Another day, a double shot of hate.
LOUD (Fuck it) — Motionless In White
По извилистой тропинке в сторону кладбища идёт девушка. Лица её не видно, она испуганно оглядывается по сторонам и успокаивается лишь тогда, когда оказывается у дверей церкви. Она вздыхает и входит внутрь. Скрипят тяжёлые двери. Пахнуло промозглым холодом и чистотой. В церкви сумрачно, хотя и горят свечи, а солнечные лучи падают на пол неяркими полосами сквозь витражи окон. Словно сочувствующие лики святых глядят на девушку со стен и потолка. Она не одна; здесь ей помогут. Фелиция подходит к чаше с водой. Опускает пальцы; крестится и проходит дальше. Она пришла сюда за тем, чтобы облегчить душу, выговориться и очиститься. Она искренне верит в то, что делает, ибо с детства её учили доверяться Господу и просить у него прощения, ходить в церковь и говорить там о том, что её мучает. И теперь эти уроки вновь всплывают в её памяти, пока она шепчет слова молитвы, пока рассказывает человеку с той стороны перегородки о том, что произошло с нею и её мужем, что она сделала после. Она не утаивает ничего, даже того, что кое-кто во дворце вынужден притворяться. Что она вынуждена хранить эту тайну. Что всё это привело её к греху. Она просит прощения, в слезах шепчет о том, что всё ещё любит своего мужа и никогда и никого не сможет так полюбить. А после вновь оглядывается на иконы, ещё раз шепчет имя Господа и уходит. Уходит с чувством облегчения. Спустя время в церкви появляется высокий человек в зелёном камзоле. Он ищет глазами кого-нибудь и громко кашляет. На шум выходит священник. — Здравствуйте, Святой Отец. — Здравствуй. — Процветания вам и вашей обители. Сегодня к вам заходила девушка, я знаю, можете не убеждать меня в обратном. Мне нужно знать, что она делала, о чём говорила… Быть может, вы заметили в ней что-то странное? — Я не могу говорить с вами об этой девушке. То, с чем пришла она сюда, навсегда в этих стенах и останется, ни одна душа не узнает об этом. — Святой Отец, вы думаете, я бы пришёл к вам без существенной на то причины? Вы брат моего отца и мой дядя. Прошу вас, помогите. Это касается не меня, но всего королевства. Священник вздыхает и качает головой. — Господь с тобою, Вильгельм. Чего хочешь ты? — Мне лишь нужно знать, говорила ли она о том, что кто-то во дворце носит маску? — Грех на себя беру, грех. Но коли для королевства… Коли так тебе это необходимо… Есть во дворце человек, и не тот он, за кого все его принимают, — уклончиво отвечает священник. — А сейчас прошу извинить меня, — он кланяется, перекрещивает Советника и удаляется. Тот же задумчиво вздыхает и, выйдя из церкви, спешит во дворец.***
Эдвард в нерешительности мерит шагами комнату. Слышен лишь стук его каблуков; Фелиция сидит у окна за шитьём, изредка поглядывая на Принца с некоторым опасением. Давно он не казался столь взволнованным. Что-то мучает его. Фелиция никогда не спрашивала, как он себя чувствует и что думает. Она не привыкла лезть в душу, если человек не раскрывается сам. Казалось, что после того, что между ними было, они должны были сблизиться, однако это словно ещё больше отдалило их друг от друга. Каждый из них понимает, что их связывает лишь память об Эдмунде и больше ничего. От этого больно. Из-за этого Фелиция молчит, ничего не спрашивая. Если Эдварду будет нужно, он сам придёт к ней за помощью. Принца же мучает ненависть. Слепая и жестокая, перерастающая в отвращение к самому себе, она выжигает его изнутри. Его мучает и собственная болезнь: видения по ночам и голоса в голове днём, от которых нельзя избавиться. Его мучает одиночество, осознание того, что ему некуда идти и некому открыться. Его мучает необходимость притворяться, ни перед кем ему не дозволено быть самим собой. Лишь перед Королевой, но разве можно не скрываться рядом с этой женщиной? Нет, нет, с ней всегда нужно быть настороже, иначе тебя поглотят сети её лжи. — Я ходила сегодня в церковь. — робко начинает Фелиция. Эдвард останавливается перед картиной матери на стене, но не оборачивается к принцессе. — Мой отец всегда говорил, что если не знаешь, куда идти и что делать, нужно довериться Господу. Принц усмехается. — Не подумай, что я смеюсь над тобою или над твоей верой в Господа, Фелиция, вот только Бог мне уже не поможет. Она встаёт из-за шитья и подходит к Принцу. Кладёт руки ему на плечи и вместе с ним смотрит на картину. — Я так и не думала, Эдвард. Но, может, и тебе стоит сходить в церковь? Господь милостив, он прощает… — Не знаю, Фелиция, не знаю. Скорее за этой картиной окажется тайник, чем Господь простит мне все грехи. — Что ты, что ты, не говори так! Вот, смотри, здесь нет никакого тайника. — Фелиция подходит ближе к картине и проводит рукою по раме. — Видишь? — А ты попробуй нажать куда-нибудь, — смеётся Эдвард. Но в душе его нарастает мрачное беспокойство; замок ведь старинный, кто знает, что скрывается в его недрах? Принцесса улыбается и нажимает на картину где-то в правом углу. Ничего не происходит. Чтобы показать, что Эдвард точно был не прав, она ещё и заводит ладонь за раму, и тут картина поддаётся. Фелиция с ужасом отодвигает её от стены. Тайник. — Вот чёрт… — шепчет Принц. — Этого ещё нам не хватало… Он слегка нагибается и заглядывает внутрь. Там — связка писем и пара маленьких картин, в которых Эдвард тут же узнаёт картины матери: её собственный, неповторимый стиль, аккуратные мазки… И никаких причудливых теней. Обычные пейзажи. — Это точно писала мама, — уверяет он Фелицию, — просто посмотри на них. Они замечательны и вовсе не похожи на те, что в галерее… — Здесь ещё письма. Не хочешь взглянуть на них? Эдвард осторожно берёт связку из рук Фелиции. Конверты неплохо сохранились, и можно было даже разобрать имя отправителя — вернее, отправительницы, некоей Патриции Дю Санг. Письма, разумеется, были адресованы Констанции, матери принцев. — Ты ведь не собираешься читать их, Эдвард? — беспокойно спрашивает Фелиция. — Они адресованы матери, но она умерла восемнадцать лет назад. А эти письма могут пролить свет на её прошлое и болезнь… — Которой страдаешь и ты, — заканчивает принцесса. — Не смотри на меня так, Эдвард, я давно всё поняла. Принц вздыхает и молчит. Чёрт с этим, вечно скрывать то, что он слышит и видит, всё равно нельзя, а Фелиция живёт с ним в одной комнате. Но всё же ему хочется прочесть письма. Первое из них от Патриции. Эдвард осторожно открывает конверт и достаёт сложенный вчетверо лист пергамента, на котором аккуратным мелким почерком выведено: Дорогая Констанция! Моя дочь, моё сокровище! Мы с отцом бесконечно счастливы за тебя и Эдуарда. Письма обычно идут так долго, и, надеюсь, что сейчас ты чувствуешь себя лучше, чем тогда, когда писала мне. Летиция скучает и почти не разговаривает с нами. Кажется, ты писала и ей; не затягивай с письмами, дорогая. Твоей сестре, пожалуй, правда тебя не хватает, как и нам с отцом. Эдвард оторвал взгляд от письма. У Констанции была сестра? Дальше шли изложения семейных дел в доме четы Дю Санг, пожелания здоровья и благополучия, надежды Патриции на счастье её дочери с супругом и будущим ребёнком. Ни слова о сестре. Принц взглянул на дату письма: написано восемнадцать лет назад. — Здесь ещё несколько. Прочти вот это, оно от Летиции, — Фелиция протягивает Эдварду конверт. Внутри него такой же лист, но теперь текст на нём выведен красивым, строгим почерком с вензелями и завитушками, отчего временами его сложно разобрать. Милая Констанция! Ты не забыла о своей бедной сестрице, чему я несказанно рада. Я уже посчитала, что жизнь во дворце испортила мою ненаглядную Констанцию и сделала её спесивой королевой. Думаю, глупо и вовсе излишне писать, что я рада за тебя и твоего мужа. Матушка наверняка написала об этом сама, а, значит, я могу опустить все формальности и вежливости и рассказать тебе лишь о том, о чём мы с тобою имели обыкновение говорить наедине. Матушка наша стала совсем больна, ей плохо без тебя. Не на кого обратить своё внимание, не о ком позаботиться — если её манеру опекать и докучать всем, чем только можно и нельзя, я имею право назвать заботой. И потому она стала более внимательна ко мне. Мне это неприятно, ибо я знаю, что она не питает ко мне тех чувств, которые всегда переносила лишь на тебя, Констанция. Тебе может показаться, что я зла, и ты не ошибёшься, если подумала так. В последнее время я стала такой раздражительной, что уже и не знаю, куда деваться от бессильной злобы. Она душит меня и разгорается где-то внутри, с каждым днём перерастая во что-то большее, нежели просто дурное настроение. Ты знаешь, что мне всегда были противны заботы матери о тебе и полное равнодушие ко мне, и я думала, что когда ты уедешь, всё станет лучше. Мне не хотелось вечно быть одной, предоставленной самой себе, зная, что никому не интересны ни мои мысли, ни чувства. И тогда я просто научилась находить мир в себе, скрывая то, что на самом деле ощущаю. Но то ли ты покинула наш дом слишком поздно, то ли я столь сильно изменилась, но теперь я правда хочу, чтобы ты вернулась. Нет больше моих сил, я не могу находиться рядом с матерью и постоянно сбегаю в библиотеку. Даже сейчас пишу тебе это письмо здесь, в обители старинных книг. Прости, милая Констанция, мою искренность, но пока я ещё способна испытывать хоть какие-то чувства, я буду писать тебе такие письма. Не буду даже интересоваться, как твои дела и что ты делаешь, об этом ты напишешь в письме матери, а я не хочу утруждать тебя, не стоит писать одно и то же по несколько раз. Лишь знай, что в доме есть человек, который по тебе скучает. Летиция Читая, Эдвард узнавал между строк себя, портрет своей души и боли. Он похож на сестру матери, похож столь сильно, что временами ему казалось, будто он сам писал эти строки. — Эдмунд что-то говорил о сестре вашей матери, — произносит Фелиция, глядя в глаза Эдварда с таким сочувствием, будто прочла его мысли. — Он, конечно, знал о ней лишь со слов отца, и, кажется, она умерла… — Эдмунд, Эдмунд… Он рассказал тебе за пару месяцев больше, чем мне за всю свою жизнь, — усмехается Принц. — Ты была дорога ему, Фелиция, очень дорога. Не каждой женщине посчастливится быть любимой, да ещё и так сильно. Фелиция поднимает на Эдварда грустный взгляд зелёных глаз. На шее ей блестит колье матери. Столь чистая и прекрасная, к Фелиции можно прийти и найти поддержку, материнскую ласку, которой он никогда не видел. Глаза невольно застилает белая пелена слёз; уже через мгновение её руки гладят его волосы. — Несчастный мой брат… Что же его смерть сделала с тобой, посмотри на себя! Ведь ты, ты такая светлая, Фелиция, ты словно ангел, но тебя тоже запятнали… Это всё из-за меня, прости, прости, это я во всём виноват, я… — зло шепчет Эдвард. «Тише, тише», — отвечает она, но Принц слышит, что принцесса тоже едва сдерживает слёзы. Он сжимает кулаки и высвобождается из её объятий. — Не надо, не нужно, хватит! Я не могу так больше жить. Я убью, убью себя! — Не смей! Это грех, страшный грех! — в ужасе кричит ему Фелиция. Эдвард в ответ лишь нервно смеётся. — Я уже совершил столько грехов, что мне нет прощения. Разве можно простить убийство? Я ведь убил его, Фелиция, убил! В комнате воцаряется мёртвая тишина. Слышно лишь тяжёлое дыхание Фелиции, в раздумье отвернувшейся к окну. — Кого ты убил?.. — шепчет она, в страхе поворачиваясь к Эдварду. — Эдмунда, Эдмунда! Кого же ещё? Тишину комнаты пронзает крик. Фелиция стоит напротив Эдварда, в глазах её застыли слёзы и выражение безмолвной мольбы; Господи, лишь бы то, что она услышала, не было правдой. — Ты что, не знала этого?.. — тихо молвит Эдвард. — Что тебе сказала Королева? Что, что она сказала?! — О Господи! За что мне это всё, ведь я раба твоя покорная! Боже, за что же ты так жесток ко мне?! Ты! Нет, не смей подходить ко мне, не прикасайся! Эдвард снова отходит назад, а Фелиция, содрогаясь от рыданий, садится на кровать и роняет голову в колени. — Что тебе сказала Королева? Какую наглую ложь она выдумала на этот раз? Фелиция не отвечает. Лишь потом она поднимает голову и, пронзая Эдварда взглядом, полным ненависти, зло восклицает: — Братоубийца! — Ради всего святого, прошу тебя, не кричи! Нас могут услышать, — Эдвард в страхе оглядывается на дверь и прислушивается к звукам. — Пусть слышат. Пусть все слышат! Пусть все знают правду! — Фелиция срывает с шеи колье, и оно падает на пол. — Ты подарил мне его из жалости, да? Думал. Что можно искупить свою вину драгоценностями матери?! — она закрывает лицо руками. — Фелиция, нет, это не так! Эдмунд, Эдмунд должен был подарить его тебе! Фелиция, ради Господа, прошу… — Да как ты смеешь произносить Его имя, убийца?! Кто ты есть после всего этого? — губы Фелиции искривились в злобной усмешке. В глазах её Эдвард разглядел презрение. — Кайся, кайся в своих грехах, Эдвард, иначе не сыскать тебе прощения. Иди в церковь, молись Господу, молись, пока ещё можешь.***
— Вы звали меня, ваше величество? Советник стоит перед Королевой. Та внимательно вглядывается в его лицо. — Ты был сегодня в церкви, Вильгельм, верно? — спрашивает она. — Был. — А перед тобою там была Фелиция. И даже не пытайся сказать мне, что ты ходил в церковь не из-за неё. Что такого случилось с принцессой, что она заинтересовала тебя? — В последнее время принцесса Фелиция выглядит столь печальной и задумчивой. Обыкновенно она была весела и прекрасна, как цветущая роза. Я подумал, что что-то расстроило её, и, наверняка, что-то серьёзное. — И что же её расстроило? — Мне так и не удалось узнать об этом, ваше величество. Вы ведь знаете, что священники не любят болтать о тех, кто посещал церковь. — Что же, это верно. Однако, не зря Фелиция ходила туда, Вильгельм, я тоже это понимаю. Роли, что мы играем, продиктованы жестокими умыслами. Ничего не делается просто так; за любым действием стоит намерение. Разузнай, что стряслось с нашей принцессой. Советник кивает. — Быть может, ты хочешь поведать мне о чём-нибудь ещё, Вильгельм? — Королева пристально глядит в глаза Советника, словно силясь прочитать в них сокрытую истину. — Нет, ваше величество. На лице Советника не дрогнул ни один мускул, он даже не пошевелил бровью, но Королева уверена, что это не всё. — Подумай хорошо, Вильгельм. — Нет, ваше величество, больше ничего. — Хорошо. — Королева встаёт с трона и подходит ближе к Советнику. — Но помни… Все притворяются. Каждый носит маску, но стоит лишь дотронуться до неё метким словом или действом, как личина рассыпается, и обнажается человеческая сущность. Всё зыбко в этом мире; прах, всё прах, и мы летим в пропасть. Советник опускает взгляд в пол: Королева обо всём догадывается.***
Стук в дверь прерывает тишину в комнате, где Эдвард сидит один. После короткого «Входите», на пороге возникает фигура Советника. — Принц Эдвард? — вопрошает он. — Да, Вильгельм. Срочное поручение? — отвечает Принц и тут же осекается: как он его назвал? Эдвард? На лице Советника — улыбка. Он словно немного посмеивается над своим ходом, но вовсе не зло, нет. Эдвард уже понимает, что отпираться бессмысленно, Вильгельм всё понял, но Принц ещё пытается что-то возразить. — Вы, должно быть, хотели сказать принц Эдмунд? — Нет, ваше высочество, принц Эдвард. Снова тишина. — Не таитесь, ваше высочество. Я к вам с добрыми намерениями. — Это всё из-за скрипки, верно? Вы ведь знали, что… Он не играл на ней. — Эдвард хотел сказать «Эдмунд», но имя брата застряло где-то в глубине, словно ему не дозволено было его произносить. — Не только. Я знаю вас обоих ещё с тех пор, когда вы двенадцатилетними мальчишками бегали по залам дворца, размахивая деревянными шпагами. Многие говорят, что вас не отличить друг от друга, но нет. Вы разные, ибо нет на свете двух совершенно одинаковых людей, ваше высочество. Нельзя провести того, на чьих глазах вы выросли. Эдвард сминает рукав платья. Советник прав: они с братом разные. — Что же. Тогда я расскажу вам всё сейчас, Вильгельм. Вы можете мне не верить, но я вправду собирался сделать это… Пока Принц говорил, выражение доброты на лице Советник сменилось задумчивостью. Когда Эдвард доходил до упоминаний брата, голос его ломался, и он часто останавливался, словно ему тяжело давались эти слова. — Все мы, и даже Фелиция, столь чистое и юное создание, оказались вовлечены в эту лживую игру, — сказал Советник. При упоминании Фелиции Эдвард слегка побледнел и тяжело вздохнул, отводя взгляд в окно, — вы, должно быть, хотите спросить меня, готов ли я стать вам другом и советником, ваше высочество. — продолжал тот. — И я отвечу, что это мне нужно просить у вас дозволения помочь, ибо спасти человека можно лишь с его на то согласия. Дозволяете ли вы? Принц с благодарностью глядит в глаза Советника. О, да, неужели хоть один человек здесь сможет разделить с ним его участь? Ведь, если им обоим суждено отстоять права Эдварда на трон, то вместе они могут и пасть очередными жертвами Королевы. — Дорогой Вильгельм, прошу вас, мне больше не к кому обратиться; вы единственный, кому я могу доверять здесь, могу открыться, кто меня не осудит или хотя бы не подаст вида, что осуждает. И раз уж всё так сложилось, мне нужно вам кое-что показать. Эдвард встаёт с места, берёт со стола письмо Летиции и протягивает его Советнику. — Взгляните на это. Вы наверняка знаете, кто эта женщина. Вильгельм разворачивает лист, и лицо его тотчас бледнеет. Эдвард, заметив это, выжидающе смотрит на Советника, пока тот быстро прочитывает письмо. — Я знаю этот почерк, — говорит он, возвращая лист Принцу. — И вы не будете в восторге, если я скажу, чей он. Кому было адресовано это письмо? — Констанции, моей матери. Так кто эта Летиция? Вы знаете что-то о ней? — Я не знаю женщин с именем Летиция, ваше высочество, но готов поклясться, что это почерк Королевы. Поверьте мне, я узнаю её вензеля из тысячи, ибо пишет она очень красиво. Нет, это невозможно. Как мёртвая сестра его матери может писать почерком Королевы? — Вильгельм, присмотритесь ещё. Летиция умерла несколько лет назад, но как же тогда… Как Королева может быть с нею связана? Советник качает головой. — Я уверен, что это почерк Королевы. Здесь он чуть более крупный, немного детский… Наверное, Летиции было не больше пятнадцати, когда она написала это письмо. И, между прочим, семья Королевы всё же связана с вашей. Кэролайн происходит из рода Ла Форсов, и дядюшка её был женат на Летиции, если я не ошибаюсь. И после её смерти все земли родителей вашей матушки и особняк герцога Ла Форса перешли во владения Кэролайн. — Однако это не объясняет схожести их почерков, — возражает Эдвард, — и я всё ещё не понимаю этого. — Здесь, ваше высочество, может быть лишь два варианта. Либо почерки Летиции и Королевы необъяснимым образом выглядят одинаково, либо это одна и та же женщина, что не менее необъяснимо. Но пролить свет на эту загадку может лишь сама Королева. — Последнее, что мы можем сделать, это пойти к ней. — Я и не предлагаю этого. Она уже что-то заподозрила, так что нам стоит быть предельно осторожными… Кстати, что у вас произошло с Фелицией? Я видел её сегодня, и выглядела она… Весьма печальной и даже озлобленной, чего с ней до этого никогда не бывало. — Сложно сказать, — вздыхает Эдвард, предчувствуя неприятный разговор. — Я поражён её выдержкой, столько времени она скрывала свои чувства… Хотя, она ведь не знала всей правды. Не знаю, что наговорила ей Королева, однако она не сказала ей, кто на самом деле убил Эдмунда. Может, бедная Фелиция и вовсе не догадывалась, что он был убит, я не знаю. Не понимаю лишь одного: для чего нужен был весь этот спектакль? Почему нельзя было сказать ей всё, ведь она как никто другой заслуживает знать правду о смерти мужа? А теперь уходите, Вильгельм, прошу вас, уходите. Мне нужно побыть одному, наедине с собой. Ничего не говорите; спасибо, что выслушали и не отвернулись от меня. Я пришлю за вами, если что-то будет нужно, и вы приходите. А сейчас прощайте. Советник понимающе кивает. Закрывается дверь; Эдвард обессиленно роняет голову в ладони.***
Тёмную комнату освещает лишь робкое пламя свечей. Принц стоит перед зеркалом, держа в руках канделябр. Зачем он пришёл туда, где провёл всю свою прежнюю жизнь? Его комната пуста. Сюда давно никто не наведывался, ведь ключи от запертых дверей хранились лишь у Эдварда. Теперь же тонкий слой пыли успел покрыть стол, полы, тумбы. Где-то в углах наверняка можно найти паутину; но Принц пришёл сюда за воспоминаниями, а не за строгим и мрачным настоящим. Поблескивает позолоченная рама зеркала, и в бездне его отражается бледное лицо с потухшим взглядом, обрамлённое чёрными волосами длиною до плеч. На мгновение Эдварду кажется, что в зеркале не он, а Эдмунд — до боли знакомые скулы, выражение глаз… Он мотнул головой; видение исчезло. Конечно, перед ним он сам, принц Эдвард, законный наследник. Но что там за ним? Принц оборачивается. Никого. Но в отражении явно что-то есть. Причудливая игра света вводит в заблуждение. В неверных отсветах пламени Эдварду видятся то ли чьи-то силуэты, то ли призраки. Вдруг где-то в зеркале мелькает серая тень. В ушах встаёт гул. Сердце ноет; каждый вздох даётся всё сложнее, чувство удушья захватывает тело и разум… Эдвард смотрит на свои руки. Кровь. Где-то вдалеке слышится переливающийся женский смех, и в отражении, у себя за спиной, Эдвард видит Королеву. Её чёрные губы искривила самодовольная ухмылка. Она начинает смеяться, и с губ её капает что-то чёрное. Кровь. В руках Королева держит странный мешочек, напоминающий Эдварду… Да! В руках Королевы — сердце, тоже истекающее кровью. Эдвард смотрит на себя в зеркале и с ужасом видит, что там, где должно находиться его сердце, всего лишь пустота. Дыра в его собственной груди! Раскаты смеха становятся всё громче и громче, вокруг Эдварда встают призраки его родных — отец, мать, Эдмунд. Где-то рядом мелькают два женских силуэта; они оборачиваются, и Эдвард видит безутешные лица Элеоноры и Фелиции. И все они смеются, с губ каждого стекает чёрная кровь. Эдвард в ужасе кричит; вмиг видения испаряются, и в комнате воцаряется тишина. Кровь с его рук смылась, не оставив после себя даже лужицы. Эдвард тяжело дышит и закрывает глаза. Ему пора привыкнуть к этим приступам: они будут сопровождать его всю оставшуюся жизнь.***
Есть в отчаянии своя прелесть, ибо именно в отчаянии человек ищет спасения там, где никогда прежде не надеялся его отыскать. Кто-то всего себя отдаст вере, кто-то предпочтёт кануть в небытие, но все самые искренние порывы души совершаются тогда, когда кажется, что впереди лишь мрак и пустота. Ищущие пристанища обращаются к Богу, моля его о спасении и прощении. Эдвард хотел лишь облегчения; он понимал, что поздно молить о пощаде тогда, когда уже совершил страшное. Молить нужно о предостережении, о том, чтобы Бог наставил на путь истинный и не позволил ошибиться. А вот нужны ли Богу церкви и храмы? Нужны ли ему жертвы монахов, литургии и разодетые священники? Разве Бог не должен быть в сердце каждого? Но, когда просишь чего-то наедине с собой, ты словно просишь в пустоту. А человек устроен так, что ему нужно знать, к кому обращаться за помощью. Для того и придуманы церкви. Величественная пустота внутри пугает. Тихо, торжественно, слишком серьёзно и в то же время смешно. Маленькие люди построили что-то столь громадное, стараясь угодить тому, что сами же придумали. Сколь же поразительна сила убеждений, передающихся из поколения в поколение! Иконы на стенах зловещи. Они не отталкивают, нет, но не вселяют доверия. Эдвард один; может ли кто-то здесь помочь ему? Где-то в глубине нарастает чувство спокойствия. В церкви столь тихо, что невольно кажется, что здесь можно навсегда забыть о каждодневной суете и о чём-то земном, утонуть в этом блаженстве умиротворения и идиллии, раствориться в нём. Неужели его примут? Неужели Бог и вправду милостив и может простить ему его грехи? Эдвард слышит стук капель по стеклу. Пошёл дождь; наверняка, со снегом. Вновь всё будет грязно. Он ненавидит зиму за отвратительно-белое и чистое полотно снега — настолько же чистое, насколько грязная у него самого душа. «Нет. Нельзя вот так помолиться и очиститься разом от всех грехов. Кто вообще придумал такую глупость?» — Кто здесь? — вопрошает Эдвард. — Я слышал голос, кто здесь? «За грехи платят страданиями. Эй, ты слышишь? Страданиями!» Принц оглядывается назад, ища человека, что говорит с ним. «Тебе здесь не помогут, дорогой. Ступай отсюда!» На этот раз голос женский, и в нём Эдвард узнаёт голос Королевы. Её призрак возникает из-за колонны, серым облаком пролетает мимо и, рассмеявшись, исчезает. Принц поднимает голову наверх. В ликах святых он видит лики своих близких, узнаёт их черты, но только их обычно столь добрые улыбки теперь выглядят озлобленными. Кружится голова; чувство ненависти и отвращения к самому себе поднимается откуда-то со дна его души… Уже словно сквозь сон Эдвард видит, как к нему подходит священник. Тот что-то говорит ему, но Принц не слышит, лишь кивает и в страхе смотрит по сторонам. — Что с тобою, дитя? — спрашивает священник, с волнением глядя на Эдварда. — Ничего. Ничего, простите… Простите… И Принц выбегает из церкви, уже не слыша, как за ним захлопываются двери. Как вокруг хлещет дождь, пока он сам ступает по лужам, и капли брызжут по сторонам под его обувью. Он видит лишь путь, неясный, но точно его путь, по которому он должен идти, как по этой тропинке, ведущей во дворец, ведущей туда, откуда он пришёл, откуда он родом. Дальше, как можно дальше от церкви, от божества, от наказаний и грехов, от зловещего смеха и призраков. Туда, где можно обрести покой. Туда, где осталось ещё что-то чувственное. Тяжело дыша, Эдвард вбегает в комнату — здесь никого нет, наверное, Фелиция ушла на кладбище, — и тут же закрывает за собою дверь. Ищет в полке скрипку — ибо только скрипка, только музыка сейчас спасёт его, поможет, только в ней найдёт он то, чего так отчаянно ищет. Он берёт скрипку в руки. Осторожно проводит ладонью по инструменту, а затем смычком касается струн. И льётся мелодия. Принц сочиняет на ходу, не задумываясь ни о чём, просто играет, играет так, как подсказывает ему сердце. И скрипка откликается, музыка наполняет душу, заполоняет разум. Ничего не слышно вокруг, только тоскливо переливается мелодия. Но для Эдварда тишина эта кажется слишком громкой, той самой тишиной, которую заглушают собственные мысли и чувства. И когда всё стихло, стало не пусто, как это бывает обыкновенно, а наоборот — всё вокруг, после стольких часов серой тоски и неясности, словно вновь обрело резкие очертания. Всё; даже смысл жизни. И даже путь, который предстояло проделать. Вера; искренняя, идущая от сердца вера может спасти человека. И неважно, во что: в Бога, музыку или самого себя.