«Независимо от того, сколько раз ты будешь пытаться убежать от прошлого, ты не сможешь избавиться от мысли, что был его частью»
— Как Елисей? — интересуется Ларочка, закидывая ровные куски тонкого белого хлеба в тостер. У матери длинные ногти, поэтому каждый кусочек она филигранно цепляет кончиками и медленно опускает в отверстия. Фил никогда не понимал этого: жертв во имя мнимой красоты. Но у Лары свои стандарты, и под эти стандарты она подстраивается не один год. — Нормально, ходим вместе на бокс. — На бокс? — она вдруг заинтересовано присаживается рядом на стул и быстро делает глоток остывшего кофе. — И как? Вас много в группе? Он нормально общается с тренером? Приступы еще были? — Мам! — у Фили полно технических заданий по универу, и он беспокойно копается в бумагах, но гаркает все равно на полную силу. — Тебя это уже не касается. — Касается еще как! И не ори на мать. И вообще, я просила называть меня «Ларой», потому что я не такая старая. Хватает и Кузи, который вечно «мамкает» в любой ситуации, — она поворачивается в сторону спальни и громко зовет младшего к столу, потом опять возвращается к теме. — Ну, так что? Как он себя ведет? Филе хочется развернуться и уйти, но он продолжает молча сверлить тетради. Косые, кривые, золотое сечение, градиенты. Не бокс, не Леся и не его поведение. Что бы то ни было, но с матерью обсуждать он ничего не собирается. — Я больше не обязан отчитываться тебе о его состоянии. Закрыли тему. Ларочка обиженно сводит брови, отводит руку в сторону, чтобы полюбоваться на новый цвет ногтей. Они переливаются цветами радуги под белым светом кухонной люстры. — Я имею право знать. — Нет, не имеешь, — он делает паузу, чтобы набрать в грудь побольше воздуха, — с тех пор, как тебя лишили лицензии, — не имеешь. Филя знает, что будет дальше. И Лара делает все в точности, как он предполагает: шумно вскакивает со стула, поправляет одним быстрым движением волосы и с негодованием выливает из чашки остатки кофе. — Ты не должен так со мной разговаривать! — А ты не должна лезть в мою жизнь. — Но… Она не успевает договорить, потому что в комнату вбегает Кузя. У него привычный шухер темных волос, грязная ношеная футболка и сто синяков на коленях. Он — мамина гордость, хоккеист. На деле, о чем Ларочка ни слухом, ни духом, гроза местных пацанов и та еще великовозрастная шпана. — Опять ругаетесь из-за Ёси? — он валится с грохотом на кресло и подгибает под себя ноги. Филя знает, как это бесит Лару, а еще знает, что у Леси от уменьшительного «Ёся» седеют волосы на голове. Но переучить Кузю катастрофически невозможно, поэтому дома Беглов прощает ему эту кошмарную кличку. — Мы не ругаемся. Твой брат опять винит меня во всех бедах. Кузя пожимает плечами: — Я бы тоже винил, мам. Лара застывает на месте и настолько комично отыгрывает изумление, что Филя прыскает со смеху, а Кузя громко гогочет на всю кухню. — Вы меня доведёте, — она поджимает губы от обиды и кидает полотенце на стол, развязывает фартук и отправляет его по тому же адресу, — сами себе насыпайте завтрак, раз я у вас везде виновата. Когда она уходит, громко хлопая дверью спальни, Кузя пересаживается поближе. Для Фили видеть его рядом всегда непривычно: они похожи, как две капли воды, а их детские фотографии можно запросто поменять местами с одного альбома в другой потому, что лица не отличаются ни на йоту. Разница только в возрасте, Филе скоро стукнет двадцать четыре, а Беглов-младший заканчивает школу. — Я надеюсь, она когда-нибудь отойдет. — Сомневаюсь, потому что ей до сих пор кажется, что виноват кто угодно, но не она. Кузя переливает сок из графина в пузатый стакан и косится на Филькины конспекты. Потом задумчиво произносит: — Ты же понимаешь, чего она лишилась. Это больно по ней ударило. — Еще скажи, что из-за меня, и тогда я, пожалуй, пойду на пары пораньше, потому что выслушивать это не намерен, — Беглову тяжело повторять это из года в год, поэтому в этот раз его голос звучит хрипло. — Этого я не говорил. Но и совру, если скажу, что ты тут ни при чем. Филя перечеркивает ручкой целое предложение на титульном листке и откидывается на спинку стула. Уйти сейчас — значит обидеть Кузю, который вообще к этой ситуации не имел никакого отношения. Остаться — значит закопать себя обратно в трясину размышлений. Но он не двигается, продолжает изучать потолок в разводах от недавнего соседского потопа. — Я не мог больше продолжать играться в «друзей», потому что ей захотелось проверить какие-то там свои врачебные теории. И делать из Леси подопытного кролика, чтобы Лара получила очередную грамоту — тоже. Кузя поджимает губы, и в этом он один в один берет пример с Ларочки. Сейчас его лицо — уже не копия Фили, а копипаст матери. — Ты мог бы быть с ней помягче. — Я пытаюсь, честно, но иногда это слишком трудно. Они молчат, пока мелкий достает горячие куски хлеба из тостера, заваривает крепкий чай и щедро всыпает сахара с горкой на ложке. У Кузи отцовский цвет волос, но нос от матери и характером он тоже похож на Лару. Именно поэтому тишина давит на него так же ощутимо, и он, наклоняясь над столом, тихо спрашивает: — У Леси всё так же? — Да, без изменений. — И что, прям никого-никого? Ни подружки, ни отношений? — Ни подружки, ни отношений. — Хреново. Для Беглова это как раз-таки не хреново. Потому что до тех пор, пока у Грачева барьеры со всех сторон, Фил может беспрепятственно находиться рядом по приглашению и без. Может вваливаться в соседнюю квартиру ночью, распахивать шторы утром, нежиться от безделия на Леськином балконе. И все эти бонусы он быстро растеряет, как только друг найдет опору поустойчивее в ком-то другом. Фил эгоистично жаждет, чтобы этот момент никогда не настал в его жизни. И пусть это мелочно, по-уродски и гадко, но это желание пропитало его с ног до головы. Желание обладать единолично, иметь тот самый единственный дубликат ключей от грачевских хором и быть рядом столько, сколько ему вообще позволят. Но вместо этого он кивает головой и отвечает, выдавливая напускную жалость: — Хреново.***
В комнате у Леси отвратительный бардак: немытые тарелки, стопки пыльных книг на полу и тарелка кукурузы еще с тех пор, как они вечером смотрели «С любовью, Саймон». Филя до сих пор не может поверить, что этот домашний киносеанс вообще случился в их жизни: настолько нереалистично было лежать плечом к плечу и вставлять изредка комментарии в стиле «ого, вот он козел», «у меня такая же футболка была», «давай сходим в парк аттракционов». Они даже досмотрели финальную сцену в приподнятом настроении, а Леся под конец выдал короткое «классный фильм». Вот так просто. И от этого «классный фильм» у Беглова глаза на лоб полезли. А когда перед сном Грачева потянуло на совместный сон в обнимку, Филе пришлось сослаться на больное-небольное плечо после недавней тренировки, чтобы не перешагнуть через рубеж, который он сам себе нарисовал незримо. Потому что он и так готов был свихнуться во время просмотра от сюрреалистичности происходящего. Он сам понимал, что что-то происходит. Что-то, до чего его мозг пока что не нарастил новые извилины. Фил не любил торопиться и ускорять события. Привыкший жить на замедленных скоростях он готов был подождать, пока клубок событий наконец распутается, а не делать поспешных выводов. Но пазл складывался сам за себя: вот Леся жмется к нему на улице, вот он, промерзший и обкуренный, бежит с Филей за руку по бордюру, а потом они смотрят гей-драму, как будто это в порядке вещей. И Беглов был бы не Бегловым, если бы не придал этому всему хоть какое-то значение. Леся и раньше любил к нему ластиться, но Фил списывал это на недостаток внимания: кроме него у Грачева никого не было, поэтому, как бы выразилась Ларочка заумным психологическим термином, это можно было бы принять за «замещение». Типа попытку переложить на Филю все эмоции, которые не достались несуществующей Леськиной девушке, нереальным друзьям и мифической родне. Сделать из Фили центр всего и перенести на их общение все, что копится долгие годы внутри. На тумбе он находит их старую детскую фотографию: она не выцвела, как его младенческие, но посерела от времени. На ней щуплый Леська жмется к бегловскому плечу, крепко сжимая ладонь. Филя до сих пор не может забыть, насколько та была холодной и влажной от волнения. «Он подпускает тебя к себе? — удивленно спросила тогда Ларочка. Даже дома в былые времена она любила вырядиться в рабочую водолазку и с видом эксперта заумно крутить в руке перо над маленьким лиловым блокнотом. — И что, дает даже трогать? Изумительно, Филичка! У мамули будет к тебе маленькая просьба…» Беглов эту просьбу через пять лет оборвет настоящей истерикой с приездом скорой и болезненным уколом флуоксетина внутривенно. Это вообще был единственный раз, когда у Фили напрочь улетела крыша и когда он наконец-то перестал быть частью этого идиотского треугольника между матерью, Леськиной психотравмой и своей возникшей привязанностью. — Опять пялишься на это фото? — Леся подкрадывается незаметно, потому как Филя его вообще не ждал. Кладет голову на плечо и рассматривает стекло рамки. — Оно мне не нравится, но выкинуть жалко. — Почему? В смысле почему «не нравится»? — он не отталкивает Грачева, позволяет ему хотя бы на эту минуту быть ближе. Тем более что Леся редко вспоминает о прошлом. — Потому что тогда мне казалось, что все это — настоящее. А к тому времени, когда понял, что это бутафория, уже был привязан к тебе так, как ни к кому другому. Фил поджимает губы машинально и ловит себя на мысли, что он тоже, как и Кузя, крадет Ларочкины жесты. — Ты же знаешь, что я так не думал. Мне… хотелось этого. Дружить, общаться, — он прикусывает язык, чтобы не ляпнуть «любить». — Знаю, я знаю. Но ты даже не представляешь, каково это: осознавать, что единственный, кого ты можешь, — он запинается, сглатывая слюну, и отходит на шаг назад. Его длинные локоны падают на лоб, закрывая обзор, — называть «другом» — это муляж, Ларочкина мишура для карьерной лестницы. — Сейчас же ты так не думаешь? — Нет, уже давно не думаю. Но иногда, редко-редко, я представляю, что бы было, не появись ты в моей жизни. И меня пугает то, что я вижу в этот момент. Как будто моя личность — это ты, мои ноги, руки, голова — все твое, как будто я вообще не смог бы существовать, если бы тебя не было. — Это не так. Леська откидывается на кровать и вытягивает руки в потолок. У него тонкие пальцы, на которые Филя готов нацепить лучшие кольца мира. — Это так. Ты был мне нянькой, другом, пусть даже это была на тот момент временная декорация, семьей. И до сих пор остаешься. Я не вижу себя без тебя ни тогда, ни сейчас, ни в любой другой Вселенной, — он улыбается, но в этой улыбке слишком много горечи, чтобы лицо Фила не скривилось от боли. — И я знаю, что благодаря тебе я могу ходить на бокс, в бар, в кино. Я вообще могу куда-то ходить только благодаря тебе! И это же меня и душит, Филин. Себя-то я знаю и в какой глубокой яме сижу — тоже, но ты… Ты же можешь жить, строить свою жизнь, с кем-то спать или встречаться, но меня коробит от одной мысли об этом. — Я не хочу этого, я бы сказал. — Но ты не сказал. Да, я все еще не забыл о «тиндере», если честно. И это тоже меня бесит. Думаешь, я не понимаю, что ограничиваю тебя? Понимаю. Но время пройдет, а я так и останусь… таким. Манипулирующим, взывающем к твоему вниманию. Даже уйти ведь не могу, съехать. Представляю, как перевожусь в другой универ или уезжаю из страны, и меня трясет, как припадочного. — А ты бы хотел? Не чувствовать этого всего? — сердце у Беглова бьется слишком рвано для того, кто стоит на месте, а не срывается со стометровки. И на Лесю ему смотреть тоже страшно, но он смотрит. — Я знаю только то, что не хочу тебя ограничивать. — Ты не ограничиваешь! — Фил… — Так, стоп, мы пришли куда-то не туда, — Филин резко садится рядом, находит Леськину ладонь и только сейчас понимает, что Грачев бьется в мелкой дрожи. Он впервые сказал так много всего, о чем Беглов даже не думал. — Каким ты меня видишь? Нянькой, которая все еще находится рядом, потому что так сказали? Фиктивным другом? Это не так. Ты говоришь про какие-то ограничения, но их нет. Для меня этого не существует. Сейчас модно говорить про «абьюзивность», но я не вижу ее в тебе, в нас, в нашем общении. — Ты неправильный, Фил. Давно уже должен бежать со всех ног от такой прилипалы, как я, а ты остаешься. Я в журнале читал, не смотри ты так, — он кивает на пол, и Фил замечает в углу комнаты смятый глянцевый журнал, — что нездоровые отношения как раз такие. Когда один ограничивает, а второй подчиняется. Беглов качает головой, потому что нет никакого подчинения. Потому что из них двоих именно он — тот самый «абьюзер», но Леська этого не замечает в упор. — Ты упускаешь самую важную деталь. Я никогда тебе не подчинялся. — Ага, а мои истерики — мед для твоих ушей. Не путай пустое с порожним. Фил знает, что сейчас тот самый момент. Потому что ничего удачнее просто не предвидится. Поэтому он резко наваливается на Леську, перекидывая через него ногу, и усаживается к тому на бедра. Так, как мечтал уже не первый год. — Ты чего? Глаза у Грачева огромные, но не испуганные, удивленные, и это не может подкупать: накинься так кто-то другой, и Лесю пришлось бы откачивать объятиями целую вечность. Запястья Беглов тоже сжимает в тиски. Всё, как он представлял: полностью под ним, сжатый в пружину, обездвиженный. Его и только его, а не чей-то еще. Фил даже забывает, что получасом ранее просил себя не торопиться, не давить и не прогибать. Он наклоняется и грудью вжимает Лесю в матрац, шепчет так, что от собственного голоса звенит в ушах: — Ты манипулятор и маленькая истеричка, но кто тогда я, если любой твой крик для меня слаще музыки? Псих? Так это выходит даже комично: меня приставили к тебе, чтобы стабилизировать твое эмоциональное состояние, а, выходит, что крыша слетела как раз у меня, — он носом ведет по Леськиной шее, и этот запах сносит остатки разума. Кожа мягкая, тонкая, прокусишь, практически не сжимая челюсти. Фил мечтал дышать Грачевым еще тогда, когда впервые лег с ним в одну кровать и по ошибке прижался слишком близко, чтобы не чувствовать запах шампуня. Но сейчас он позволяет себе этот бред, потому что у Леси, кажется, легкий обморок, иначе никак не объяснить эту гробовую тишину. — И, да, я чертовски люблю каждую твою истерику, потому что ты психуешь из-за меня, потому что я тебе важен, потому что, может быть, ты даже меня по-своему любишь. — Фил, погоди, стой, дай мне воздуха, ты тяжелый. Но бегловские нервы уже давно на пределе. Он закусывает кожу и оставляет яркую метку, потому что, если бы это было возможно, давно бы пометил Лесю своим именем. — Нет, не дам. Не сейчас, когда я наконец-то что-то получил взамен. Это ты дай мне минуту, нет, пять, я хочу остаться вот так, на тебе. А лучше не минуту, дай мне вообще всё, что у тебя есть. — Ты сошел с ума. — Ага, мне тоже так кажется, но ты лежи, не двигайся. Можно я просто на тебя посмотрю? Обещаю больше не трогать. — Можно, — Леся покорный, и это до дрожи приятно. — Обещаешь подумать над тем, что я только что сказал? Только не закрывайся в себе, не сбегай. — Куда я сбегу? Говорил же, что мне некуда идти, да и смысла в этом мало. Я все равно вернусь. — Обещаешь? — Да, хорошо. Я… — Нет! — Фил обрывает его и прижимает горячую ладонь ко рту. Губы у Леськи с мелкими трещинами, но за каждую трещинку Беглов бы не пожалел сотни долларов. — Потом, завтра, ладно? Сейчас молчи, ничего не говори, просто послушай. Пойми, что мой мир тоже вертится вокруг тебя. Потому что ты не можешь уйти, а я не планирую тебя отпускать. Не сегодня, так завтра, но я бы однажды всё это сказал. Ты думаешь, зачем мне нужен был этот бокс? Из-за тебя, — Фил тараторит в бешеном темпе, но ему нравится то, что он видит: внимательный Леськин взгляд, всё еще без страха и сомнений, — все из-за тебя. Ты начал так, черт, липнуть, а еще эти твои шорты и майки, ночные попытки обняться. Боялся, что накинусь, обижу, я бы себе не простил. Леся пытается убрать руку со рта, но Беглов вцепился клещом, качает головой. Нельзя, не тогда, когда он оголен, как провод под напряжением. — Я хочу, чтобы ты понял, что мне никогда это всё не было в тягость. Я наслаждался. Тобой, твоим вниманием, тем, что я единственный, с кем ты можешь быть собой. Мне это в радость, я без ума от того, что у тебя есть слабости, которые лечатся мной. По-идиотски звучит, да? Кивни, если да, потому что я чувствую себя дураком. Но Грачев не кивает. У него понимающий взгляд и тяжело вздымающаяся грудь, на нем домашний пуловер и тонкие шорты. И если бы не обещание, то Фил давно уже положил бы руки Лесе на бедра, сжал бы их в ладони до красных пятен. Но он держится, потому что не может нарушить слово. Он и так сегодня слишком много границ стер, чтобы сломать еще одну. Поэтому он молча смотрит на Грачева, и то, что он видит, ему безумно нравится.