Аутфайтер поневоле

«То, что мы пытаемся забыть, мы всегда помним»

— Филечка, ты уже вернулся? — Лара выглядывает из кухни, у нее в руках мятое полотенце и персик, она ласково улыбается и кивает. — У нас гости, подойдешь? Только помой руки. Филу двенадцать, поэтому руки мыть он, если честно, не собирается. Но зачем-то ответственно идет в ванную и намывает брикетом пахучего мыла грязные после футбола ладони. Его никто не просил вставать на ворота, он вызвался сам, но теперь руки предательски гудели от ударов мяча. А еще ужасно болят колени, потому что Фил несколько раз растягивался на газоне в попытках отбить подачу. — Давай быстрее! — кричит Ларочка, и Беглов кидает полотенце, красное от крови, в стирку. Пластырем он быстро залепляет ранки и плетется на кухню. Женщину и мужчину он замечает сразу, а вот притихшего за столом мальчишку-ровесника видит только тогда, когда после тихого «драсьте» прыгает на стул. Мать часто проводит сеансы дома, поэтому к незнакомцам Беглов давно привык, а вот к детям — нет, такое впервые. — Филечка, мы так не говорим. Скажи по-нормальному. Фил «по-нормальному» повторяет: — Здравствуйте. Ларочка довольна его хорошим поведением, она ставит на стол вазу с фруктами, три чашки кофе и два стакана холодного сока со льдом. — Познакомься, это А и Б, — она указывает сначала на высокого, светловолосого мужчину в жакете, потом на худенькую женщину. Они оба явно одного возраста с матерью, поэтому Фил вежливо кивает, но не сводит взгляда с мальчишки, — а это Елисей, он на год младше. Беглов отделывается еще одним кивком, но ответа не получает. Да и сразу находит нового знакомого каким-то отстраненно-странным. Тот не смотрит на Фила, не смотрит на Лару и даже на родителей, пялится куда-то в стол и размышляет о чем-то своем. И пусть это немного бесит, но Фил все равно внимательно его рассматривает: мальчик тоненький, ниже его, Беглова, на голову, весь такой аккуратный в этой своей блузочке под горло. И абсолютно никакой, если судить по поведению, как статуя или восковая фигура. — Я могу идти делать уроки? — об уроках он не думает, а вот о приставке на дне рюкзака, которую ему одолжил Михан, да. — Нет, посиди немного с нами. Фил послушно остается сидеть, сербает сок из стакана и косится на Елисея. Беглову непривычно и интересно, Елисею — никак. По крайней мере мыслями он явно был не здесь, не в их уютной квартире с тремя комнатами, одной ванной и верандой. — Мы знаем, что это не ваш профиль, но нам дали ваши контакты, сказали, что вы можете помочь, — вдруг заговаривает мужчина. У него грубоватый голос, низкий, и Фил вздрагивает от неожиданности. — Я не уверена, но мы можем обсудить вашу проблему. — Может, мне уйти? — Фил привык, что Лара обычно выгоняла его в детскую, когда клиенты начинали говорить о своих делах. Но мать машет рукой с явным «останься», и Беглов замирает на стуле. — Наш сын, Елисей, как мы уже говорили, немного не в себе. — Б! — женщина громко вскрикивает, осуждающе смотря на мужа, видимо, формулировка ей пришлась не по вкусу. — Прости, — он извиняется, приглаживает жакет и торопливо продолжает. — Елисей ни с кем не идет на контакт после… Женщина заканчивает за него: — После «Звездного». Вы наверняка слышали эту историю. Фил ни о каком «Звездном» не слышал, но на лице матери он ловит настороженный взгляд и тихое «да, знаю, сочувствую». — После того, как дело закрыли, мы поняли, что от нашего сына ничего не осталось. Он не говорит с нами, молчит, не дает касаться. Его пришлось забрать из школы, он отказывается ходить на фигурное катание. Вы бы знали, как он летал по льду со Светочкой, партнершей, настоящий талант! — она резко погружается в воспоминания и так же резко оттуда выныривает. — Он словно манекен, мне иногда кажется… В этот раз приходит на помощь Б и, сжав кулаки, выдавливает: —… что это не наш ребенок. Ёся всегда был светлым, добрым, общительным мальчиком, его любили сверстники, взрослые, учителя. У Беглова всё сжимается внутри, но не от истории, а от презрения к А и Б. Вот же он, ваш сын, сидит, пусть и как в воду опущенный, но он не табуретка, не ваза с персиками и не предмет мебели! Почему они говорят о нем так, будто его здесь и вовсе нет? И настолько это чувство внезапной оглушающей ярости встает поперек горла, что он вскакивает с шумом со стула. А и Б не успевают даже среагировать. — Мам, мы пойдем в комнату, ладно? — Филя! Но Фил в два шага пересекает кухню, хватает Елисея за рукав блузки и, пока тот не опомнился, тянет в комнату с громким «мы ушли». Он чувствует, что мальчишка бежит за ним от испуга, не по своей воле, но все равно ведет следом. И взгляды А, Б и матери тоже чувствует, хоть и развернут на сто восемьдесят. В комнате у Фили полный бардак, потому что Кузя как обычно раскидал свои кубики и машинки по всему полу. — Извини, тут грязно. Проходи. Елисей послушно проходит ровно в то место, куда указывает палец Фили, и останавливается. У него на глазах почти что слезы, но он все равно поддается приказу. — Ты чего, ну? Не реви, садись. В приставку играть будешь? Ответа нет, поэтому Фил идет к рюкзаку, достает коробку, распаковывает гейм-бой и садится рядом. Он нажимает на кнопки, открывает первую попавшуюся игру и спрашивает: — Играл в такое? Нет? Сейчас научу. Он долго давит в стрелку вверх, изредка тапает на стрелку влево, забирая монетки персонажем, по-ребячески чертыхается. Чаще — смотрит на Елисея. Тот так и не сдвинулся с места, стоит, как влитой, как будто прибило гвоздями намертво к полу. Филе непривычно, но, заметив каплю интереса, он цепляется за это чувство и понимает, что нужно продолжать. Опять стрелка вверх, стрелка влево, монетки, разгоряченное «черт», еще один взгляд исподлобья. У Ёси длинные светлые волосы, левая часть заправлена за ухо, правая закрывает глаза наполовину. Но Филу нравится эта стрижка, потому как Ларочка против воли обкорнала ему все патлы, заставила носить дурацкий ежик. Стрелка, стрелка, монета, ругательство, взгляд. Руки у мальчишки уже не так крепко сжаты в кулаки, и Фил наконец-то ловит его на ответном жесте — тот тоже внимательно рассматривает Беглова. — Ну же, садись, — предлагает с улыбкой Филя и указывает на пол. Не очень гостеприимно, но зато честно. И испытывает нескрываемую радость, когда Елисей все-таки тихо приземляется рядом. Но не как Филька, раскинув ноги в сторону, а по-девчачьи поджав коленки к подбородку и обняв худые ноги. На Ёсе синие хлопковые шорты, и Беглов отчего-то не может оторваться от тонких щиколоток и бледных ног. — Можно я буду звать тебя «Леся»? Мальчик вздрагивает, улыбается неловко и немного зажато. — Звучит ужасно. И это женское имя. — Да, я не знал. А как тебе нравится? «Ёся»? — но Фил быстро меняет вариант, когда видит, как побледнело лицо у новоиспеченного приятеля. Он сглатывает ком в горле и почти что извиняющимся тоном бегло перечит сам себе. — Давай лучше «Леся», ладно? Звучит прикольно. И ты это, поиграй, на! — Я не умею. — Я научу, смотри! Беглов вытягивает тост из микроволновки, обжигается горячим хлебом и долго дует на ладонь. Пальцы, указательный и большой, горят, поэтому он прижимает их к холодному корпусу чайника. Фил все еще помнит, как выглядел его гейм-бой, какие клавиши нажать, чтобы собрать монетки. Лицо Леськи тоже не может забыть, как будто лентой кинофильма в мозгу выжгло. И «Звездный» из памяти также никуда не делся. «Подружись с ним, дорогой, помоги маме. Он с тобой общается, открывается тебе, это удивительно! После всего, что с ним произошло… Будь умницей!» Фил честно был умницей. Исправно включал гейм-бой, следил за Елисеем, пока тот разбирался в правилах, помогал, направлял. А и Б приводили его, как по расписанию, оставляли на Беглова, и тот вскоре уже забыл о грани между просьбой матери и неподдельным интересом. Впервые сам начал кем-то увлекаться не потому, что так принято с друзьями, а потому что угловатые коленки заставляли его по-идиотски краснеть из раза в раз. И он снова вел Леську за руку в комнату, доставал приставку и следил, как тот водит пиксельного человечка по карте взад-вперед. Они почти не разговаривали поначалу, и Филу казалось, что Грачеву просто не достает в жизни мальчишеских развлечений. Он уговорил мать купить несколько новых картриджей, показал Лесе «Супер Марио», «Утиные истории» и «Зельду». Потом — мольберт и краски. К Марио Леська охладел куда быстрее, чем к дешевым кистям и плотной бумаге А4. И рисовал всегда нечто такое, от чего у Беглова сжималось сердце. Рисунки Леси его не пугали, там никогда не было социопатических, как он потом понял, наклонностей, но всегда появлялись признаки бесконечной печали. Одинокий дом, пожелтевшая трава, звезды над входной дверью: Грачеву «Звездный» встал костью в гортани. — Что с тобой случилось? Почему твои родители считают, что ты не такой? — Филу уже пятнадцать, и он смело задает этот вопрос впервые, потому что он спер у Ларочки бутылку коньяка. Они с Леськой решили наклюкаться вусмерть, потому что в боевиках взрослые всегда делали это с удовольствием. И отъезд матери с Кузей на ночевку к очередной подружке только подстегнул запретное желание. — Долго же ты ждал. Удивительно, что не спросил в первый день, — храбрится Леся, но все равно опрокидывает в себя ядерную смесь кола-коньяк. — Гадость! — Ага, на вкус мерзко. Почему они вообще это пьют? — Потому что взрослые странные. Вылить? Фил не соглашается, подливает еще. Если в «Бонде» не врали, то разговорить можно не только с помощью секретных шпионских технологий. — Оставь, давай попробуем напиться, как и хотели. Будешь? — Ладно, давай. Через пару минут, когда у Леськи уже щеки пунцовые от выпитого, и он устало валится на кровать, Фил повторяет неудобный вопрос тихим от волнения голосом: — Так все-таки, почему? — Ты не отстанешь, да? — язык у Грачева немного заплетается. Мальчишка привстает на локте и откидывает голову назад. — Ты такой дотошный. Раз интересно, погугли сам. — Уверен? У Леси блестят глаза, и Фил не знает, готов ли тот расплакаться или просто пьян. — Ага. Только не бросай меня потом, ладно? Ну, без слов. Ты лучше скажи мне, что тебе неприятно со мной общаться, поэтому ты уходишь. Хорошо? — Ты дурак? Мы же лучшие друзья. Как я тебя брошу? — Беглов даже прикрикивает. Он садится по-турецки на пружинистом матраце и в возмущении вскидывает руки. — Тебе пить нельзя, я понял. Глупости какие-то говоришь. Но друг мягко улыбается, и в этом жесте Фил уже научился находить ту самую грусть, как в картинках о «Звездном». — Ты слишком добрый, ты это знаешь? Полез ли Филин тогда полоумно гуглить в интернет? Конечно, ведь он любил решать головоломки. Елисей был для него загадкой, и уже давно не просто странным новым другом, вокруг которого Ларочка попросила водить хороводы. Беглов вовсе не добрый самаритянин, потому что к тому моменту, как он крикнул про дурака, уже был по уши закопан в новых для себя чувствах. От этого читать короткую новостную заметку тем же вечером было так страшно и гадко. Смотреть «Улицу разбитых фонарей» и оказаться в ней односекундно — разные вещи. Поэтому каждую строчку он с трудом проглатывал, повторяя вслух. Горько и тошно — всё, что в нем осталось после маленькой криминальной сводки их местечковой газетенки. «Воспитанников пансиона», «дети от девяти до четырнадцати», «принуждали», «осужден на пожизненное». — Тебя насиловали? — Филу с трудом даются эти слова из-за коньяка, слез и приступа надвигающейся тошноты. И Леся тоже это видит, потому что мягко сжимает его дрожащую руку. — Нет, мне повезло. Он просто меня трогал, заставлял смотреть, звал по-дурацки. — «Ёсей», да? — Да. — Но что ты вообще там делал? — Беглов уже не скрывает растерянность, плачет по-серьезному и взахлеб. Ему страшно, потому что Леся перед ним такой… живой, прошедший через весь этот звездный кошмар, от которого мутит до одеревенения. — Почему ты вообще оказался в пансионе? — Родители не любили, когда я оставался летом дома, хотели проводить время вместе. Я каждый год там был, обычно на полтора-два месяца, считай, что сплавляли почти на весь сезон. — И ты им не говорил? Что он… тебя… других детей… — Говорил, что просит снять брюки, чтоб я подольше вытирался после душа, чтоб покрутился перед ним в одном белье. У Фила такое лицо, что Леся резко бросается вперед и прижимает к себе со всей дури, кричит почти в ухо: — Хватит, Филя, хватит, не плачь. Все хорошо, уже хорошо. — Постой, — у Беглова не хватает дыхания, он в ужасе хватает ртом воздух, тянет блевать, но он все равно цепляется за Леськину майку, — и что они ответили? — Что я «перебарщиваю с желанием поскорее вернуться домой», «что мне надо повзрослеть и научиться самостоятельности», «что я слишком завишу от других». — Леся, ты же сам ревешь. Грачев отнекивается, но Филу виднее: у друга мокрые щеки, а губы дрожат, словно от холода. — Леся, иди ко мне, ладно? — тот пытается оттолкнуть, но Беглову жизненно необходимы сейчас эти сопливые объятия. Он вплетается всем телом в ревущего Леську и как-то неумело тыкается тому в шею. Леся пахнет их гелем для душа, запахом самого Фили и порошка. — Тебе теперь неприятно? — Ты дурак? Я ведь тебя… Не брошу, короче. Блять, как я их ненавижу. — Кого? — Этих, черт их дери, родителей, — он вспоминает то самое сравнение от А про «манекена», и душащий, кипящий гнев пробирает его с головы до пят, — я б их убил, честно. — Они этого не стоят. И я, наверное, тоже. Он задыхается, и Фил дышит рвано вместе с ним такт в такт. Сердце сжимается, как от давления колючей проволоки. — Леся, иди к черту, потому что я сейчас могу сказать лишнего. Молчи, просто молчи. Обними меня, хорошо?