё равно будет неважно.       Что по-настоящему плачевно, так это то, что он не знает, куда податься. В доме столько комнат, и каждую из них затронул Хаджимэ: кабинет, где он хранил множество бумаг, гостевая спальня, где он спал в те первые несколько ночей, внутренний дворик, где он тренировался нырять в бассейн. Столовая, кухня, игровая, прихожая и крытая терраса. Гардероб, ванные и прихожая комнаты Нагито, да в каждой, чёрт возьми, комнате.       — Ты — сущее проклятие! — напоминает он между смешками — между резкими вдохами. — Чиаки наверняка волнуется. Было бы вежливо прояснить ей ситуацию.       Да, он должен сказать ей, что это не стоит её беспокойства. Он давно знал, что нечто подобное произойдёт, да и возможно, что она позвонила просто из-за сломанного датчика, но он не может исключить возможность того, что она знает. В конце концов, она близка с Хаджимэ, и Нагито рад за них. Правда, рад. Это значит, что у Хаджимэ сейчас будет крепкое плечо поддержки, потому что Чиаки, понятное дело, не захочет оставаться здесь. Не после того, как она узнает, насколько он презренный, насколько он отвратительный и никчёмный.       Он замечает, что без пальто холодно. Возможно, было ошибкой снимать его, но он был измотан ходьбой. Будь он сейчас одухотворён, он мог бы сказать, что этот подкрадывающийся холод — нечто более метафизическое, но он слишком устал, чтобы даже тешить эту мысль.       Единственная проблема заключается в том, что в шкафу пальто не обнаруживается. Он помнит, что оно было там, или, по крайней мере, ему так кажется; сильнее, чем слегка, его потрясает то, что, когда он поворачивает за угол, он видит пальто скомканным, лежащим в гостиной. Через всю переднюю часть тянется кровавая полоса глубокого, красно-коричневого цвета, которую будет трудно отстирать.       И всё же, он не видит причин не накинуть его обратно на плечи. Ведь это весьма подходящий вариант: носить что-то такое же мерзкое, как и он сам, да и к тому же, его рука всё ещё медленно кровоточит. Если он в итоге собирается снова вытереть её о что-то, то лучше, чтобы это было что-то уже грязное.       — Хаджимэ был бы в ужасе, если бы увидел тебя, — выплёвывает он для пущей убедительности. Потому что почему бы и нет? Его разум слегка успокоился, а Нагито никогда не был способен оставлять что-то в покое.       Он поднимается по лестнице, не зная, куда идёт, сворачивает и поворачивает в коридорах, пока не натыкается на крошечную гостевую спальню, которая ему никогда особо не нравилась. Стены здесь перекрашены, а мебель заменена, но перед глазами всё ещё стоит образ детской, полной игрушек, к которым он почти не прикасался. Теперь вместо лошадки-качалки стоит комнатное растение, а на месте миниатюрной кухни стоит стул, и пусть старые унылые обои уже давно содраны со стен, Нагито всё ещё чувствует то давнишнее одиночество.       Он считает, что это весьма подходящий вариант, и захлопывает за собой дверь. Может быть, ему стоит начать спать не только в одной комнате. Начать использовать весь дом, как многие ему настоятельно рекомендовали.       — Ш-ш-ш, — шепчет он зеркалу над комодом. В нём появляется другой Зеркальный Нагито, с растрёпанными белыми волосами и розовыми пятнами на челюсти. — Мы должны вести себя тихо, чтобы Чиаки нас не услышала.       Потому что он не дурак — она найдёт способ попасть в дом, хочет он того или нет. Конечно, ворота — препятствие, но она настойчива и непоколебима, и сейчас Нагито не очень уверен, как именно относится к этой черте.       Может быть, если он отбросит свой волос и то, как глупо он будет себя чувствовать, он сможет притвориться, что это игра в прятки с ней. Когда он был маленьким, у него довольно хорошо получалось прятаться: он забивался в шкафы и укрывался за шторами, чтобы скрыться от нянь, репетиторов и гостей.       — Думаешь, она разозлится? — спрашивает он у Зеркального Нагито. Он думает, что они довольно быстро становятся друзьями. — Хаджимэ разозлился бы. Он бы сказал тебе прекратить прятаться от людей, которые хотят тебе помочь.       Ему не нравится, как печально выглядит Зеркальный Нагито. Он плохо подражает настоящему, с этими своими тусклыми зелёными глазами и вытянутыми чертами. Честно сказать, от него слегка воротит.       — Ведь правда, как же этот день полон надежды! Не для нас, но для всего мира, ведь ему будет лучше от того, что Хаджимэ свободен!       Хотя, правда ли это? У них не было возможности поговорить об этом, ведь сначала были крики, потом Нагито признался ему в любви, а потом...       Ох.       Да, правильно. Он признался ему в любви.       Зеркальный Нагито качает головой, словно ожидая какого-то продолжения, но Нагито, впавшему в шок, с застывшими мыслями, нечего ему дать. Сколько он ждал, чтобы сказать это? Недели? Месяцы?       Кровать в этой комнате такая же хорошая, как и в остальных: мягкая, дорогая и абсолютно неиспользуемая. Вот только сейчас, когда он забирается в неё, отодвигая одеяла и декоративные подушки, чтобы свернуться клубочком у изголовья, ощущения далеко не самые приятные. Он всё ещё там, в зеркале, поглощённый одеялом, а рука всё ещё болит, отдавая тупым, далёким ощущением, проносящимся где-то по краю его сознания.       Правда, он не знает, как долго там остаётся. По крайней мере, достаточно долго, чтобы пришла Чиаки, носящаяся по всему дому и выкрикивающая его имя на ходу. Он завершает поток обрывистых мыслей: найдёт ли она его? И как скоро? — прежде, чем проходит ещё один размытый отрезок времени, и она окажется у двери, сначала бешено стуча, а затем спокойнее постукивая, и наконец спросит:       — Нагито, ты там, да? Пожалуйста, скажи мне, что ты там?       И это он может сделать, как ему кажется. Хоть как-то помочь ей выдохнуть, пусть он и не может понять, почему она так волнуется. Так что он пытается — честно, пытается, лишь бы она ему поверила, — составить предложение, которое выходит больше похожим на хныканье, и пусть оно жалкое и отвратное, кажется, оно осчастливило её. Она предлагает ему найти ключ и войти, чтобы поговорить, но когда он выдаёт невнятное «нет», она отступает. И Нагито считает, что это очень мило с её стороны. Мило, что ей не всё равно, мило, что она уважает его личные границы и...       Ох. Должно быть, в какой-то момент он уснул, потому что его руки запутались в простынях, а шея болит от того, что он лежит под таким странным углом. Его щёки, когда он касается их пальцами, тёплые, а за окном темнота, и это значит, что он спал очень и очень долго. Он должен проверить свой телефон! Убедиться, что Хаджимэ не переживает и...       Ох. Да.       Там не будет новых сообщений, потому что Хаджимэ на него зол. Хаджимэ ненавидит его и больше никогда не захочет с ним разговаривать, и...       В этот раз, когда он засыпает, острова нет. Он видит только разрушающиеся здания и жуткое красное небо, которое простирается на непостижимое расстояние, всё дальше и дальше. Ему это очень не нравится.       Он в своём собственном теле, а затем нет: вместо этого он смотрит вниз на инвалидное кресло, на глубокие раны на ногах, на блестящий металлический ошейник, который так тяжело ощущается на его шее. Передняя часть его бёдер слиплась от крови. Ветер вокруг хлещет слишком резко.       Он один.       — Пожалуйста, кто-нибудь? Кто-нибудь, помогите мне? — он хнычет, визжит, молит. — Пожалуйста?       — Бесполезно, — шипит кто-то. Он находится где-то сбоку от него.       — Противный, — говорит другой.       — Подобие человека, — произносит третий.       — Пожалуйста, — пробует он вновь, но его не слушают. Шаги обступают его, приближаются сзади, а небо перед ним простирается так далеко.       — Безнадёжный, — повторяют они снова и снова: блондинка, мужчина в лабораторном халате и парень, у которого один из глаз красный, впивающийся в самое его существо. — Абсолютно забытый.       Больно от их слов и разрезанных частей его ног. Больно, в точности как от ошейника на шее, неестественного поворота металла перед ним, как от этого дурацкого, злобного красного неба.       Больно.       Ему кажется, что он умирает.