Поставь на кон что-то другое

Голова не болела, вообще ничего не болело, тело было плотное и прозрачное, словно фруктовое желе прямо из холодильника, а в голове была мягкая вата. Вата и гудение назойливого трансформатора, который как будто специально спрятали где-то за стенкой, хотя мысли были почти что целыми. Повезло — доза обезболивающего, видимо, не была такой большой на этот раз. Первое, что увидел Когами, разлепив глаза, — чёрная макушка на белых простынях рядом с его животом. Спящий Гиноза вообще смотрелся неуместным тёмным пятном в этой слишком белой больничной палате. Интересно, почему все больничные помещения были такие ослепительно-белые? Конечно, хорошее освещение и ясность обзора важны при медицинских манипуляциях, на перевязке или на операционном столе, но зачем в палате? Словно этот чистый оттенок, кристальный, бесцветный, должен был отогнать тревоги, смыть слишком яркие цвета и эмоции, что могли навредить физическому и психологическому состоянию. Иногда даже посетителей прикрывали этими снежно-белыми халатами, чтобы вызвать чувство спокойствия и чистоты. Оттого Гиноза казался здесь неуместно ярким, пусть на его плечах и лежал блёклый халатик. Потому что он вызывал эмоции, самые разные: от тёплого ощущения счастья до острой тревоги. Интересно, а сам Когами тоже смотрелся здесь чужим или стал таким же бескровно-бледным, как эти простыни? Он узнал знакомые стены Центрального Госпиталя, за время службы Когами довелось поваляться здесь пару раз. Обычно при лёгких травмах он бы ограничился медицинским крылом в Бюро, там ему могли оказать практически любую срочную помощь, однако во всём, что касалось головы, руководство Бюро предпочитало перестраховываться, направляя инспекторов в профильные учреждения. А судя по тому удару, что Когами получил, ему, должно быть, мозги вдоль и поперёк проверили. Не хотелось бы задержаться тут надолго. Дело не может ждать, а он ведь даже не знал, чем всё закончилось в Огисиме. Хотя надо было признать, Когами нравилось, что Гиноза пришёл его навестить. Когами вздохнул и коснулся его головы. Рука ощущалась слишком лёгкой и немного ленивой, волосы скользнули между пальцами, гладкие, тёплые. Приятно. Гиноза вздрогнул и резко поднял голову, просыпаясь. — Прости, я, кажется, задремал, — пробормотал он, поправляя сползшие очки, и улыбнулся. — Давно сидишь, что ли? — Нет, просто тут как-то сонно. — И правда, — Когами приподнялся, усаживаясь в кровати поудобнее. Он посмотрел на Гинозу, ища в его лице следы тяжёлого недосыпа и стресса, но на первый взгляд ничего такого не обнаружил — как всегда бледное лицо, как всегда чуть нахмуренные брови. Немного взволнованные глаза. Гиноза спас его. То, что Когами должен был выполнить сам — прикрывать, оберегать, защитить в случае опасности, — Гино сделал для него. Когами плохо припоминал свои последние секунды сознания в той заброшенной пекарне: как сжимал доминатор, как заставлял себя держать глаза открытыми. Посторонний человек без права доступа никогда не сможет выстрелить из доминатора, для этого Гинозе нужны были его пальцы на спусковом крючке и его открытые глаза для идентификации доминатором. Знал ли об этом Гино или догадался и действовал интуитивно, Когами не мог бы сказать, но положился на него тогда, когда сам оступился. Так обычно поступают напарники. Вот только напарниками они не были. Что Гиноза точно знал, так это то, что тем выстрелом он убьёт преступника. Может, поэтому и не пробовал выстрелить сам, а держал на оружии руки Когами — того, кому судить преступников позволено по долгу службы. Даже одна мысль о том, чтобы решиться на это, могла стоить Гинозе подскочившего коэффициента преступности, а он решился без колебаний. Гиноза, для которого чистота оттенка была так же важна, как стук сердца. Когами было не по себе от того, что он толкал его на подобные поступки. Смертельный выстрел доминатора — испытание даже для инспекторов-новичков, пусть они и готовы к последствиям и обучаются этому. По человеку, далёкому от мира Бюро Общественной Безопасности, этот выстрел рикошетит со страшной силой. Тем более, что мало кто на самом знает, как выглядит летальный режим «Уничтожитель». Когами никогда особо не смущал этот момент — наказание убийцы есть казнь, суд таков, каким должен быть — но почему при современных технологиях нужно разрывать человека в клочья, когда можно просто распылить чуть ли не на атомы, как в том же «Разрушителе»? Это ведь как минимум не гигиенично и неудобно, когда преступник лопается, будто перезревший томат, забытый в микроволновке, забрызгивая стенки. Это негуманно. Это шокирует случайных свидетелей из гражданских, в конце концов. Возможно, уровень постравматического потемнения жертв насилия можно было бы снизить, если бы убийцы и насильники не превращались в фарш прямо перед ними. В том помещении стрелок был слишком далеко, чтобы забрызгать кого-то из них кровью, но Когами готов был поспорить, что после Гиноза из душа не вылезал часа два, чувствуя на себе фантомные кляксы. Первый раз у Когами было примерно так же. — Ты спас мне жизнь, — произнёс он серьёзно, глядя Гино в глаза. — Мне не выразить словами своей благодарности. Гиноза кивнул. Очевидно, что большей благодарности ему не требовалось. Поступил бы он так же, если бы под угрозой был кто-то другой? Сасаяма, например? Отчего-то Когами казалось, что поступил бы. — Ты в порядке? Гиноза отвёл взгляд, глядя в окно, полностью закрытое белыми шторами. — Я был у психотерапевта, если ты об этом, — ответил он. — Об этом. — Мой коэффициент повысился, Когами, но не критично. Мне назначили терапию. Всё будет нормально. Он говорил об этом так холодно, будто робот, будто уже был под тяжёлыми транквилизаторами, смывающими чувства. Такое бывает, когда тему пытаются избегать, либо когда это обыденная часть жизни. Не так, что случается регулярно, а так, словно произошедшее не удивляет. Как будто Гиноза знал, что рано или поздно его преступный коэффициент может подскочить. Гиноза разумный человек, он должен был понимать, что потемнение оттенка было неизбежно даже просто от пережитого стресса, а уж от самоличной расправы над преступником, пусть и по решению «Сивиллы», и подавно. Хотя решение о ликвидации всегда принимает система, поднять чужое оружие и выстрелить Гиноза всё-таки решил сам. Решаясь на это, он не мог не понимать последствия. Другое дело, что и выбора у него особо не было — вряд ли бы он ушёл с чистым психопаспортом, если бы позволил Когами умереть. Если бы не помощь Бюро, если бы не встреча с Когами, Гинозе никогда бы не пришлось кого-то убивать. Так отчего же он относился к повышению коэффициента с такой готовностью? От этого становилось больно. Когами злился на себя, что поставил под удар человека, которого всё это не касалось, человека, который был ему уже по-своему дорог, что взвалил на него это бремя. Нарушил обещание, которое дал Масаоке. Которое дал самому себе. — Прости, я виноват перед тобой, — сказал Когами. — Давай закроем эту тему. Твоей вины в том было не больше, чем моей рассудительности. — Твоей рассудительности хватило на мою жизнь. Гиноза поднял на него печальный взгляд. — Рисковать жизнью — моя работа, Гино, не твоя. — Рисковать жизнью должны твои исполнители, — резко ответил Гиноза, — а ты нужен, чтобы контролировать их. — Ты с Тецукой-сан переобщался, что ли? — попытался пошутить Когами. — Твоя работа опасна, я это понимаю. Ты не можешь стоять в стороне, это я тоже понимаю. Но есть пекло, в которое должны идти только они. — Я не могу так, — твёрдо ответил Когами. — По приказу «Сивиллы» я отнимаю чужие жизни, пусть тех, кто это заслужил, но я не могу делать это, не глядя им в глаза. Не могу бросить своих исполнителей в одиночку тащить опасность преследования преступников. Я думаю, ты поймёшь меня. Он понимал, Когами видел это по его взгляду, злому и решительному. По взгляду, за которым прятались страх почувствовать себя убийцей и уверенность в том, что поступил по справедливости. — Латентные преступники работают в Бюро именно затем, чтобы тебе не пришлось этого делать, — уже мягче произнёс Гиноза, будто сдаваясь. — Их жизни ты в расчёт не берешь? — Они знали, на какую работу идут. — Так и я знал. Здесь нет почти никакой разницы. Только их почему-то не жалко. Хотя никто из них не причинил вреда другим людям. Ну почти. Гиноза хмыкнул. — Это их выбор, — сказал он. — Это я уже понял… — Их выбор оставаться латентными, — перебил Гиноза. Когами посмотрел на него с любопытством. Латентные преступники очень разные, Когами довелось встретить не один десяток. Кто-то и правда нарушал закон по мелочи, задумывал нехорошее, но такие в Бюро не попадали — сидели в отдельных комнатках в лечебницах. Некоторые до конца своих дней. В Бюро вербовались те, чей оттенок давал им право на контролируемое насилие. Кагари и Сасаяма, что не задумываясь палили из доминаторов и ноги могли шпане в драке переломать, Масаока, который умел надавить на допросе сильнее, чем человек, обладающий чуть большим состраданием. В остальном они казались почти обычными людьми, и иногда Когами готов бы был согласиться с мнением Гинозы. Однако временами это казалось абсолютно невозможным. Достаточно было знать, что тот же Кагари сидел в изоляции с пяти лет. Что такого произошло с ребёнком, что он так и не смог пережить даже с помощью специалистов? Существовало мнение о врождённой склонности к потемнению оттенка, хотя эта теория была не доказана, подобное ставило крест на идеях Гинозы. — Тебе не кажется, что они бы попытались, если бы это было возможно для них? — спросил Когами. — Никому не нравится сидеть взаперти и света белого не видеть. — Но что-то в этом потемнении им нравится больше, чем белый свет, — возразил Гино. — Бывают случаи тяжелых психологических травм, я понимаю, но большинство латентных не такие. Те, что работают в Бюро, уж точно. Однажды их оттенок потемнел, и что-то утянуло на дно. Но есть и то, что вытащит на свет. Не у всех, но у тех, у кого оно есть, могут выбраться. — Ты выбрался, — убийственно пронзительная, эта мысль поразила Когами прежде, чем он решил, стоило ли озвучивать её вслух. А тот, кто упал вместе с ним, не смог. Гиноза вздрогнул. Взгляд его на секунду показался затравленным, будто он ожидал, что Когами от него отвернётся, но почти тут же стал обычным — серьёзным, холодным. Он молчал. Очевидно, считал, что любые слова будут звучать, как оправдания. Когами представить себе не мог оправдывающегося Гинозу. Когами треснул ладонью по лбу и тут же поморщился от загудевшей тупой боли, будто высунувшей нос откуда-то с забытой глубины. — И я заставил тебя опять рисковать всем, — пробормотал он сокрушённо. — Гино, прости, я идиот. Гиноза нерешительно улыбнулся. — Я же сказал: закроем эту тему, — недовольно пробурчал он. — Иди сюда, — позвал Когами, протягивая руку. — Что? — не понял Гино, но со стула, на котором сидел, поднялся, подходя ближе к больничной койке. Когами подцепил его руку, прохладные пальцы, и потянул ближе, вынуждая присесть рядом на кровати. Коснулся его лица ладонью. Гиноза повторил его жест. — Я не хочу, чтобы моя работа когда-либо ещё отражалась на тебе, — произнёс Когами. — Это невозможно. Даже если я не буду лезть с тобой под пули, я всегда буду знать, что ты лезешь под них один. — Я обещаю быть менее безрассудным. — А раньше тебе пообещать было некому? — усмехнулся Гиноза. — Некому, — ответил Когами, касаясь его лба своим. На этот раз он не хотел уступать Гинозе первенство — поцеловал его сам. Хотелось быть более страстным, но губы были такие же ленивые, как пальцы, сползшие на шею и почти пробравшиеся по чужой воротничок. Ленивые, невесомые и тёплые. Гиноза был не так напорист, как в прошлый раз — берёг его больную голову, но зато спешить им вроде было некуда.