This letter is just for you.

Голова болит. Где-то неподалёку слышны неоднократные «пик-пик». На запястьях ощущается сильная стянутость. Свинцовые глаза тяжело открываются, как после летаргического сна. Белые стены ослепляют. Он щурится. Вглядывается. Не понимает. Фу, опять этот противный запах… Медикаменты, спирт, железо. Он аж вздрагивает от ужаса. Глаза раскрываются широко и бегают по палате, улавливая всё больше и больше деталей. Понимает. Покрутив головой, он слегка приподнимается и медленно заглядывает под белую простынь. О ужас. Так всё-таки это был не сон. Он и правда это сделал. Надо поднять руку и как следует рассмотреть ее. Тяжело. Бинты чутка пропитались кровью. Замотан почти по самый локоть. А чуть выше крепится катетер от капельницы. Ужасное зрелище, если честно. Ноги ватные. Хочется встать и хотя бы умыться, привести себя в порядок, но он еще слишком слаб. Дверь щелкает. Из коридора в палату попадает приятная прохлада. Заходит высокий мужчина в белом халате, которого он уже точно где-то видел. — О, Фёдор, вы уже проснулись? — с наигранными эмоциями врач усаживается рядом. — Я хирург, оперировал вас. — Что-то конкретно надо, или пришли по самочувствию узнать? — Побеспокоенный Достоевский пытался соблюдать максимальную субординацию и проявлять уважение. Получалось как-то не очень. — Понимаете, то, что вы сделали — не норма… Сейчас за вами будут присматривать врачи, а потом подберем вам клинику. Вы не переживайте. Ага, кончено, не будет он переживать. Действительно, всего лишь страх всей жизни воплощается в явь. Господи, неужели это конец?.. Он же так старался не загреметь туда. А теперь все, песенка спета. Доигрался. Сам виноват. Твою мать, да какой чёрт вообще догадался вызвать ему скорую, не дав кончить со всем этим прям на месте?.. Дверь снова щелкает. Но в этот раз это уже не мужчина. Невысокая женщина на каблучках зашла в палату. О боже, похоже, Фёдор так сильно предался своим воспоминаниям, что не заметил прихода этой… Не совсем подобающе одетой для врача дамы. — Здравствуйте, я Лариса Андреевна. Ваш временный врач. Как я могу к вам обращаться? — Фёдор Михалыч. — Может, сразу и на «ты»? — С чего это вдруг? — Фёдор скептически оглядывает женщину. Та вздыхает и присаживается рядом. Ну вот чуется же какой-то недобрый умысел в ее словах. — Что вы помните со вчера? — Эм, ну… Боль, кровь. Голубя еще. Письмо какое-то… — Так, хорошо, — она чиркает что-то в своем блокноте, — кому оно было посвещено? — Не помню, — резко обрывает Достоевский. Конечно, он всё помнит. Просто не надо ей об этом знать. — Мгм… Что вы видите на этой картинке? Фёдор тяжело вздыхает. Проходя этот бессмысленный опрос, он даже особо не вглядывался в картинки и называл любые слова. Сейчас он был где-то далеко, не здесь и не с ней. Он был в своём прошлом.

***

Достоевский никогда не любил врачей и всё, что с ними связано. Но конкретно этих он ненавидел. Всё детство он понимал, что что-то идёт не так. Не туда. Не в то русло. Он какой-то другой, не такой, как все здоровые дети. Федя рано повзрослел, и его никогда особо не интересовали сверстники. Он быстро понял, в каком черством мире живёт. И что единственный способ выживания в этом мире — такая же черствость. Сокрытие всех своих эмоций. «Нормально». «Мне всё равно». «Я не знаю». Эти слова звучали чаще других. И именно они повлекли за собой такие ужасные последствия. В оба раза.

***

— Приём окончен. Федь, ты иди, я маме твоей ещё кое-что сказать должен, — бородатый мужчина поправил очки и проводил мальчика взглядом. Он вышел, и даже не задал вопросов. Что там скажут? Да как-то плевать. — У мальчишки наблюдается начальная стадия депрессивного расстройства… — глухо слышится из-за двери. Нет. Всё нормально. Он обычный, такой же как все. Напридумывал себе чего-то просто, вот и всё. Маленький Достоевский отошёл от двери, чтобы не слышать эту бредятину. Через пару минут вышла мама. Скрывая слезы в своих краснеющих глазах, она нашла силы улыбнуться. — Доктор выписал тебе волшебные таблеточки. Хочешь посмотреть? — Мне всё равно, — привычно выпаляет он, однако, рецепт берёт в руки. — Фенибут… А что это? — Это, ну… Лекарство такое… Настроение твое улучшит! — Мам, ты знаешь, я не об этом. Мне надо знать состав. Ох, ладно, сам в интернете найду… Как же бесило, что в нем видят несмышленого ребёнка. Ну и что, что ему тринадцать?! — Послушай, милая, но он же ребёнок, ни в чем не виноват… — Жеребёнок он! Господи, у нас итак денег нет, за что нам это несчастье… Несчастье. Он несчастье. И зачем он только родился на свет?.. Одно сплошное горе. Незнакомые и такие чуждые ощущения накрыли ребёнка с головой. Руки тряслись, голос больно давил изнутри. Это был первый раз, когда он плакал. За все свои тринадцать лет. Плакал от того, как жестоко к нему отнеслась мать. Плакал от того, как защищал его отец. Плакал из-за себя. Фёдор был флегматичен и редко выказывал какое-либо недовольство, но сейчас… Больше всего он ненавидел обижать родителей. Обижал он их исключительно своей бесчувственностью. И вот даже сейчас, психиатр поставил ему этот жуткий диагноз, и родители страдают по его вине. Но увы, таковы правила этой жизни. Выбирать не приходится. Хотя почему же, выбор имеется. Но он жесток и радикален. Однако же, Фёдор готов пойти на что угодно ради своих родителей. Они слабые, непонимающие. Их нужно защитить. Защитить от самого себя. И несмотря на свой юный возраст, этот выбор он делает на удивление с лёгкостью. Ой как не стоило оставлять у него в комнате таблетки. Ой как не стоило. Вся пачка. Не целиком конечно же. Он умный, знает, что проще по одной штучке. Не проходит и десяти минут, как вся пластинка оказывается пуста. Во рту присутствует неприятный привкус. Голова кружится. Он ложится на кровать, прикрывает глаза. Выглядит умиротворённо, как спящий младенец. Достоевский еще в этом возрасте давно отчаялся и потерялся, раз с лёгкостью решился на самоубийство за считанные мгновения. А может и наоборот, он правда был слишком глуп и не понимал масштабы всей трагедии. — Федюш, ты чегой-то развалился так? Чувствуешь себя не важно? — в комнату вошел заподозривший неладное отец. — Нет, всё нормально. Через пару часов я спокойно отойду в мир иной и оставлю вас в покое. — Ты что говоришь такое?.. Будь это кто-нибудь другой, отец бы не поверил и надрал зад ремнём за такие шуточки. Но это был Фёдор Достоевский. Взгляд опасливо бросился на вскрытую пачку «Фенибута». — Феденька, ты же не?.. — Всё нормально, папочка. Я люблю тебя очень. Маму тоже конечно, но… Не когда она проводит время со мной. — Твою мать, Фёдор! — когда отец звал его по полному имени, это значило лишь одно. Всем пиздец. Его быстро хватают под руки, вызывая волну рвотного рефлекса. Но Достоевский старается как можно дольше сдерживать ее в себе. Кончик носа утыкается во что-то холодное, руки машинально хватаются за ободок. Все ранее заглотанные таблетки выливаются наружу с еще дополнительным месивом, и, похоже, недопереваренным завтраком. Под нос сразу суют стакан воды. Он выпивает его залпом и продолжает очищение желудка. Сопровождается это все не самыми благоприятными звуками. И, конечно же, слезами. В нос резко бьет запах кислоты. Он сильно кашляет. В животе проявляется лёгкость, но вот мозг всё еще в потёмках. Пока Достоевский тяжело отдыхивается и приходит в себя, на заднем фоне слышатся мутные вздохи с негромкими переговорами. Но он их не слышит. И не в смысле, что просто не вникает, а реально не слышит. В ушах стоит оглушительный звон. Он чувствует, как его снова берут на руки. Нет, только не это. Рвотный позыв снова щекочет пищевод, но на этот раз он выплёскивается уже на отца. Слышится ругань. Его стараются как можно аккуратнее поставить на ноги, но он всё равно глухо падает на живот и ложится в позу эмбриона. Как жалко. Регидрон в перемешку со смектой, температура под сорок и апатия. Только вот, курс лекарств пропился, температура спала, а апатия уходить не хотела.

***

Чем он только думал?.. И в тот, и в этот раз. Две попытки суицида, и обе неудачные. Он и вправду жалок. И если в тот раз благодаря заботящимся родителям еле как удалось избежать психушки, то сейчас он не отвертится. — Фёдор, я правда сделаю все возможное, чтобы вас вытащить. Мы сможем!.. Похоже, что больной так сильно увлёкся своими воспоминаниями, что забыл про эту… Ну про психотерапевта, короче. И верить вот этому ее «мы» как-то не сильно хотелось. Оно было слишком наигранным, подлым. Но если бы это «мы» прозвучало от другого человека… Нет. Нельзя надеяться на Гоголя. Один раз помог, а второй уже не прокатит. Он точно не впутается в это снова. И вот, его палату наконец соизволили покинуть все. Царевич Фёдор Михалыч остался сам с собой. И лучше бы не оставался. Он целых два дня думал. Думал и плакал. Все, безысходность. Психушка, приве-ет! От этих мыслей было как-то и смешно, и грустно одновременно. Точно псих. Отбитый, конченный псих. Он не такой, как все адекватные. И ему нужно скрывать настоящего себя, скрывать и не показывать. Лучше бы этот «таинственный незнакомец» засунул свой телефон глубоко в зад, и Фёдору правда было бы легче скончаться прям там на месте, чем сейчас отбиваться от навязчивых мыслей. Минуточку. А случайно не тот ли это незнакомец с блондинистыми волосами, шрамом и тёплыми ножками? Только он знал про состояние Достоевского… Но как понял, что нужно звать скорую? Секундочку. Письмо. Он помнит про какое-то письмо. Но помнит очень плохо… Да будь проклята эта водка! Все два дня это злосчастное письмо забивало мысли. Заигрывало, отражало, делало намёки, но не давала ясной картинки, вот и всё. Ох, вот пришёл бы он, да всё рассказал!.. Но он не придёт. — Здраствуй, Фёдор. Дверь уже привычно отворяется. Голос звучит знакомо. Опять эта психотерапевт, наверное… Простуженная, видимо, раз голос хрипит. — Ага, здрасьте. Всё нормально со мной, перейдём к опросу? — сухо бросает он и не сводит взгляда с окна. — Даже не повернёшься в мою сторону? Сначала эти слова кажутся абсолютно обычными. И правда, вежливее было бы развернуться к ней. Но потом до него доходит. …Разве могут простуженные врачи посещать пациентов? Голова медленно поворачивается, ожидания увидеть всё, но только не это. Хотя нет, это надо увидеть обязательно. Но не сейчас, когда Достоевский в таком плачевном состоянии!.. Сердце остановилось. Зрачки сузились. То ли от яркости этих белоснежных волос, то ли от страха. — Это правда ты?.. – рука тянется к лицу со шрамом, но тут же снова прячется под простынь, дабы пришедший не увидел запястья. — Я тоже скучал, Федь. Руки можешь не прятать, я всё знаю. Стало невероятно стыдно. — Более того, это я тебя спас. А вот эти слова окончательно раздавили. Спас. — Ну спасибо тебе, что спас, — подавленно произносит Достоевский. — Но разве я об этом просил? — Просил?! Ты серьезно? В том-то и дело, что ты бы не попросил. Я понимаю, ты ничего не чувствуешь, но не надо обесценивать мои чувства! Хоть раз в жизни услышь, что я тебя… — он осёкся. В светлых глазах блестали слёзы. Голос сдавливался. Стало еще стыднее. — Услышал. Правда. И я чувствую. Я понимаю, что ты чувствуешь, Коль. — Нет, ты глух. Глух и слеп. И органы осязания у тебя никакие. Ты никогда меня не поймешь, Федь. Гоголь отворачивается. Он плачет. И Фёдор это знает. Хочется подойти сзади и обнять его. Обнять, и держать до конца своей жизни в этих объятиях. Но не получится. Капельница не пустит. Спустя горькую минуту напряженного молчания и очень-очень тихих всхлипов Гоголь всё-таки заводит разговор. Но вырезает всё предыдущее из контекста под ноль. — Письмо… Ты ведь не помнишь о нём, да? Ты своей кровью написал мне письмо. Я в душе не чаю, как ты умудрился его донести, но когда прочитал его… Подпись ещё такую поставил: «Это письмо лишь для тебя» Достоевский ахает. Его реально застали в самом уёбищном состоянии. Захотелось поплакать. — Я пойду. Есть еще вопросы какие-то? — Нет… То есть, да! В какую больницу меня положат? — Вызубрил. Вызубрил эту режущую фразу, чтобы не показывать никаких эмоций. Но только он почувствует, какая за этими словами сокрыта боль. — Ни в какую. Я тебя не отдам. Ты что, уже забыл, через что мы прошли? — Гоголь поворачивает голову и пронзает Достоевского своим холодным взглядом. — Такое не забудешь. Стой, меня правда не положат в..? — Не положат. Я за тебя подерусь. На лице Фёдора возгорается надежда. Гоголь медленными шагами приближается к двери, как вдруг слышит эмоциональный вскрик. — Коль, я исправлюсь! Честное пионерское, исправлюсь! — он произнес это радостно. Даже руку смог в пионерском салюте вознести. — Я знаю. И я буду за тобой приглядывать, так что смотри у меня! — он по-детски грозит Достоевскому пальцем и выходит за дверь. Как давно они стали снова так общаться?..

***

Гоголь был безумно счастлив. Он почему-то знал, что Фёдор действительно исправится. Чуйка у него на это, вот и всё. А еще радость переполняла, ведь Достоевский проявил эмоции. И это заметили оба. И оба были этому безмерно довольны. Сердце Гоголя разрывалось на части, но разрывалось оно только лишь от удовольствия. Не хотелось плакать и страдать. Хотелось визжать и пищать, как девчонке, встретившей миленького старшеклассника. Федя, конечно, не старшеклассник, но тоже миленький. Боже, он ощущал себя сейчас как в тот первый раз, когда он только повстречал его и сердце затрепетало точно так же. В тот момент, когда глаза забегали, ладошки вспотели. В момент, когда уже можно было включать песню Валентина Стрыкало «Все решено» и совершать каминг-аут. Да, все решено, мама, земля тебе пухом, он гей. И пока он это осознавал, всё было прекрасно и радужно, как бы иронично это не прозвучало. Сначала, пока парень считал что всё идёт по плану, ничего не предвещало беды. Но потом Колька стал замечать за собой слишком странные вещи. К Феде хотелось притронуться, обнять, поцеловать. Это осознание себя приходило медленно, не верно. И очень мучило. Заставляло плакать и гнобить себя. Не такой как все. Но даже это понимание своей принадлежности к лгбт-комьюнити, или как их называют у нас, «педерастам», ужасало не так сильно, как разлука с причиной его гомосексуальности. Чтобы не проявлять признаков этой болезни, нужно изолироваться от источника. Но Гоголь просто не мог. Хорошо, а если он соберется и признается? То его просто отвергнут. Но ведь собрался же. И признался. И что получил? Четыре года совместной жизни; из которых два — ад лечения и проживания с братом, а ещё два — какое-никакое, но счастье. Хотя нет, счастьем было всё. И горе, и радость. И это грёбанное «я ничего не чувствую». Плевать, что горя было в разы больше, главное что он проходил его с Достоевским. Ссора. Чертова ссора, которую Гоголь никак не мог простить, но очень хотел. Они просто слишком разные. Не созданы друг для друга. И что, что сердце режется об эти слова, а мозг говорит совсем другое? Не созданы. Почему руки слегка подрагивают, а низ живота приятно сводит? Знакомые симптомы… Гоголь был так доволен, что увидел Достоевского живым, пусть и не совсем здоровым. А вот эти его лёгкие, ненавязчивые, потаённые эмоции… Нет, он не мог. Не мог. Да ещё и в одного и того же человека… Какой идиот.       …Забавно, однако, что эти же слова он говорил себе и в первый раз.

***

Гоголь ушёл. И комната сразу опустела. Улетучился весь его позитив, которого так не хватало долгое время… Особенно в его последних милых словах. Так, и как давно в его лексикон стали входить такие выражения? Нет, он очень сильно ошибся. Ошибся в себе. Своём «я ничего не чувствую». Чувствует ещё как, похлеще некоторых. И чувствует только с Гоголем. К Гоголю. Такое необычное… Неведомое. Фёдор боялся неведомого, но это его влекло. Влекло все долгие годы, которые он скрывал себя. Он даже не особо понимает, что это конкретно. Любовь? Интерес? Дружба? Это что-то он начал испытывать, как только увидел Колю. Привлёк он его, вот и всё. Привязал за ниточку, как игрушку плюшевую. Фёдор знал, что это такое и с чем это едят, но жутко избегал этого. И даже услышав пару лет назад признание, хотелось наброситься с объятиями, но Достоевский боялся. И боялся-то зазря. Пришлось ответить совсем не так, как хотелось. На самом деле, будь это человек противоположного пола, ничего бы не поменялось. Достоевский не задумывался насчёт ориентации, он задумывался насчёт чувств. Отчего же? Не было у него каких-то особых травм, родители хорошие. Просто внимания не обращали, вот и всё. Но сейчас, после речей Гоголя, стало обидно за самого себя. За себя прошлого, бесчувственного. Достоевский понял, что он только встал на путь копошения в себе и понимания эмоций, но он готов был его пройти только с ним. Вот сейчас реально хотелось жить. Он подумывал даже встать и пройтись, потому что мысли, как пчелки-трудяжки, роились в голове. Радостные, позитивные. Он терпеливо ждал встречи с Гоголем через ещё пару деньков, и подумывал высказать ему всё это. — Федюш, здравствуй! — опять в его мир нагло вторглись. Пахнуло дешевым парфюмом. Каблуки зацокали по кафелю. После всех предыдущих размышлений уже можно было считать, что жизнь налажена. Если бы не одно недоразумение. Недоразумение с не по-врачебному короткой юбкой и искусственно-завитыми жёлтоватыми кудрями. Недоразумение, чьё имя – Лариса Андреевна.