***
Когами не сразу понял, что его разбудило, в первую минуту он даже растерялся, пытаясь вспомнить, где находится, но когда услышал рядом частое тяжёлое дыхание, моментально пришёл в себя. Гиноза сжимал сбившееся одеяло в руках, в темноте Когами не мог толком разглядеть его лицо, но напряжённую позу чувствовал даже на расстоянии. Он коснулся его руки — пальцы были ледяные. Он услышал приглушённое цоканье лап по полу, а потом пёс уселся у кровати, тихонько заскулив. — Гино, — Когами аккуратно тронул его за плечо, провёл ладонью по лицу, убирая растрепавшиеся мокрые пряди. Гиноза дёрнулся всем телом, глухо вскрикнул и распахнул глаза, а потом резко сел в кровати. — Эй, Гино, тише, — Когами погладил его по спине, успокаивая. — Я включу свет. Где-то должен быть сенсорный выключатель, Когами помахал рукой у изголовья кровати, и мягкий свет, лившийся как будто из-под тумбочки, немного осветил комнату. Гино был весь мокрый, спина, шея, волосы, простыня под ним тоже промокла, глаза слепо таращились куда-то в пространство, испуганные, с огромными зрачками. Он вздрагивал и покрывался мурашками от касаний Когами. — Это был кошмар, он уже прошёл, — Когами накинул одеяло ему на плечи. — Что тебе снилось? — Тот… кореец, — голос Гинозы звучал сипло, будто застрял где-то по пути из горла. Когами сжал зубы. Глупо было надеяться, что Гиноза пережил бы это так просто. Он был как будто закрыт щитом безразличия к латентным преступникам и уж тем более к настоящим, но ликвидация это совсем другое, тут даже понятия о справедливости, о правильности и неправильности отступают. Сама картина кровавой расправы поднимает со дна первобытные эмоции, которые сложно контролировать тому, кто не знал, чего ожидать от выстрела. Когами хотел бы защитить Гино от этого, но было уже поздно. — Он часто снится тебе? — Нет, — ответил Гиноза уже спокойнее. — Мне прописали снотворное, и обычно я его принимаю. Но сегодня не принял. Когами вздохнул и потёр глаза. Он не знал, как поддержать в такой ситуации, ему ни разу не приходилось. — Ликвидация преступника — непростое испытание для новичка, мне жаль, что ты не был готов. — Дело не в этом. Не совсем в этом. — А в чём? Расскажешь? Гиноза замолчал. Когами подумал, что он уже не станет ничего говорить, так долго тот молчал, и решил, что настаивать неправильно. — Принести тебе воды? — спросил Когами. Он уже собирался подняться с кровати, когда Гино сжал его запястье, вынуждая не двигаться. — Сначала мне снился он, — заговорил Гиноза, — и ты, всё было как тогда. Но в самом конце, за секунду до выстрела, я будто оказался на его месте. Я смотрел на доминатор, направленный на меня, и понимал, что… Я не помню, кто стрелял: ты или я сам, но от любого из вариантов было не легче. Гиноза вновь замолчал. Он как будто только что заметил своего пса, терпеливо сидящего у кровати и сложившего морду на постель, протянул руку и погладил его по голове, зарываясь пальцами в шерсть. — Я рассказывал, что Дайма мне подарила бабушка в детстве, — продолжил он. — Для того, чтобы помочь мне справиться с потемнением оттенка. Когами накрыл его руку на своем запястье ладонью и почувствовал, как пальцы Гинозы немного расслабились. — Когда мне было девять, у моего отца подскочил коэффициент преступности, его объявили латентным преступником и изолировали. Это произошло не внезапно, его оттенок темнел постепенно. Думаю, моя мать знала, что всё к этому шло, но клеймо латентного преступника всё равно стало для неё непереносимым ударом. Я тогда уже многое понимал, но готов не был. В итоге я тоже оказался в реабилитационном центре. Когами почти не дышал, ему казалось, будто что-то внутри сжало его сердце. Совсем ребёнок, оторванный от родителей, оба из которых заперты неизвестно где. Как он справился? Иногда Гиноза упоминал о матери, а об отце не говорил никогда. — Твоя мама, — произнёс Когами. — Тогда у неё и случился дефицит эустресса? Гиноза кивнул. — Она пыталась справиться изо всех сил, не хотела, чтобы у ребёнка оба родителя оказались латентными преступниками. Она принимала успокоительные постоянно и постепенно… Многие люди настолько волновались о потемнении оттенка, что всё время находились на антистрессовых препаратах, это было не в новинку. Когами не видел в этом ничего дурного, в конце концов, желание жить в мире без боли и страха вполне объяснимо. Но реакции организма эволюция создавала тысячелетиями, адреналин и кортизол выделяются не только в ответ на опасность и боль, в ответ на насилие и агрессию, но и в ответ на восторг и внезапную радость, на яркие впечатления и экстремальные виды спорта, даже на болезнь и холод. Заблокировать всё это невозможно, просто безумие. Но некоторые настолько далеко заходили в исключении любых переживаний из жизни, что переставали будто чувствовать вовсе. Эту болезнь назвали дефицитом эустресса. Когами когда-то слышал о состоянии глубокой медитации, в которое входили тибетские монахи. В таком состоянии они походили на живых мертвецов, на тело, покинутое душой, отключались даже базовые рефлексы. Люди с дефицитом эустресса были как те монахи, им даже успокоительные препараты больше не требовались, чтобы поддерживать это состояние. Видеть своего близкого человека таким было по меньше мере печально. Это вызывало очень неоднозначные чувства. — А твой отец? — спросил Когами. — Он бороться не стал, — Гино натянул одеяло на плечи повыше, обнимая себя за плечи и утыкаясь подбородком в колени. — Ты поддерживаешь с ним связь? Знаешь, как он живёт? — Знаю. Он пишет мне иногда, — ответил Гиноза. — Я не отвечаю. Когами притянул его к себе, обнимая, переплетая свои пальцы с его. Было так безумно жаль, что они не познакомились лет десять назад, что в жизни Гино был так тяжело и пусто. Гино как будто жил, защищаясь от всего мира, а его в этот мир впустил, Когами испытывал от этого счастье и горечь, так тесно замешанные друг с другом, что сложно было выразить словами. Он поцеловал его в спутанные волосы.Часть 8
25 августа 2022 г. в 17:06
— Хочешь посмотреть мою коллекцию кактусов? — предложил Гино.
Признаться, Когами подумал, что это шутка такая, лишь предлог, чтобы пригласить его к себе после лёгкого ужина и кофе в том заведении, в которое он хотел сводить Гинозу в прошлый раз, но коллекция кактусов оказалось настоящей. Несколько кактусов в неброских горшочках — обычных круглых и колючих, необычных длинных и пушистых — а ещё фиалка и пара маленьких бонсай.
— Это не голограмма? — уточнил Когами, входя в комнату вслед за Гино, и аккуратно потрогал одну из изогнутых колючек. Гино кивнул, переворачивая рамку, стоящую на комоде недалеко от растений, фотографией вниз. Когами не успел её рассмотреть. — А это что?
— Здесь будет цветок.
Когами удивлённо посмотрел на Гино. Он не знал, нужны ли были какие-то особенные усилия, чтобы заставить кактус цвести, но для него уже впечатляющим казалось то, что они ничуть не уступали внешне самым хорошим голограммам. А для бонсай определённо нужен был немалый опыт.
— У тебя удивительный выбор увлечений, — сказал Когами.
— Моя бабушка всегда работала в саду и любит цветы, — ответил Гино. — Я перенял это у неё. Это успокаивает.
Кроме прочего оказалось, что жил Гиноза не в обычной квартире, а в небольшом доме с уютным задним двориком. Когда-то давно иметь дом в городе, где тесно жались друг к другу небоскрёбы и протяжённые жилые кварталы, считалось роскошью, сейчас же современные технологии давали человеку всё, что только можно было представить, даже на тесных метрах. И хоть отдельные дома всё ещё были дороже, спрос на них упал. Кому нужен был маленький внутренний дворик в три шага, где за лужайкой и кустарником нужно было постоянно ухаживать, если голограммы могли позволить уснуть хоть на заснеженной вершине Фудзи, а проснуться под кружащими в воздухе лепестками сакуры, не дожидаясь сезона цветения. Хорошие голограммы даже пахли, как настоящие цветы, и шумели, как настоящий прибой.
Возможно, Гиноза выбрал такое жильё из-за собаки или из-за того, что рос в традиционном доме на Окинаве и привык к такому, но настоящие растения, живая изгородь, ухоженная лужайка всё же больше походили на любовь к живой природе. Гиноза говорил об океане, как о пугающей природной энергии, но он любил настоящее: настоящий океан, настоящие растения и животных, настоящие закаты. Возможно, ему бы и еда понравилась настоящая, а не великое разнообразие искусственных вкусов из домашнего автомата для готовки, но Когами не рискнул бы предложить, хотя знал, где можно попробовать сашими из свежей рыбы, а не гиперовса. От настоящего мяса или рыбы может потемнеть оттенок, сам Когами никогда не проверял специально, как он реагировал на подобные продукты, но для Гино были важны даже пара единиц возросшего преступного коэффициента.
Должно быть, он был в чём-то прав тогда с океаном: слишком яркие эмоции, даже приятные, идут рука об руку с тягой к большему, неконтролируемому. Казалось смешно говорить такое про еду, но Когами знал, что за пищу можно убить, однажды он видел такое.
С собакой Когами тоже познакомили. Пёс был уже не молод, но всё ещё довольно бодр.
— Его подарила мне бабушка, — рассказывал Гино, — когда мне было девять. Дайм уже старичок, но он рад новым знакомствам.
Когами опустился на одно колено и трепал собаку за ушами, зарывался пальцами в густую тёплую шерсть и припоминал что-то про хороших мальчиков.
Собаки были не дешёвым удовольствием, тем более во времена их детства, когда домашние животные почти исчезли из Японии. Сейчас их разводили больше, но содержать настоящего питомца, а не голограмму-компаньона мог позволить себе не всякий. У Гино была лицензия собачьего терапевта, которая позволяла ему даже проводить психологическую терапию людей с испорченным психопаспортом с участием животных, хотя этим, по его словам, он никогда не занимался. По крайней мере с его родом занятий общаться с собаками можно было сколько угодно, а это ему определённо нравилось.
Дайм оказался очень спокойным и дружелюбным псом, он демонстрировал крайнюю степень заинтересованности в Когами, но вёл себя вежливо — на руки не прыгал и в лицо не лизал, хотя Когами был уверен, что такое Гино ему позволял. Вероятно, дело было в мудром спокойствии возраста, но и воспитание, конечно, сыграло свою роль. Все собаки, с которыми работал Гино, казались Когами удивительно мягкими и дружелюбными, даже Хидари, который при первом знакомстве отнёсся к нему с настороженностью.
Говорят, животные похожи на своих хозяев, и это точно было правдой. Гино бывал раздражительным, когда дело касалось латентных преступников, бывал излишне нервозным в отношении своего психопаспорта, но искренняя человеческая доброта была видна и за этим. Даже со всей строгостью и серьёзностью, решительностью и твёрдостью характера, Гино был человеком, умеющим чувствовать и сопереживать. Умеющим быть нежным и мягким.
Когами поднялся, оглядел комнату, как будто добавляя для себя новые штрихи к портрету Гинозы. Мягкий вечерний свет, скупая и строгая обстановка, слишком чистая и аккуратная для одинокого мужчины, цветы и стенды с коллекционным старыми монетами под стеклом на стене. Тут даже дышалось тепло и приятно, пахло жизнью. Пахло им.
— Ты говорил, что Дайм не ревнивый мальчик, — припомнил Когами. — Ко мне он тоже не будет ревновать? Если я тебя поцелую?
— Проверь, — улыбнулся Гино.
Когами шагнул ближе, коснулся пальцами открытой шеи, скользнул ими вверх, за ухо и поцеловал. Дайм лениво лёг у их ног и отвернулся в сторону, как будто пейзаж за окном был гораздо интереснее. Когами усмехнулся в губы Гинозы и потянул его к себе ближе.
Пока Когами валялся в больнице неделю, Гино навещал его почти каждый день. Почти каждый день, оставаясь с ним наедине, Когами тянул его на свою койку и целовал, хотя бы разок, мимолётно. Иногда дольше, горячее, так, что становилось почти неудобно. Хотелось большего. С тех самых пор, когда после будоражащей поездки на мотоцикле Гино поцеловал его на глазах всего первого отдела. Это было так сладко и обещающе, что Когами сразу понял, что было бы, не позвони ему Тецука в тот раз. И неприятности с больницей, постельный режим, скупые поцелуи в палате мучили только сильнее. Хотелось совсем другой постельный режим.
Кажется, Гиноза желал чего-то похожего. Он так собственнически положил руки Когами на талию, прижимая его к себе, что тот на мгновение даже потерялся, позволяя Гино брать верх в их жарком поцелуе. Гино нервничал — это чувствовалось в лёгкой дрожи его тела, в его сбитом тяжелом дыхании, в слегка неуклюжей требовательности.
— Я не хочу торопить события, — произнёс Когами между нетерпеливыми касаниями губ.
— Правда? — усмехнулся Гиноза. — Даже спустя неделю на больничной койке?
Эта неделя и правда походила на его школьные романы. Поцелуи украдкой от медсестёр и других посетителей, тщетно пытающихся скрыть любопытные понимающие взгляды, разговоров больше, чем тактильного контакта, и выматывающие сны. Он больше узнавал Гинозу, привыкал к нему, и в один момент Когами поймал себя на ощущении, будто они были знакомы сто лет — так комфортно и открыто он себя ни с кем не чувствовал. Разве что с Аоянаги, но то было совсем другое.
— Если ты вдруг хочешь подождать… — пробормотал он.
Гиноза закусил губу в нерешительности, а потом вдруг прижался к Когами так тесно, что трудно было скрыть их возбуждение друг от друга.
— А похоже, что хочу?
Когами смотрел в его глаза, горящие и немного сумасшедшие, и это заставляло его хотеть Гинозу ещё сильнее. Он протянул руку, аккуратно снимая с него очки и откладывая их на тумбу рядом с кактусами. Будто секрет, в который посвятили только его одного.
— Пойдём, — позвал Гино, мягко утягивая его за собой в другую комнату. — Не будем смущать старичка.
В спальне Гинозы было так же минималистично и аккуратно, как и в гостиной, ничего вычурного, ничего лишнего, никаких личных вещей напоказ. В этой комнате он лишь спал, и Когами даже с трудом верилось, что он читал тут перед сном, например, или лениво листал новостные ленты в затяжное утро выходного дня.
Но интересовала Когами отнюдь не скромная обстановка комнаты, он смотрел только на Гинозу. Впервые ему выпал шанс увидеть того без одежды, что-то больше открытых предплечий и обтягивающих торс маек. Когами не мог выбрать одно из желаний: растянуть момент любования или сорвать с Гино одежду немедля, потому предоставил ему возможность контролировать это. Он смотрел, как Гино расстёгивал пуговицы рубашки, и жадно касался каждого нового обнажённого участка тела. Подкаченная грудь, красивый рельеф пресса и идеальные косые мышцы живота, за возможность прикоснуться к таким губами можно было умереть. Умирать Когами не собирался. Он помог Гино поскорее стащить рубашку и потянул его на кровать, коснулся его дрогнувшего живота поцелуем. Он услышал шумный выдох и повторил языком, сжимая ладонями его бёдра.
— Когами, — голос Гинозы звучал одновременно умоляюще и обезоруживающе.
По непроизвольным движениям его тела, по дрожи, что накатывала на Гино волной, Когами понял, что с первого раза угадал чувствительное место. Отказываться от этой находки он не собирался так просто. Когами продолжал ласкать его, скользя языком от самой впадинки под грудиной к пупку и ниже, гладил пальцами бока и сжимал бёдра, легко прикусывал кожу и целовал, оставляя горящие следы, пока Гиноза не начал откровенно стонать, запуская пальцы ему в волосы.
Когами казалось, что он мог продолжать так ещё долго, его не смущало даже собственное взвинченное возбуждение, но Гино заставил его оторваться, притягивая к себе за волосы, и поцеловал требовательно. Его губы на вкус всё ещё отдавали кофе.
От брюк они оба избавились так торопливо, что Когами подумал, будто эти мятые одежды своим внешним видом оскорбляли идеальную комнату, а потом Гино достал презервативы и протянул их Когами.
— Ты же не думал, что моё приглашение было спонтанным? — тихо проговорил он.
Скулы его горели, а губы стали яркими от поцелуев, непослушные пряди волос то и дело падали на лицо. Когами не мог оторвать взгляда от него такого.