I don't know myself anymore.
Voices — Motionless In White
23.XI.1675 Сегодня четыре месяца со дня смерти Эдмунда. Или Эдварда, как привыкли считать мои подданные. Как же я ненавижу, проклинаю себя за то, что сделал! Сейчас мне сложно думать об этом, и я как могу избегаю мыслей об Эдмунде, однако, избавиться от них невозможно. Он преследует меня в виде призрака, и я не знаю, то ли я схожу с ума, то ли действительно душа моего несчастного брата не может обрести покой. В гибели его виновен один лишь я, и больше никто. Во всех моих невзгодах и бедствиях виновна эта мерзкая женщина, провозгласившая себя королевой, но здесь вся вина лежит только на мне. Не признавать этого было бы оскорблением памяти Эдмунда. Фелиция сторонится меня, об этом уже идут толки среди слуг. Не знаю, какие ещё гнусные сплетни они сочиняют, ведь умы их не заняты ничем, кроме болтовни. Колье нашей матери, которое Эдмунд должен был подарить Фелиции, подарил я. Она молча взяла его из моих рук, тихо поблагодарила и надела сама. Она не снимает его; говорит, что это память об Эдмунде, и пусть она получила это колье не из его рук, она никогда его не снимет. Нет больше на свете человека, с которым я бы мог поделиться своими мыслями. Лишь дневник отчасти спасает меня от этого одиночества, но разве может он сравниться с живым разговором? Никогда я не чувствовал себя столь покинутым, даже в смрадном подземелье, где провёл шесть десятков дней. В то время продержаться мне помогала жажда мести и думы об Эдмунде. Каждый раз, когда отчаяние овладевало мной, и казалось, что всё потеряно, мысленно я обращался к моему дорогому любимому Эдмунду, представлял его улыбку и подбадривающий взгляд. Теперь его нет. Правда, стоит признать, что он является мне во снах. Я часто вижу его образ, днём витающий где-то рядом со мной. Лучше бы я не видел его, ведь он — призрак прошлого, это бередит старые раны и не даёт им затянуться. Пожалуй, такие раны, как у меня, не проходят вовсе. Разве можно забыть о своих грехах, выбросить из мыслей содеянное и тем самым очистить свою душу? Нет. Очищение души не происходит в момент, и время не лечит так, как люди привыкли думать. Руки мои обагрены кровью, и ничто не сможет смыть её. Я чувствую, что меняюсь. Но изменения эти не несут с собою облегчения, которого я так жду; наоборот, я словно ещё глубже погружаюсь в пучину тьмы и страданий. Быть может, жизнь и вправду прекрасна, как кто-то думает, вот только мне уже слишком поздно в неё влюбляться. Я далёк от блаженства, меня не спасти, нельзя избежать наказания за содеянное. Но я бы хотел увидеть чью-то одобряющую улыбку, прежде чем провалюсь в бездну. 24.XI.1675 После случая с Элеонорой — а девушку с кладбища звали именно так, как я узнал потом, — меня стали посещать странные мысли. Я не уверен, что видел её в действительности. Ведь, если я вижу призрак Эдмунда, почему же я не могу видеть Элеонору? Быть может, я болен? Чем больше проходит времени с того дня, тем больше крепнет моя уверенность в этом. Но, в таком случае, действительно была ли она плодом моего воображения? Не знаю. Но как даже столь расстроенный ум, как у меня, смог бы придумать действительно существовавшую девушку? Я постарался разузнать о ней как можно больше, и отчасти мне это удалось. Сведения о ней скупы, но этого достаточно. Элеонора Клермон происходила из знатного графского рода, а родители её — разумеется, весьма состоятельные люди. Она не была замужем, не была обручена, что весьма удивительно. Или, может, графы придерживались таких же правил, как и мой отец: жениться исключительно по любви. Почти каждый день я хожу в галерею в надежде, что призрак Элеоноры явится мне. Мы так и не поговорили с нею; но могут ли говорить призраки? Эдмунд, что столь часто является мне наяву, всегда молчалив и печален. Но ведь в прошлую нашу встречу Элеонора смеялась, быть может… Впрочем, я могу и никогда больше не встретиться с ней. Мысли мои путаются, их сложно перенести на бумагу; к тому же, я не привык делиться с кем-то своими переживаниями. И пусть это всего лишь дневник и я надеюсь, что ни одна живая душа не узнает о его существовании, всё же мне хотелось бы оставить хоть что-то при себе. После того, как я записываю свои думы сюда, чувствую себя опустошённым. Не знаю, чем это объяснить, но я рад, что тяжесть на сердце исчезает, хотя вместо неё приходят странные мысли и я начинаю понимать, что меняюсь. Я замечаю перемены и в себе, и в своих настроениях и их частой смене, в своей душе. Всё случается столь стремительно, что даже я сам теперь не могу с уверенностью отвечать на вопросы, потому что ответы мои теперь как никогда зависят от моего собственного настроения, которое мне уже по неведомым причинам не подвластно. Так я писал о том, что меня посещают странные мысли. Я часто думаю о матери — разумеется, основываясь на словах Эдмунда, — и её болезни. Боюсь, что и со мной происходит что-то подобное. Частые головные боли, вспышки света перед глазами — всё это признаки её расстройства. Я перестал доверять себе после Элеоноры, ведь, если она не была в действительности, то была видением. Я слышу чьи-то голоса и женский смех, как в тот раз с Эдмундом. Слышать голоса — плохой признак. Но мне не с кем посоветоваться. 25.XI.1675 Пишу ночью, при слабом огоньке свечи. Он отбрасывает причудливые тени, в которых мне видятся человеческие силуэты. В окно вижу первый снег; сегодня утром, пожалуй, будут сугробы. Зима и вправду завораживает, в воздухе кружатся её белоснежные дочери-снежинки, луна же спряталась за тучами. Всё так безмолвно и непорочно, словно ничего не происходит, словно всё вымерло. Я думал, что такая тишина может быть только там, где нет людей, где одинокий человек един с природой и ничто не может его потревожить. Но нет. Пожалуй, если есть рай на земле, то это такие вечера и ночи — тёмно-светлые от белого снега. Что-то проклокотало сзади. Я обернулся; никого. Фелиция мирно спит, и бледный свет скользит по её лицу. Во сне она прекрасна, спокойна и чиста, как этот снег за окном; я восхищён и, может, даже слегка влюблён. Нельзя так писать, это жена моего брата, но что же теперь… После той ночи всё изменилось. Я чувствую, что виноват перед ней и перед Эдмундом, но ошибок прошлого не исправить, а я в последнее время стал грешен. Странно писать это слово, оно всё же относится к церкви и Богу, в которого я не верю, но разве нельзя согрешить по отношению к своей совести? Что вообще такое грех? Ведь он по своей природе есть поступок, противоречащий добродетели человека, грех есть преступление против того, что люди привыкли считать правильным. Это ошибка; за ошибки нужно расплачиваться, расплачиваться страданиями, и искупить свою вину можно лишь через них. Я страдаю; заслуженно, потому молчу и не выступаю против, ведь я сам виновен в своих грехах. Свеча уже почти догорела. Мне пора. 28.XI.1675 С каждым днём я чувствую, что вера, которая всё это время вела меня вперёд и поддерживала мои надежды, тихо угасает. От внутреннего огня остались лишь угольки, и они слишком слабы, чтобы разгореться вновь. Вправду, вера — источник неисчерпаемой силы. Вера спасает и хранит; но только если идёт она от чистого сердца. Грешная душа не может быть чистой, и я снова и снова убеждаюсь в том, что слишком сильно запятнал себя. Фелиция посоветовала бы сходить в церковь, как и Эдмунд. Когда-нибудь я прислушаюсь к их совету, вот только погибшего поздно спасать. Никакие молитвы не помогут, если человек слишком много грешил. Разве есть что-то страшнее братоубийства? Сомневаюсь. Этот грех нельзя замолить, тем более, что наверняка Бог не примет просьбы того, кто не верит в него. А существует ли он вообще? Люди привыкли понимать под словом «Бог» некоего властителя, дарующего каждому жизнь и определяющего судьбу человека. Бог карает, он и прощает, правит справедливо и является верховной властью, хоть и незримой. Однако он — судья. Я охотно поверю в Судный день, ибо каждый согрешивший должен ответить за свои поступки, и кара в этом случае будет заслуженной. Люди столь падки на совершение грехов, что однажды Всемирный потоп повторится, и человечество перестанет существовать. Не будет грязных тайн и интриг, глупых ошибок и страшных грехов. Ибо жизнь наша бессмысленна, как и всё в этом мире. 30.XI.1675 Во дворце спокойно, но что-то тяжёлое витает в воздухе. Перешёптывания слуг, их переглядки меня настораживают. Словно все они избегают меня; почтительно-боязно кланяются при встрече и отводят глаза, если я смотрю на них. Что думают они обо мне? Ненавидят? Боятся? Благоговеют? Я бы многое дал за то, чтобы знать чужие мысли. Пожалуй, это окончательно свело бы меня с ума, но я и не против. Меня настораживает и Королева. Это затишье, словно перед бурей, может значить лишь то, что она вновь готовит что-то ужасное. И я уверен, что буря эта не заставит себя долго ждать. Потому и мне нельзя сидеть, сложа руки. Смогу ли я решиться на второе убийство? Не знаю. Мне нужен человек, с которым я могу посоветоваться, ведь один я не справлюсь. В руках Королевы сосредоточена вся власть, какая только может быть, женщина эта везде и всюду, от неё не спрячешься и не утаишься. Я же не имею ничего, ибо Эдмунд подписал отречение от всяких прав на престол. С каждым днём я всё больше путаюсь в сетях этой лжи. Голоса в голове всё настойчивее и настойчивее, я думаю, что за мной кто-то следит. Пожалуй, то, что происходит со мною сейчас, связано и с моими внутренними терзаниями. В последнее время я живу в ожидании чего-то неизбежного. Тревожно-сладковатое чувство постоянно стягивает грудь, проникает в разум, меняя ход мыслей. Эдмунд стал чаще являться во снах, почти каждую ночь появляется в тёмных коридорах сероватым облачком. Вечно печальный, вечно задумчивый. Он словно манящим жестом указывает путь. Вот только куда? 01.XII.1675 Чаще и чаще я обращаюсь к дневнику. Человеку, не привыкшему к одиночеству, тяжело быть одному, и сейчас, когда я потерял всех близких мне людей, когда мне нужен чей-то совет, я понимаю, что мне не к кому обратиться. Вспоминаю о Королеве. Ведь она тоже одинока, пожалуй, даже больше чем я. В конце концов, я могу поговорить с Фелицией, а к кому обратиться этой женщине? Печально, что за всю свою жизнь она не нашла родного человека. Впрочем, оно ей и не нужно. Тот, кто всегда был одинок, уже не нуждается в близких; наверное, поэтому она так легко расстаётся с людьми. Я говорю в том числе и об отце, ибо уверен, что она причастна к его смерти. Кто знает, быть может, её рука дрогнула над его бокалом, и я не удивлюсь, если это правда, ибо такая женщина, как она, способна и не на такие зверства. Вспомнить даже Эдмунда — она воспользовалась его чувствами в своих целях, наверное, даже секунды не раздумывая. Любовь для неё ничего не стоит, как и человеческая жизнь. Хотя, разве мне рассуждать о ценности жизней? Что может сказать убийца против убийцы? Я даже не ищу оправданий, да, смерть Эдмунда была случайной, но виновен в ней я! Всегда столь холодный, что многие думали, что мне не свойственно проявление эмоций, я вспылил лишь однажды, и вот к чему это привело. Гнев; гнев — вот причина человеческих страданий. Я не могу больше писать об Эдмунде; сердце моё разрывается, мне душно, не хватает воздуха. Перо дрожит в руке; как можно жить со спокойной душой, если ты знаешь, что согрешил, поступил против собственной совести? Клеймо братоубийцы, пусть даже почти никто и не знает о содеянном, навсегда останется со мной. Нужно учиться жить с этим. Но каждый раз, когда я пытаюсь убедить себя в том, что мне нужно отпустить этот грех и оставить Эдмунда в покое, я думаю, что подобные мысли — оскорбление памяти моего брата, павшего жертвой этой грязной игры за корону. Если власть достаётся мне такой ценой, разве она может принести счастье? 02.XI.1675 Я стал реже играть на скрипке, найдя отраду в дневнике. Сегодня же снова взялся за инструмент, и в порыве вдохновения написал столь душераздирающую мелодию, что даже сам прослезился. У меня не было обыкновения печалиться из-за собственной музыки, ведь всегда она давала мне некую надежду и окрыляла. В тот момент, когда я играл, в комнату вошла Фелиция; её присутствие меня нисколько не смутило, но когда я закончил и обернулся посмотреть, закрыла ли она дверь (ибо я не слышал привычного тяжёлого хлопанья), то увидел на пороге Советника. Удивлённый, он стоял позади Фелиции, на глазах которой я заметил блестящие капли слёз; сначала я не понял удивления Советника, но позже сообразил, что Эдмунд не умел играть на скрипке. Я смог лишь сказать «Эдвард играл на скрипке и учил меня когда-то…», понимая, что это глупо: во-первых, Эдмунд верил в то, что скрипка — инструмент дьявола, и вовсе не одобрял моего увлечения ею. Во-вторых, человек, которому дали лишь пару уроков, не мог играть так, как играю я. За семь лет игры на скрипке я всё же достиг кое-каких высот, к тому же, Советник неплохо разбирается в музыке и, пожалуй, понял, что играл я произведения собственного сочинения. Я захлопнул дверь прямо перед ним и очутился лицом к лицу с Фелицией. Да, она плакала, я не ошибся. «Это было чудесно, Эдвард», — лишь прошептала она и отошла к окну. Я убрал скрипку; не стоит играть на ней хотя бы какое-то время. 03.XI.1675 После того случая с Советником я всё чаще и чаще задумываюсь о том, что именно этот человек мог бы помочь мне в борьбе за трон. Стоит решиться и поведать всё ему. Я давно его знаю, он добр, честен и смел, верой и правдой служил отцу. Жизнь распорядилась так, что Вильгельм вынужден быть правой рукой Королевы, и потому как он привык выполнять свои обязанности, он не может восставать против её воли. Знаю, что ему не нравится её бесконечная ложь, и он часто говорит ей об этом. Ему стоило бы поберечься; но у Королевы больше нет доверенных людей, и положиться ей не на кого. Стоит лишь мне заполучить Советника, и Королева лишится половины своей власти. Решено; нужно идти к Советнику, а дальше будь, что будет.