«Сегодняшний день» не перегнать,
Заперты от него врата…
Только всего и жду рассвета луч,
Что в новый день ведёт.
Раз не могу смысла найти
В жизни беспомощной, тогда
Только и прошепчу
Ночи не мой «Прощай»…
***
— Пап… Папа, пожалуйста! Пожалуйста, не отправляй меня туда! — маленький Осаму горько плакал, сидя в машине своих родителей. — Осаму, черт возьми, замолчи! — женщина, что сидела на переднем пассажирском сидении, лишь хмурилась, периодически глядя в карманное зеркальце и убирая блеск с кожи лица специальным средством. Чемоданы уже были собраны, документы приняты в школу, а директор с распростёртыми объятьями ждал ребёнка, о чьей гениальности слышал уже не первый год от одного из лучших работников интерната — Мори Огая². И никто не обращал внимания на плачущего мальчишку и на его желания, даже если они заключались в одной простой просьбе — не отдавать его в место, которое являлось Адом на земле. Адом для Осаму Дазая. Казённая одинаковая форма, казённые вещи, вплоть до нижнего белья, общежитие, подъем в чертовски раннее утро, воспитатели и преподаватели, которым было слишком всё равно на судьбы детей, обучавшихся здесь. Да, далеко не всем ребятам хотелось покинуть интернат — для многих детей из самых дальних уголков страны это был невероятный шанс и скачок в будущее, кому-то и вовсе нравился факт командного духа. Вот только Осаму Дазая в этом месте ещё сильнее гнобили за скудные оценки, малейший беспорядок в комнате, занятием чем-либо, помимо уроков, за то, что он не доедал ужин, ложился чуть позже, говорил, когда не разрешали, смеялся слишком долго, больно длинные волосы, проявление индивидуальности… Ему хотелось сбежать. Улизнуть в окно первого этажа, перемахнуть через высокий забор с колючей проволокой и бежать, бежать, бежать! Бежать в мир сказок и детских надежд, в то место, где никто и никогда не накричит за плохие отметки, грязную рубашку, громкий смех и яркую улыбку. Хотелось, вот только… Вот только нужно заплатить слишком высокую цену. Если бы была у Осаму Дазая возможность описать то, что он испытывал на протяжении полутора лет, это было бы одно слово — страх. Страх сказать «нет», страх получить четвёрку, страх сделать что-то не так, страх попросить мать или отца забрать его отсюда, страх сделать что-либо неправильно, страх открыть рот в неподходящих момент… Осаму боялся. Боялся каждого вздоха и шороха. Боялся, что воспитатель зайдёт в неподходящий момент, что еда будет столь невкусной, что придётся запихивать её в себя силой, боялся заболеть, ведь его отправили бы в военный госпиталь, где находились искалеченные солдаты с тренировок и места военных действий, боялся опоздать на урок… Мальчик просыпался ночью в холодном поту, ведь во сне приходил раненый солдат в агонии, с оторванной рукой и выбитым глазом, что пугал воспитанника до полусмерти. Он был ребёнком, которого затравили. Затравили взрослые, осознанные взрослые люди. Да, в интернате были дети. Одноклассники. «Товарищи», как выражались воспитатели и учителя. Хорошие и плохие. Отзывчивые и подлые. С кем-то Дазай даже общался, смеялся, делился своими мыслями и помогал делать уроки, а ему помогали в ответ. Но кто-то только стучал воспитателям, оскорблял и омрачал и так отвратительную жизнь ребенка, что убивало все плюсы ровесников, всегда находящихся рядом — не было и шанса остаться наедине с собой, со своими мыслями. И мальчика не могло не выводить это из себя. Единственной отдушиной для Осаму был отец — мальчишка забегал к нему в кабинет почти каждую неделю, ел конфетки, которые приносили специально для него, смотрел какие-то глупые телешоу, общался с отцом. Дазай приходил каждый день, а Мори Огай каждый день приносил что-то для сына, приглашая в свои объятья и лучезарно улыбаясь. Потерянный ребёнок жил ради своего папы, которого мог видеть каждый день и который не давал ему сойти с ума в этом круговороте слишком взрослых, для одиннадцатилетнего пацана, будней. Однажды Дазай Осаму сорвался. Прокрался в комнату воспитателя, пока тот отошёл в туалет, схватил свой телефон и убежал в комнату, заперевшись в ней. Забившись в самый укромный уголок, свернувшись в самый маленький комочек, Осаму взял телефон, трясущимися руками включив его. Набирая номер матери, руки тряслись, а перед глазами всё плыло от нахлынувших слез. Гудки. Мучительные гудки, что заставляли ребёнка вздрагивать, сжиматься ещё больше, в надежде слиться со стенкой. — Алло? — Мама! — кажется, это было слишком громко… — Мама, мамочка, ты слышишь меня?! — голос предательски дрогнул, выдавая то, что мальчик был на грани истерики. — Осаму? Ч-что? Какого чёрта ты звонишь мне? У тебя не должно быть телефона сейчас! — Дазай вздрогнул, чудом не выронив телефон. Его мать была в ярости, кричала страшные ругательства, проклиная своего сына. Мать. Дазая. Ненавидела. Его. Дазай сидел, опустив руку с телефоном, смотря в одну точку пустым взглядом. Дазай ненавидел её. Дазай ненавидел себя. Дазай удавился бы, да нечем. Вскоре женский разъяренный голос утих, а в сердце мальчишки залегла обида. — Ну и на кой черт ты мне звонишь?! — На кой?.. — Осаму встал, сжимая в руке телефон, — На кой, ты спрашиваешь меня, черт я звоню тебе?! — Танэ-сан замолкла, очевидно, выражая своё изумление и шок, — Ты моя мать, слышишь, в каком состоянии я нахожусь и находился все эти годы из-за твоих глупых желаний, спрашиваешь меня сейчас, какого чёрта я звоню тебе?! — вена на лбу вздулась, из глаз хлынули слезы. Осаму трясся, словно его сейчас хватит удар или приступ, — Ты стерва! Сука! Идиотка! Самая отвратительная мать из всех! Ты сломала мне жизнь, это ты виновата! Всё это время ты заботилась лишь о том, чего хочешь ты, эгоистка. Я клал на всё. Я, блядь, больше не могу так! Я тебя ненавижу, ты мне не мать! Телефон полетел в стену. Обои были повреждены. Осаму Дазай тяжело дышал, пытаясь перевести дух. Скатился вниз по стене, держась за грудь, пытаясь придти в себя, вот только трясло ещё сильнее.«Да, это она виновата! Она сломала мне жизнь!»
Через несколько минут в комнату влетел воспитатель. Как оказалось, стул был не сильной преградой для взрослого мужчины, который, очевидно, всё слышал. Который был в ярости. Который кричал на Дазая и дёргал его за ворот казённой рубашки. Проклинал его, оскорблял. Который отвёл Осаму к местному психологу на следующий день, заставил писать объяснительную, снял с грядущего мероприятия, на котором мальчик должен был выступать, наказал на грядущие несколько недель. Выстроил перед всем курсом, отчитывая. Как и на следующий день, и на следующий, и на следующий. Дазай не разговаривал с отцом. Не забегал к нему в кабинет. Он боялся. Снова. Снова этот омерзительный, сковывающий всё тело страх! Осаму боялся, что после того, что он выкинул, папа больше никогда не улыбнётся ему. Не пригласит в объятья, не даст шоколадку и не впустит в свой маленький мирок. Что его последний смысл жизни рухнет. О том, чтобы связаться с матерью, у Дазая не возникло и мысли. Он действительно возненавидел её. Вот только это не продлилось долго. Спустя всего неделю после этого инцидента, случилось то, к чему не был готов Осаму Дазай. Мальчик, переживший столько боли. Обычное утро, обычный день. Ранний подъем, сборы за двадцать минут, построение, путь в учебный корпус, где находилась столовая. Осаму ничего не ждал от этого дня. Так же нехотя поднимаясь, натягивая форму и причесывая стриженные волосы, он со всем классом отправился в корпус. Вот только… Уже по пути в столовую кто-то резко схватил его за руку, уводя в неизвестном направлении. Мальчик даже не успел вскрикнуть, в страхе вытаращив глаза и смотря теперь уже на своего куратора, что так больно сжимал его предплечье. Дазай молчал, понимая, что лучше не встревать в ситуацию и спокойно ждать своей участи. Даже если сам не знаешь, что натворил. Дальше стало только страшнее: ребёнка завели в кабинет директора, где находилась вся администрация, а ближе к двери сидел Мори Огай. С лицом, совершенно не выражающим никаких эмоций. Пустым, безразличным, ужасающим лицом. Лицом, которое мальчик так боялся увидеть. — Осаму Дазай, одиннадцать лет. Воспитанник пятого класса нашего учебного заведения, — директор говорил медленно. Так медленно, словно всеми силами пытался потянуть время и предотвратить нечто неизбежное, — Ты находишься здесь, потому что должен узнать информацию, касающуюся твоей семьи. Мальчика бросило в холодный пот. Форма мгновенно стала влажная, руки начали трястись. Глаза бегали по комнате, по лицам взрослых, пытаясь найти ответы на немые вопросы. Чтобы понять хоть что-то, найти спасение в ужасающей, как казалось Осаму, ситуации. И, в общем-то, он не ошибся. — Сегодня утром, — мужчина продолжил, — в 9 часов 15 минут, находясь в собственной квартире, — директор глубоко и тяжело вздохнул, сделав большую паузу. В руках он довольно нервно теребил ручку, в то время как шатен окончательно сбился с толку, — Сегодня утром твоя мать скончалась, Осаму. Прими мои соболезнования.В этот момент мир одиннадцатилетнего Дазая Осаму рухнул.
Он бежал. Бежал сломя голову, не видя ничего на своём пути. Бежал, как будто сможет вырваться из этого интерната, укрыться от страшной обжигающей правды, спрятаться от собственной судьбы. Бежал, даже когда ноги отказывались нести его дальше, а лёгкие горели огнём. «Сегодня, в 9 часов 15 минут утра твоя мать скончалась, Осаму». «Твоя мать скончалась, Осаму». «Прости, Осаму». «Прими мои соболезнования, Дазай Осаму». Танэ-сан умерла от сердечного приступа. У Госпожи Дазай были проблемы с сердцем. Из-за него. И он это знал. Знал, черт возьми, но всё равно сказал ей такие ужасные вещи. Всё равно сказал, что ненавидит её. Господи, последние его слова были о ненависти, ненависти! И он ведь больше её никогда не увидит. Не скажет о том, что на самом деле любил, нуждался, ждал заботы и ласки, признания. А она никогда не узнаёт, как же сильно была не права и сколько боли причинила своему сыну. Как искалечила его сердце и душу. Как сломала жизнь. Мальчик забежал в общежитие, завернул на свой этаж и скрылся в туалете. Он не хочет никого видеть, ничего слышать. Хотелось просто… Просто перестать чувствовать этот отвратительный гул, болезненную пульсацию в груди, которая никак не утихала. Перестать чувствовать этот могильный холод, что забирается в самое сердце. Хотелось выкинуть из головы холодный взгляд собственного отца, который так и вторит:«Ты разочаровал меня, Осаму».
Дазай просидел так… Час? Два? Пятнадцать минут? Мальчик не знал ответа на этот вопрос. Как и не знал, что ему дальше делать, куда идти, к чему стремиться. Как смотреть в глаза собственному отцу и как не удавиться. Как выжить. А ещё Осаму не знал, что всего через год всё изменится. Снова. И, отнюдь, не в лучшую сторону. Что он совершит то, что ему будут припоминать ещё очень, очень долгое время. Но одно было известно точно: в тот кошмарный день в голове Осаму Дазая что-то… Щёлкнуло. Перевернулось. Изменило всё. В тот день мальчик-отличник, папина радость и мамина гордость, превратился в куклу. Безвольную сухую куклу. А ещё ублюдка без эмоций, сострадания и эмпатии.К концу привести всё это мне давно пора,
Ведь не убежать от смерти нам…
И тени минувших дней стереть с лица Земли!
Фортуна лицо скрыла своё,
В этом моя лежит вина.
Может, найду того, бок о бок кто
Со мной исчезнуть б смог?
Чувство томит, что не могу
Вечно в попытках утопать…
Дням, угасающим
В закате, нет конца.
В таком уж мире я… Сумел себя найти.
***
Конец октября. На улице уже нестерпимо холодно, и как возможно будет выживать в зимние морозы, Чуя не понимает вовсе. Но и рассуждать об этом, как решил парень, ему совсем неинтересно. Прошло два месяца с начала учебного года, что ещё сильнее вымотало, окончательно выбило Чую из колеи постоянных чёрно-белых будней. Однако, это также значит и то, что учиться осталось на два месяца меньше перед началом двухмесячных каникул. Вот только радоваться этому или нет — студент не знал. Природа встречала жителей маленького городишки нагими деревьями, темными густыми облаками, за которыми не видно не то, что солнца, но даже чистого неба. Создаётся ощущение, что эти безжизненные деревья никогда вовсе цветастыми и благоухающими не были. Многих людей это омрачает и вводит в осенний депрессивный эпизод, вот только Чуе всё равно. Чуе всегда одинаково хреново. А это значит, что от нового дня никаких «сюрпризов» ожидать не стоит. Привычная вторая парта (чтобы не нагнетали преподаватели, но всё равно думали, что студенту интересны лекции), привычная тёплая кофта, которая пусть и не спасает от так осточертевшего холода, но даёт какую-никакую иллюзию физического тепла. Набор текстовыделителей, шариковая синяя ручка, термос с тёплой водой, блистеры таблеток в сумке. Крики Юан, протестующей против насмешек Танидзаки и его любимой сестрички Наоми, влюблённые возгласы местной странной девчонки Ичие Хигучи, направленной в сторону Акутагавы Рюноске, тихое сопение Акутагавы Гин. Будни! По крайней мере, на Чую никто не обращает внимания, а ему и радостно. Комфортно быть невидимкой — лишь бы никто не увидел те чёртовы лишние килограммы, скрывающиеся за мешковатой оверсайз одеждой. День проходит ещё медленнее и зануднее, чем обычно. По крайней мере, именно так Накахаре кажется. Невысокий, на вид очень молодой преподаватель в причудливом костюмчике и кепке. Он отвечает за профильную дисциплину, тему по которой восхищённо рассказывает. Хулиган и ублюдок Осаму Дазай, что врывается через двадцать пять минут после начала пары под неодобрительный взгляд учителя и похабные улюлюканья местных задир. Добрый и отзывчивый староста группы Ацуши Накаджима, кой в последние десять минут вещает что-то о каком-то внутреучебном мероприятии, посвящённом поддержке бездомных животных и развитию в студентах эмпатии. Накаджима-кун ведь в действительности хороший, идеальный, стоило бы уточнить, староста во всех пониманиях этого слова. Мальчик-солнышко, всегда готовый поддержать и придти на помощь своим одногрупникам, крайне вежливый со всем и каждым, любовь свою и тепло каждому безвозмездно дарящий, людей и душу видящий в самом чёрном и потерянном. Чуя уважал бесконечно этого человека. Уважал, но не понимал. А Осаму Дазай не понимал и дураком считал вовсе. Перемена долгая, минут двадцать… Все студенты кидаются в рассыпную — кто в продуктовый через дорогу, кто за пачкой сигарет в табачную лавку чуть дальше, кто в столовую местную, кто нервно переписывать конспект к следующей паре, к зачёту подготавливаясь грядущему. Чуя же длинные перемены не любит, Чуе во время длинных перемен деть себя некуда: выкурить сигарету возле магазинчика, в коридоре потоптаться, да в ступор встать. Друзей нет, знакомых хороших нет, да и не нужны они вовсе. Накахара воды тёплой выпить хочет, к рюкзаку тянется, да понимает один факт неприятный: вода кончилась, а это значит, что нужно идти в столовую. В чёртову столовую — мать отвратительного запаха лапши быстрого приготовления, чипсов, хлебобулочных изделий и быстрых, калорийных перекусов. Глубоко вдохнув, Чуя направляется в главный корпус. Собственно, столовая встречает парня шумом, громкими студентами, летящими из угла в угол бумажками, запахом разлитого где-то кофе, какой то жирной подгоревшей/перегревшейся еды. Задержав дыхание, рыжеволосый подлетает к кулеру с водой, пытаясь налить воды в бутылочку, усердно соблюдая соотношение холодной и горячей воды. Вот только руки слушаются через раз и открыть ёмкость получается попытки с третьей. Закинув воду в сумку, Чуя разворачивается, уже готовый вылететь из столовой, как из самого страшного в своей жизни кошмара и позора, но врезается в кого-то. К ужасу Накахары, этими «кем-то» оказываются дурачки-клоуны, местная шутка юмора — Кенджи Миядзава и иностранец Александр Пушкин. Пухленькие, тупенькие, из столовой не вылезающие и на пересдачах прописавшиеся. Действительный ночной кошмар и триггер Накахары Чуи, который, кажется, в действительности забыл как дышать. Промямлив что-то вроде извинений, он сорвался с места, умчавшись прочь из прокля́той столовой. «Черт-черт-черт, что за свинство!» — Залетев в уборную мéньшего корпуса, парень захлопнул за собой дверь кабинки, принявшись рыться в сумке и искать таблетки, кои именуются мочегонными, — «Блять, да где они?!» Парень в отчаянии швырнул сумку в угол, осев на колени. Что делать? Куда себя деть? Куда таблетки чертовы делись, неужто из сумки выпали в столовой? А если узнает кто-то? А если время драгоценное потеряет, да режим собьет? Вызвать рвоту ведь даже не получается — в желудке пусто, блевать уже нечем, а горло стёрто в кровь. Чуя сидит в грязной «шаражной» кабинке мужского туалета. Чую трясет. Чуе домой бы убежать, таблеток горсть заглотнуть да ждать, пока подействуют, но силы и возможности есть только разрыдаться, а сознание воспаленное желает скальп с себя ногтями тонкими, ломающихся содрать. Наизнанку себя вывернуть, жир лишний, как ему кажется, ножом срезать. Прямо так, на живую. Чуе плохо, страшно. До истерики, до паники страшно. — Хэй, что за вой, а драки нет? — в кабинку стучатся. Голос омерзительно знакомый, настырный голос, раздражающий.«Нет, нет, нет, пожалуйста, нет, я здесь не один!»
Не просто «не один», а с самым отвратительным и противным студентом колледжа — Дазаем, черт его дери, Осаму, что в соседней кабинке банку пива опустошал, сигарету нагло уматывал, да поскуливания жалкие своего не менее жалкого одногруппника услышал. Дазай Осаму поистине ублюдок, урод безнадёжный. У Дазая Осаму чувства стыда нет, эмпатии, над которой староста так бился, а чувство такта погребено давно за бинтами да пирсингом, что в глазах рябят, точно закопано. Осаму Дазай не ждёт, пока откроют, дверь сам распахивает нахально, замок к херам срывая, с корнем. Смотрит удивлённо, припадочного одногруппника своего разглядывая, в состоянии отвратительном таком заставая. А Чуя не слышит, не видит ничего перед собой, лишь цифры весов прóклятых перед собой прокручивая, что утром увидел, что каждое утро, каждый день, каждый вечер видит, что жить ему спокойно не дают. — А что такая красивая принцесса в мужской скудной уборной забыла, позвольте узнать? Дазай шутить, язвить пытается. За плечо пацаненка нерадивого, меньше шатена самого раза в два потрясывая, в глаза заглядывая. Даже пнул разок, за ворот кофты взял, пощёчину влепил, ожидая, что рыжеволосый в себя придёт, хоть немного в реальность вернётся. А потом отшатывается на метр назад, глазища свои карие ещё сильнее распахивая — себя хулиган узнаёт. Мальчика шестилетнего маленького, что в рыданиях сотрясается, с панической атакой один-на-один остаётся, побороть, удавить себя пытается, ведь работу не на «пять», а на «четыре» написал. Потому что ожиданий чужих не оправдал, ничьих не оправдал, не выдержал потому что. Потому что не идеально всё идет. Вот только Чую не чужие ожидания заживо сжирают, Чуя сам себя с мясом ест. Съедает, сгрызает, а потом выплёвывает, со здоровьем и органными своими же. Убогий, трясущийся, несчастный такой. В слезах, слюнях своих же. Отвратительный, бедный и больной маленький принц. И Дазай помогает ему. Самому себе удивляясь, принципы свои же нарушая, опасения свои и образ свой, что годами строил, на помойку выкидывает. Неумело, но так трепетно помогает. Вытирает туалетной бумагой дешёвой рот в кровавых ранках и с губами покусанными, бомбер с себя снимая, о бинтах не задумываясь, на мальчишку тщедушного накидывает, согреть тельце ледяное пытается, обнимает ласково, слова успокаивающие шепчет, где-то между делом дверь в туалет мужской запирая, дабы глаз лишних не привлечь. В чувство привести пытается рыжего. А Чуя и успокаивается постепенно, трясется меньше как будто, слезы литься прекращают. Дазай из сумки чужой бутылочку с водой тёплой, не остывшей ещё, достаёт, поит Накахару аккуратно очень, руку на линию подбородка кладя бережно, к хрусталю словно прикасаясь. А Чуя и сам себя хрустальным чувствует, словно рассыпется, разобьётся со дня на день. Чуя головой мотает, глазами хлопает, озирается осторожно, да ежится с непривычки — тяжёлый бомбер для такого маленького тела, не его собственный явно. Накахара кабинку осматривает, да взгляд на хулигане фокусируя. Видит его, перепуганного такого, да заботливого подозрительно слишком. С бутылкой знакомой больно в руках. — Ну как, чиби в себя пришёл? — Дазай снова шутить пытается, да только не слышится в голосе грубости да язвительности привычной, — Напугал ты меня, хрустальный мальчик. И только потом Чуя понимает, что произошло. Что сидит он на полу, ног не чувствуя, что за плечи его ласково обнимают чужие руки тёплые, да пара глаз перепуганных прямо на него уставлены. Что всё это время на него смотрели, истерику его предотвращали. Что Чую вообще увидели сейчас, в колледже, в состоянии таком. Главный ублюдок колледжа увидел! Слабым увидел, жалким, отвратительным. Уязвимым. — Т-ты… Какого чёрта ты… — Чуе страшно. Чуя в ужасе. Чуя масштаб беды осознаёт, заикается нервно. А Дазаю кажется, что парня сейчас ещё один приступ хватит, — Ты какого чёрта делаешь?! — Накахара вскакивает резко, за стенку кабинки держась, с гравитацией совладать пытаясь, — Ты почему прикасаешься ко мне без разрешения, что делаешь здесь?! Посмеяться надо мной решил, на всеобщую потеху выставить перед колледжем? Подставить? Смешно, думаешь? — слова выплёвывает едко, защитить себя пытается, — Весело, да? Ублюдок, шут гороховый! Ненавижу таких, как ты, урод! Чуя Дазая прочь отталкивает, что тот об плитку спиной бьётся больно. Чуя сумку подхватывает, да выбегает из уборной. Из колледжа прочь убегает, в квартиру направляясь — ему бы домой добраться, да наглотаться таблеток чёртовых. Забыть об этом ужасе. В болезни своей забыться. А Дазай молчит. Молчит, когда его ругательствами покрывают, когда бьют больно, когда убегают прочь от него. Когда в голубых глазах болезненных презрение, разочарование бьётся. Его оттолкнули. Бросили. Добрым, заботливым, отзывчивым побыть хотелось, да не вышло снова. Снова не оценили, послали, возненавидели. По стенке размазали снова, буквально практически. Звонок на пару закричал громко, по ушам ударил неприятно очень. А Дазай на месте стоит, как вкопанный, сдвинуться не думает даже. Дазай футболку рукой в области сердца сжимает, а хочет сердце, душу так сжать, да вырвать к чёрту, чтобы не болело никогда больше. Осаму идиотом себя полным чувствует, бомбер свой тяжёлый поднимая, что мальчишкой пропах, сигарету прямо в уборной закуривая. В коридоре топот слышен, возгласы студентов, спешащих на пару гребаную. Пара началась ведь, а Дазай не идёт на неё. Дазай за бутылкой ещё одной идёт, понимая, что далеко не одну её опустошит сегодня. И лишь одинокая слезинка по щеке скатывается. Небо гремит угрожающе, молниями тучи чёрные практически рассекая, да напоминая о том, насколько день отвратительный был. Ветер сильный поднимается, да небеса ливнем на землю обрушиваются, словно рыдают вместе с двумя молодыми парнями. Один топит себя всё сильнее, не в силах выплыть на сушу, а второй утонул давно уже, надежду всплыть похоронив.Вновь я не смог остановить
Руку, что отпугнула смерть.
Сердцу в груди моей покоя нет,
Оно ещё живёт.
Видно, тогда должен ещё
Жизнь эту дальше проживать…
Как думать мог я о таком?..