Об экспериментах

— Ваше высочество, я бы не хотел вас отвлекать, но… помните, вы мне рассказывали про книгу об истории боевых искусств? — совсем внезапно спрашивает Му Цин ровным тоном. — Припоминаю, а что? — Мне было бы интересно с ней ознакомиться. Можете, пожалуйста, отвести меня в библиотеку? Они сидят в столовой на общем завтраке — обычный день в монастыре, ничего особенного, но Се Лянь всё равно удивляется: Му Цин редко когда заговаривает первым, особенно — сразу после тренировки, тем более — обращаясь с просьбой… Он имеет в виду конкретную библиотеку: единственную на округу, куда нужны особые условия, чтобы зайти. И возможностью, за исключением наставников, советников, уже испытанных опытом служителей монастыря Хуанцзи, обладают исключительно члены императорской семьи. А про книгу — так это Се Лянь пару дней назад разговорился. Они с Му Цином — чуть позже подошёл Фэн Синь — собрались уже по привычке в его, Се Ляня, покоях; разговор сам по себе зашёл об обучении фехтованию, о раннем юношестве, и невзначай как-то вспомнилась «История боевых искусств», которую Се Лянь читал давно-давно, когда был лет на пять-шесть младше. Удивительно, что Му Цин запомнил. Се Ляню вовсе не казалось, что тот его рассказ стоил хоть сколько-нибудь повышенного внимания. В любом случае… Предложение интересное, а главное — осуществимое. Му Цину хочется помогать, содействовать во всём, и Се Лянь не отказывает себе в удовольствии: — Да, конечно. Пойдём прямо сейчас? Му Цин кивает в знак благодарности, и они, обменявшись взглядами — чуть более тёплыми, чем те, что могли бы быть предназначены другим людям, — покидают столовую. А у Се Ляня где-то глубоко внутри зреет чувство необыкновенного довольства: Му Цин наконец-то начал пользоваться своим положением. Раньше ему становилось до ужаса неловко, стыдно даже от того, что он, например, находится в покоях самогó‎ наследного принца, сидит на императорских простынях, «занимает место, не предназначенное ему по статусу». И Се Лянь долго, аккуратно, вдумчиво убеждал его в обратном. А сейчас даже такая мелочь, такое небольшое указание, что старания были не зря, отдают теплом в груди. Удивительное счастье — наблюдать за тем, как понемногу меняется Му Цин, как он со временем начинает ценить себя чуть больше. Дорога до библиотеки занимает всего ничего, но Се Лянь и эту мимолётную возможность провести время наедине воспринимает излишне романтизированно даже для самого себя: настолько мало времени было у них друг на друга последние дни, настолько скудным стало их общение из-за бесконечных дел. Для того, чтобы не скучать по нему, чтобы не переживать из-за нехватки близости, Се Ляню нужно значительно больше, чем то, что он имеет сейчас. Близится Праздник Фонарей, и все ресурсы уходят именно на подготовку к нему. Пусть Се Лянь сейчас разве что поможет найти эту книгу, пусть всего лишь постоит рядом, пока Му Цин будет ходить, оглядывая книжные полки. Пусть так, для него это всё равно шанс провести время вместе. Удивительно, что слуга — Му Цин, но Се Лянь тем паче готов выполнить любую его просьбу. Они идут рядом молча, но молчание это… комфортное, не отягчающее. Так чувствуют себя люди, которые уже давно вместе, которые привыкли друг к другу и не испытывают нужды в избавлении от тишины. Му Цин выглядит… обычно, но всё равно в его настроении есть что-то странное, неуловимое. Может, небольшая напряжённость в плечах, лёгкая скованность, будто он сейчас о чём-то усиленно думает. Показалось или нет? На людях он всегда так заботится о своей внешности, что не допускает и малейшей осечки; бесконечно прекрасен в холодности, сдержанности и педантичности, с которой относится к себе. Даже на тренировке сегодня, перед завтраком, раскрасневшийся, он всё равно затмевал всех и вся точёным силуэтом, лёгким станом, осторожной поступью, но выверенной, и Се Лянь не мог не любоваться. Му Цин ему всегда после такого, оставшись наедине, говорит: «Не смотрите». И добавляет, выждав пару секунд: «Пожалуйста». А у Се Ляня сердце всегда замирает от одной только мысли о нём. И Му Цин, вечно беспокоящийся о своей красоте, о её поддержании, кажется вéрхом абсурда. Се Лянь подмечает контрасты, парадоксы, и тонет, не может выбраться из собственной головы. И всегда на это о самом себе один вердикт, пусть невысказанный, замолчанный, но ощутимый, кажется, на всех уровнях; мучающий, заставляющий изнывать от чувств, но возвышающий вместе с тем прямо на Небеса; заключающий в оковы и в то же время — дарящий крылья, позволяющий сделать наконец глоток воздуха, освобождающий от всего мирского: До чего же сильно он влюблён. И можно было бы ради красивого слова сказать, что неизвестно, кара это за его грехи или высшая награда за все хорошие поступки. Се Лянь отгоняет даже одну эту мысль: Му Цин для него — счастье, наслаждение, отрада. И никакие проблемы не идут в сравнение с тем, что он получает взамен. Дай ему волю, он бы ответил не задумываясь, что любит Му Цина любым, а после тренировки, тяжело дышащим в попытке успокоиться, немного взвинченным, напряжённым, он кажется ему ещё более привлекательным. Но Се Ляня не спрашивают, а он предпочитает не нагнетать. Его удел — любоваться Му Цином, его изяществом, его взмахами сабли, внешней лёгкостью, с которой ему даются все движения смертельного танца; не говорить ни слова — но не иметь возможности отвести взгляд. Вздыхать с застывшим восторгом в глазах, получать небывалое воодушевление от блеска металла… и сохранять молчание, только бы не выдать себя. Это даётся тяжело. Не стоит отвлекаться на посторонние мысли, наверное. Минуя установленных в качестве охраны учеников монастыря благодаря одной лишь благосклонной улыбке — Се Лянь, как наследный принц Сяньлэ, может проходить куда в большее количество мест — они добираются до той самой библиотеки крайне быстро. Старое, но удобное помещение, куда мало кто заходит, а если такое и случается, то очень редко. Полки, забитые древними книгами, стеллажи, покрытые небольшим слоем пыли, два этажа. На этом всё. А Се Лянь тем временем поднимается по лестнице: всё о боевых искусствах, если он правильно помнит, расположено именно там. Му Цин за всю дорогу не произносит ни слова, и это не казалось странным раньше, но… сейчас атмосфера неуловимо изменилась, и это начинает напрягать. Се Лянь заходит за очередной книжный шкаф, перебирает взглядами названия… — Так… Му Цин, про какую книгу ты говорил? — … Се Лянь натыкается на сложную, многозначительную тишину, и внутри поднимается предчувствие, беспокойное, смутное, на которое он предпочитает пока что не реагировать, а потому продолжает: — Му Цин? — и разворачивается, обращает наконец внимание на происходящее. Край книжной полки неприятно упирается в спину, не даёт встать ровно, успокоиться; в воздухе витает пыль от старых свитков, да и в самой библиотеке душно, жарко, но до этого ему совсем нет дела, ведь… Му Цин смотрит на него: привычно, темно-темно, но… специфически, и Се Лянь внезапно осознаёт. И заливается краской. — Му Цин, я… ведь правильно тебя понял?.. — спрашивает так медленно, заторможенно, словно боится услышать ответ, каким бы он ни был, и прячет лицо в ладонях, поймав себя на неожиданно разгоревшемся смущении где-то внутри. Му Цин кивает, прикрыв глаза, в ответ, и на его лице, кажется, мелькает подобие улыбки. Улыбки. На лице Му Цина. У Се Ляня вмиг заканчивается дыхание. И он понимает: согласен на всё. Что бы Му Цин не предложил, на какие бы риски не пришлось пойти ради него, для него и соглашаясь с ним, Се Лянь без раздумий ответит: «Да». Только бы поощрить его честность, его открытость, только бы провести время с ним, только бы укорениться в той близости, что они взращивали друг с другом бесконечно долго. Только бы ещё хоть раз — хотя бы малейший, единственный раз, — увидеть, как он улыбается. Красиво, утончённо, изящно, будто с насмешкой, но в то же время с волнением во взгляде. Му Цин, как и всегда, боится отказа, боится, что его отвергнут. Но… со временем он научился жить с тревогой, понял, как можно её обойти, и смог из раза в раз её преодолевать; и Се Лянь это, несомненно, ценит. Он любит Му Цина гротескно, гиперболизированно, и чувства постоянно накрывают с головой, захлёстывают, сбивают с ног, ощущаются слишком ярко, что с ними мириться, справляться — задача не из простых. Забавно, наверное, задумываться о великой любви настолько рано, да и когда тут предлагают самое что ни на есть приземлённое, но у Се Ляня слишком много невыраженных чувств, не обдумать которые — нельзя. Се Лянь мечтает показать, какой огонь полыхает внутри, какой ураган бушует, насколько огромный, бешеный шквал эмоций поднимается в нём, когда он встречает Му Цина, при одном взгляде на него, и как буря лишь разрастается, сметает всё на своём пути, стоит лишь малейшему касанию случиться, стоит только обмолвиться с ним хоть словом. Се Ляню хочется объяснить Му Цину, как он его любит и насколько, но… Му Цин никогда не был к этому готов. Ни в день их признания друг другу, ни после, спустя недели и даже месяцы. Се Лянь до сих пор отдаёт себе отчёт: он не справится, не сможет осознать, не примет его чувства в полном объёме, даже если попытается. Му Цин настолько всё ещё тонет в тревоге, в волнениях относительно самого себя, что не верит иногда даже в искреннее «люблю», пусть Се Лянь и не рискует пока что пускаться в разъяснения. Му Цин часто думает, как Се Ляню кажется, о лишнем: о своём происхождении, о рангах, о репутации. О том, про что мог бы забыть в одно мгновение — одно его слово, и Се Лянь бы помог со всем: и с положением, и поделился бы всеми богатствами, что только имеет; и обеспечил бы ему безбедную жизнь, но… Му Цин предпочитает опираться только на себя. А Се Лянь слишком уважает его выбор, чтобы воспротивиться. Одно только радует: со временем Му Цин привыкает ко всему. Пусть медленно, пусть и приходится держать себя в руках, постоянно контролировать, проверять, всё ли хорошо, но… Му Цин учится доверять. Ему, Се Ляню, доверили всё: и сердце, и душу, хрупкую, уязвимую, спрятанную привычно за сотнями защит, и, в конце концов, тело. Му Цин становится более и более открытым и… учится реагировать на слова Се Ляня с меньшим критицизмом. Может, когда-нибудь Му Цин сможет принять всю его любовь и поверить, что она предназначается ему одному. Му Цин уже не говорит «не стóит‎» в ответ на комплименты, не задыхается в стыде во время их близости, даже проявляет инициативу сам. Он пробует новое, борется со сложными мыслями; и сейчас он проявляет небывалую смелость, забывает про гордость, про желание — как это было раньше — замолчать и сделать вид, что происходящее его не касается. Му Цин привёл его в библиотеку с одной целью и нашёл в себе силы в этой цели признаться, пусть и косвенно. И Се Ляню этого достаточно. А потому он улыбается в ответ — успокаивает, всё-таки Му Цин ждал его реакции довольно долго, — и делает шаг вперёд, кладёт ладони на его талию, сжимает её через грубую ткань, выражает через это прикосновение всё желание, всю бушующую внутри страсть. И от понимания, что наконец-то можно, что уже ничего не сдерживает, внутри ожиданием, предвкушением поднимается радость. Ещё шаг, но теперь — чтобы сократить расстояние между ними до безбожного, бесстыдного цуня; чтобы до поцелуя осталось одно движение, малейшее, крохотное расстояние, которое ни один из них пока не нарушит, только бы насладиться моментом. Услышать чужое дыхание, тихое, слабое, прикрыть глаза — усилить ощущения простейшим способом, — задержаться ещё ненадолго, чтобы поддразнить самого себя; оставить последний шанс на отступление, ведь потом остановиться, оторваться друг от друга уже не захочется. И Се Лянь прижимается своими губами — к его. Мягко, нежно, аккуратно, и отстраняется на миг, чтобы дать возможность привыкнуть, справиться с нахлынувшими чувствами. Чуть запрокидывает голову, подстраиваясь под рост — Му Цин высокий, и с ним невозможно целоваться просто так, не поднимаясь на носочки и не пытаясь дотянуться. Се Лянь притягивает его к себе одним движением, размыкает его губы языком медленно, растягивая момент. В груди волнением вспархивает сотня бабочек, страх оказаться пойманными растекается по венам, насыщает, опьяняет, и трепетом, проходящим по всему телу, остаётся только наслаждаться. Се Лянь знает: навряд ли к ним кто-то зайдёт. Местную библиотеку посещают редко и только по исключительным случаям, но даже если такое произойдёт, они с Му Цином услышат скрип двери, шаги по лестнице — что угодно — и успеют среагировать. Но есть и другая сторона, другая часть, которую не успокоить логикой, анализом, разумными доводами. Они с Му Цином никогда не выражали своих чувств где-либо, кроме покоев Се Ляня. И от мысли, что они в другом, почти общественном, месте, ощущения совсем другие. И от новизны, и от того, насколько давно уже у них ничего не было, желание разрастается до невероятных масштабов. — Я так скучал по этому всему… — отвлекается от поцелуя ненадолго, не зная, как ещё справиться с избытком чувств. — Му Цин, мне так тяжело было без тебя. А Му Цин вздыхает тяжело в ответ и льнёт, льнёт к нему с новой силой; целует всё напористее, делает шаг вперёд, другой, даже заставляет Се Ляня вжаться спиной в книжный шкаф. Он хочет сказать ещё хоть что-нибудь, рассказать больше о том, что чувствовал всё это время, взять небольшую паузу, чтобы успокоить дыхание, но Му Цин не оставляет ему и шанса: целует-целует-целует, прижимается… Это приятно: внутри разгорается огонёк возбуждения, тепла, и Се Лянь не может не окунуться с головой в ощущение: его любят. Му Цин хочет с ним даже такого сокровенного, как физическая близость, и радость в ответ на это ощущение поднимается легко, почти мгновенно, вот только он, кажется… Делает всё, чтобы не продолжать разговор. А вот это уже напрягает. Потому Се Лянь отвечает на поцелуи запоздало, заторможенно, не подстраивается под ритм, как бы не пытался, и всё равно не может отвлечься от дурного предчувствия. — Точно всё хорошо?.. — спрашивает, потому что интуиция давит, душит, не лучшие мысли и вовсе не желают отпускать. — …Ваше высочество, — Му Цин отвечает глухо, вынужденно, с едва различимой дрожью в голосе, и Се Лянь сразу понимает, что он хочет этим выразить, — пожалуйста. Значит, нужно дать ему отвлечься от всего, что происходит вне этого тесного и пыльного ряда книжных шкафов. Се Лянь зря распереживался. Пусть Му Цин и ведёт себя немного по-другому, непривычно, Се Лянь даже так готов ввериться ему в руки, позволить продолжить начатое — тем более, что и обстановка, и жадные прикосновения, и ощущение его, живого, возбуждённого, рядом будоражат до безумия. — Хорошо, — граничащим со скулежом выдохом куда-то в потолок: Му Цин с губ переходит на шею, зацеловывает её, втягивает кожу, прикусывает до необыкновенного приятно, и Се Лянь не может сдержаться. — Я понял. Не хочет говорить о чём-то — его не стоит заставлять. Всему своё время. А пока… можно наконец погрязнуть в настоящем, расслабиться и получить удовольствие. Пусть именно эта близость для них и будет всего лишь способом усмирить вожделение, сбросить напряжение, тревогу, — всё скопившееся за последние дни — их отношения ни в коем случае не станут хуже. Они всё ещё волнуются друг за друга, всё ещё хотят проводить время вместе и всё ещё связаны общими глубокими и нежными чувствами. Нет ничего плохого в том, чтобы физическое, плотское выражало что-то кроме этих самых глубоких чувств. — Ты такой красивый, когда улыбаешься, — шепчет ему в губы Се Лянь, лишь ненадолго разрывая поцелуй, когда сдерживаться уже совсем не выходит. — Не представляешь, как я счастлив, что могу тебя вот так касаться, и что ты меня тоже — можешь. И чуть опускает руки, проводит ими по талии — к бёдрам, и притягивает Му Цина к себе, вовлекает, горячит, добавляет сумбурности, темперамента. А Му Цин, кажется, краснеет в ответ, и для Се Ляня нет комплимента приятнее. И на секунду хочется приостановиться: поддразнить, сбавить темп. Не то чтобы Се Лянь любил ограничивать себя в желаниях, особенно таких: безобидных, наполненных всё равно любовью, обожанием к другому человеку. Он приподнимается на носочки, чуть запрокидывает голову и — чмокает. Быстро, ласково, скорее даже играючи, чтобы раззадорить, проверить выдержку. А Му Цин смущается: не так заметно, как обычно, но поджимает губы и мнётся мгновение-другое, прежде чем что-то сделать. Для него, видимо, это уже слишком: он и так сам сынициировал этот раз, сам признался в этом… и Се Ляню кажется крайне милым, что теперь даже такая мелочь, как поцелуй — необязательно глубокий и чувственный, даже лёгкий, нежный бы подошёл — для Му Цина становится чересчур. Но он решает дождаться. Ведь оставить такого Му Цина без внимания, не позволить себе эту шалость — грех. А Се Лянь себя ощущает самым искренним, следующим до мелочей своей вере праведником. Неловкость в воздухе становится куда более ощутимой, но Се Лянь предпочитает её игнорировать, а Му Цин, кажется, пребывает в столь сильной борьбе с собой, что не может даже сконцентрироваться на чём-либо другом. Он молчит, не двигаясь, ещё немного, и в один момент выдыхает совсем вымученно, но быстро, прикрывает глаза и — всё-таки оказывается вновь рядом с Се Лянем и целует его в ответ. Скользит языком меж губ, не размыкая их, не предпринимая даже попытки углубить, распалить, довести до края. Разве что признаёт поражение — да, не сдержался, не вынес такого… шутливого напора — и всё своё благоговение, всю преданность Се Ляню выражает одним движением. А тот только рад поддержать неустанно разгорающееся пламя. И Се Лянь, осмелев, раскрепостившись в жаре, освоившись в непривычной обстановке, позволяет себе уже следующий шаг. Он убирает руки с талии Му Цина, тянется было к его поясу, не разрывая поцелуй, с одной-единственной целью: доставить удовольствие, обласкать, довести до пика, вот только… — …Нет, — тихо, но разборчиво слышится совсем рядом. Му Цин дышит тяжело, сбивчиво, но даже так, сквозь жаркие поцелуи, сквозь импульсивность, тягу друг к другу, находит в себе силы не на просьбу — на утверждение. Се Лянь замирает в растерянности; руки сразу перестают слушаться, заплетаются, будто он никогда ранее не развязывал этот злосчастный пояс. — Что? — спрашивает почти что бессознательно, не успев обдумать услышанное. — Не нужно, ваше высочество. Позвольте… уделить внимание вам. Се Лянь чувствует, как Му Цин подбирает слова, насколько по-особенному себя ведёт — чтобы проявить настойчивость, но не уйти при этом в пошлость — и это столь же по-забавному непривычно, сколь и будоражаще притягательно. От его слов исходит настолько явное ощущение… уверенности в том, о чём он просит, что сопротивляться ему или узнавать, в чём дело, кажется излишним. А Му Цин тем временем не оставляет сомнений: выдыхает, справляясь то ли с лёгким стыдом, то ли с привычным, здоровым волнением, и тянется уже к поясу Се Ляня, развязывает его быстро, методично, несмотря на то, что руки подрагивают. Он приникает к его шее, снова мучает, оставляя поцелуи-бабочки, и спускается дальше, по обнажившейся части ключиц, по яремной впадинке. Понемногу раздевая Се Ляня, становится на колени… И ему, конечно, это позволяется. А каждое место, куда Му Цин целует невзначай, случайно, смазанно, сразу превращается в эрогенную зону, обжигает кожу, будоражит до темноты перед глазами. А самому Се Ляню требуется немного времени, чтобы свыкнуться с его идеей, ведь… Му Цин на коленях — его отдельное, глубоко запрятанное, неправильное, как подсказывает внутренний голос, но сводящее с ума удовольствие; и оттого, как он смотрит снизу вверх, как остр, внимателен и в то же время затуманен от собственной же смелости его взгляд, сердце Се Ляня пропускает удар. И от почти осязаемого напряжения, от того, насколько оба оттягивают момент, как наслаждаются им, кажется, что между ними вот-вот — и что-то треснет, лопнет с громким звуком, взорвётся скопом искр, не выдержав накала. Се Лянь прикрывает глаза: оказывается не в силах смотреть на Му Цина, такого будто бы уверенного, сконцентрированного, прекрасного во всём, чем бы ни занимался. А в мыслях сквозит только одно — просьба, неизвестно к кому обращённая, или приказ, данный самому себе: — «Не закончить слишком быстро». Почему-то только сейчас Се Лянь об этом заволновался, и от этого наблюдения вновь становится смешно. Да и то, насколько сейчас не получается усмирить этот поток сознания, внутренний монолог, принять происходящее и не отвлекаться, обескураживает. Неужели его настолько поразила эта инициатива от Му Цина, что растерянность пришла на смену обволакивающему, «взрослому» спокойствию? Се Лянь бы с лёгкостью обвинил себя в чрезвычайном следовании низменному и излишнему, в том, что с Му Цином следует вести себя иначе, но один-единственный вопрос так и затмевает собой все переживания. Разве с Му Цином действительно следует вести себя по-другому? Разве не он сам просит к себе подобного внимания, разве не сам проявляет инициативу? Зачем вообще подобного стыдиться, если оба — и он, и Се Лянь — исключительно «за»? И от этой взрослости, от уверенности в Му Цине как в партнёре, понимающем свои желания, Се Ляня ведёт. Его раздевают быстро, точечно: Му Цин снимает, развязывает только то, что необходимо. И выглядит так собранно, сосредоточенно, что это даже мило. Он чуть наклоняется, медлит, выдерживает паузу и — прикасается впервые. Мягко, легко, воздушно, пока что только увлажняя всю поверхность члена, — но Се Лянь даже на этом моменте закусывает губу до боли, только бы не застонать. Он уже настолько привык проявлять эмоции искренне, ярко, всё, что чувствует, отображать в словах и звуках, в действиях, а здесь он чувствует себя связанным по рукам и ногам. Му Цин за его реакцией тщательно следит, пусть и не подаёт вида, и продолжает совсем бесстыдно, не смущаясь ни на миг: проходится языком по уздечке, посасывает её, и голова идёт кругом от одного лишь осознания того, что происходит. Се Лянь ласково, не особо обдумывая, заправляет Му Цину за ухо выбившуюся из пучка прядь, чтобы не мешалась. И его отчего-то накрывает щемящей нежностью, душевной теплотой. Секс — это ведь не просто про удовольствие. И даже такой, сумбурный, долгожданно-неожиданный, желанно-жаркий, ярко-трепетный, всё ещё не только про него. Се Ляню даже так, в процессе, хочется сделать Му Цину чуть удобнее, чуть спокойнее, и, поймав себя на этом желании, он чувствует какую-то особую, уютную любовь. Му Цин сосёт удивительно хорошо и тщательно, — когда только успел научиться? — и Се Лянь, жалко всхлипнув, закрывает глаза и запрокидывает голову. Му Цин и раньше доставлял ему удовольствие так, но сейчас… это совершенно другой уровень. Собственные ноги не держат. Возбуждение всё растёт и растёт, и ему совсем не дают времени на передышку: Му Цин держит его за бёдра, спокойно направляет, заглатывает чуть ли не целиком, не издавая ни звука. Делает всё так усердно, умело, что у Се Ляня весь мир вокруг теряет краски, фокусируется только на одном — Му Цине и звуках, мокрых, тихих, от того, как он вбирает его, Се Ляня, член в рот. И настолько много в этом его действии покорности, передачи власти в чужие руки и в то же время самоволия, что Се Ляню даже осознать это кажется сложным. Му Цин лижет снизу вверх, от основания — к головке; не берёт в рот, дразнит, и есть в его движениях выверенность, спокойствие, от которых плохо становится в ту же секунду. А у Се Ляня в голове одна-единственная мысль не может найти покоя. Он любит Му Цина самой нежной и чистой любовью, на которую только, наверное, способен. И продолжил бы любить без вот этого всего. И ирония происходящего тоже выбивает из колеи, тоже путает мысли, заставляет отвлечься. И как только можно думать о подобном, когда Му Цин, восхитительный, изящный, красивый до того, что смотреть на него — настоящее наслаждение, а право любоваться им Се Лянь готов оберегать ценой жизни, стоит на коленях и делает всё, только бы его ублажить? И Се Лянь в ответ на это всё готов и сам встать на колени, разве что с другой целью: чтобы клясться в любви Му Цину и благодарить Небеса за то, насколько же восхитительного во всех проявлениях человека они ему подарили. С иной целью — куда более приземлённой — он, конечно же, тоже готов встать на колени, но… сейчас не об этом. Му Цину хочется подчиниться, хочется следовать каждому его порыву, хочется давать ему волю во всём, хочется… постоянно стоять вот так, не в силах двинуться, не в силах даже застонать в полный голос — настолько Му Цин завораживает своим видом, настолько от одного его взгляда, тёмного, внимательного, душно. И Се Лянь всецело отдаётся в его руки, признаётся сам себе в важном, очевидном: сделает всё, что от него потребуют, любую просьбу исполнит в императивном характере — с обязательным выполнением, строгим вариантом поведения. Но Му Цину от него совсем ничего не нужно, и приказывать он тоже не собирается; его цель, наверное, не проявить настойчивость, не заставить что-то сделать, а наоборот — все свои действия направить на самого Се Ляня, сделать ему приятнее. Когда у Се Ляня подкашиваются ноги от удовольствия, Му Цин замирает, не позволяя ему закончить слишком рано. Когда Се Ляню нужно больше, сильнее, ярче, ему это дают. И он стонет на выдохе, жалко-жалко, вымученно, тихо и жмурится — настолько тяжело держаться. Му Цин настолько аккуратен, внимателен к каждой реакции, к каждому ответному движению, что, несмотря на размеренный темп, несмотря на спокойную обстановку, Се Ляню тяжело сосредоточиться хоть на чём-то. Мир перед глазами идёт кругом, и от того, насколько всё хорошо, насколько к его желаниям прислушиваются, Се Ляню даже плохо. Раньше он часто подмечал, что ощущений становилось слишком много, и все они мешались беспорядочно, хаотично, сложно, и трудно было отделить одного от другого — всё вокруг казалось сплошным, необъятным удовольствием. Часто встречалась и ситуация иного плана — несмотря на несильный напор, на слабый пока ещё накал, мысли могли затмить всё происходящее и не позволяли концентрироваться ни на чём другом. И только пространные, ироничные даже своей сутью рассуждения занимали его внимание целиком и полностью. Сейчас проблема в другом. Как назло, всё происходит слишком отчётливо. Каждая фантазия, каждая мысль, каждый момент, когда от прикосновений становится жарко, когда Му Цин дотрагивается до него по-особенному приятно, — всё ощущается прозрачно, ясно, и время вокруг будто замедляется, оставляя Се Ляню возможность прочувствовать каждую мелочь. Он зажимает себе рот рукой, закусывает кожу тыльной стороны ладони, только бы ни издать ни звука, но даже так сдерживаться оказывается невероятно сложно. И перед глазами на мгновение темнеет, а внутри будто распускается тугая, затянутая до бесконечности пружина, расплёскивая, распространяя с безумной скоростью тепло и удовольствие по телу. Ноги не держат, неприлично сильно дрожат, и Се Лянь стекает на пол, даже не беспокоясь о том, сколько же на его одеждах осядет пыли. Сейчас не до того. И хотелось бы перевести дух, успокоиться, позволить себе остаться в этом положении ещё хотя бы на треть палочки благовоний, провести с Му Цином ещё немного времени, выразить благодарность, довести и его до разрядки, но… Устоявшуюся было тишину нарушает неожиданный, странный, словно нарочито громкий звук открывающейся двери. Шаги. Как же не вовремя. — Ты это слышишь? — шёпотом, чтобы не заявить о себе заранее. — Да, ваше высочество, — с заметным испугом, и на Се Ляня это действует безоговорочно. Он и так всегда восстанавливал дыхание, успокаивался после всего достаточно быстро, а тут тем более не остаётся времени на отдых; поэтому Се Лянь вскакивает на ноги, завязывает пояс впопыхах — делает всё неаккуратно, судорожно, но даже это лучше, чем быть найденным в столь развратном виде на полу одной из важнейших библиотек Сяньлэ. Му Цин приводит себя в порядок за считанные секунды; кажется, одно его движение руки — и ханьфу избавляется от всех последствий близости в пыльном, не предназначенном для этого месте; одно мгновение, чтобы успокоить дыхание и нервы — и весь он выглядит так, словно только что отошёл от зеркала. Шаги, медленные, тяжёлые — все, кто уделяет много времени боевым искусством, ходят гораздо тише и легче — разносятся по всей библиотеке, отдают сильным, звонким скрипом древесины, и за то время, что им будто нарочно оказывается выделено, и Се Лянь, и Му Цин успевают опомниться и привести себя в приемлемый вид. — Ваше высочество, — Фэн Синь начинает с поклона, — мне сказали, что я смогу найти вас здесь. Вас зовёт советник… — Да-да, конечно, — отвечает Се Лянь, тут же отвернувшись, нарушив все границы приличия, только бы не показать, насколько смущён. — Только найду один… одну книгу… древний трактат… свиток… как же он назывался… И он, сгорая со стыда, принимается обходить одну книжную полку за другой, старательно делая вид, что действительно что-то ищет. Руки дрожат. Он чувствует, как покраснел. Где-то на заднем фоне слышится лёгкий, беззлобный смешок Му Цина. Фэн Синь же, судя по всему, старательно делает вид, что верит их актерской игре: — Я могу вам чем-то помочь? — спрашивает участливо, вежливо; не приближается ни на шаг, так и стоит подле лестницы, и за это ему хочется сказать простое человеческое «спасибо». — Нет, я сам справлюсь, спасибо, — отмахивается Се Лянь в надежде, что его воспримут правильно. — Можешь идти, я скоро нагоню. И его воспринимают правильно, к счастью: — Понял, ваше высочество. Удачных поисков, — и уходит, спускаясь по лестнице чуть быстрее, чем делают это люди, не подгоняемые волнением и неловкостью. «Хорошо, что всё обошлось», — думается, и Се Лянь наконец позволяет себе выдохнуть. Он вновь разворачивается к Му Цину. — Что всё-таки… насчёт той книги? она тебе нужна? — Ваше высочество, вы, наверное, забыли, но я ещё пару лет назад читал её вместе с вами. Меня уже тогда направили во дворец, и с бóльшей частью литературы я ознакамливался либо одновременно, либо сразу после вас. Се Лянь не может сдержать смешок. Вот ведь как. У них не осталось времени, но обозначить одну вещь хочется уж слишком явно: — Когда в следующий раз захочешь провести со мной время наедине… мне важно, чтобы ты знал: тебе не нужны никакие предлоги. Я соглашусь, даже если попросишь напрямую, — и сам удивляется нежности, сквозящей в голосе; выдерживает паузу, задумывается на мгновение, — люблю тебя. Полушёпотом, потому что отчего-то сложно сказать это громче. И румянец заливает щёки, кровь приливает к лицу, голова сразу чуть кружится, ноги держат, конечно, но с трудом. Му Цин тоже чуть краснеет, опускает взгляд, и Се Лянь чувствует всем своим существом: его хочется поцеловать до безумия. И как же хорошо, что Се Ляню можно, дозволено, разрешено. И что Му Цин не будет против. Это мимолётное, утекающее сквозь пальцы мгновение: простое прикосновение губ к губам, лёгкое, привычное, но отчего-то очень значимое. Важно не само действие, не то, насколько приятно целовать Му Цина, не насколько нежен или страстен конкретный поцелуй, а сама возможность: быть близким с ним, касаться его, наслаждаться всяким мгновением, с ним проведённым. Се Лянь едва слышно добавляет: — Дождись меня вечером, хорошо? — полунамёком, предложением. Му Цин кивает в ответ. Главное теперь — постараться прийти раньше. Не хочется заставлять ждать любимого человека, особенно учитывая, что это Му Цин — тот, кто с удивительной внимательностью относится к мелочам и тот, кто способен надумать себе лишнего в кратчайшие сроки. Се Лянь надеется, что всё будет хорошо.