Начало конца

В помещении было тошнотворно тихо. Мальчик, сидящий на стуле для посетителей, не любил попадать в Больничное крыло Хогвартса. Каждый раз, когда он здесь оказывался, случалось что-то плохое. Впрочем, причина его пребывания здесь и сейчас не была «хорошей». Уставшие изумрудные глаза смотрели с тяжестью, чуждой для двенадцатилетнего ребенка, на смертельно бледную кожу девочки, что еще вчера ему мягко улыбалась. Как же это было давно…

Из его груди вырвался напряженный выдох. Он потер лицо правой рукой. Как же тихо. Он позволил взгляду гулять по пустому лазарету, избегая смотреть на две единственные занятые койки, у одной из которых он сидел. Крыло здания было пусто, дети предпочитали не болеть перед каникулами, так что одна за другой кровати были застелены, и даже запах лекарств как будто выветрился. Даже Мадам Помфри не было — женщина уже который час сидела в своём небольшом кабинете, примыкающем к противоположной стене от входа, то ли заполняя отчеты, то ли просто отдыхая. А может, решила дать мальчику немного пространства. Кто знает. Сквозь окна просачивался мягкий солнечный свет. Обычно он согревал, а сейчас… скорее выжигал жизнь из комнаты. Глаза остановились на одинокой вороне, сидящей снаружи закрытого окна напротив. Он снова выдохнул, отвернувшись к девочке. Шум коридора вдруг развеял мертвецкую тишь помещения, принеся с собой головную боль и отголоски множества ненужных разговоров. Он даже не повернул головы к вошедшему. — Гарри? Голос Гермионы, обычно твердый и как бы говорящий: «Я лучше тебя», сейчас был потухшим и тихим. Мальчик скривился. Вслушиваясь в возобновившуюся тишину и всматриваясь в лицо девочки, в котором читался лишь страх, он не шевельнулся с места. Спустя пару минут послышались шаги, остановившиеся позади него. — Тебя не было ни на завтраке, ни на обеде… — ее голос звучал почти мольбой, — И на уроках ты отсутствовал, — как будто он мог присутствовать, — Профессор Макгонагалл сказала, что она тебя отпросила на день, — она подождала какое-то время, наверное, надеясь на ответ, а потом вдохнула, — Как ты? — Как ты думаешь, Гермиона? — сиплым от долгого молчания голосом спросил он. Гермиона закрыла глаза и сжала руки, впившись ногтями в ладони, сдерживая то ли злую речь, то ли слезы. Будто почувствовав спиной настроение однокурсницы, мальчик сделал еще один тяжелый вдох, снял очки, положив их рядом с телом, и наклонился вперед, закрывая лицо руками. — Плохо, как еще? — прошептал он, оттягивая глаза пальцами, смотря наверх. Глаза были по-мертвецки сухие, как и все в этом помещении. Хотелось бы сказать, что это потому что слезы закончились, только вот их и не было. Был лишь ужас. Он опустил взгляд на пол, подперев подбородок руками. Гермиона молча стояла за его спиной, не издавая ни звука. И хорошо. Кладбищенская тишина успокаивает. Он погрузился в нее, как в черный потолок своего чулана во время ночи, пока не растворился совсем. Очнулся, когда услышал хлопок двери. И пусть. *** Он не знал, как долго здесь пробыл. Время не имело значение. Лишь едва слышное дыхание, тело подруги перед помутневшими глазами и тишина были его спутниками. Дверь раскрылась снова, и, хоть этот звук был оглушающим спустя часы безмолвной пустоты, снаружи, видимо, тоже было тихо, поэтому это его не побеспокоило. Он лишь краем глаза отметил копну темных волос и легкий проблеск рыжих. — Слушай, Гарри, друг, мы беспокоимся за тебя, ты с самого утра тут торчишь, — как всегда прямолинейно заявился Рон. Гарри горько усмехнулся, — Скоро отбой, пойдем в гостиную. Возмущенное «Рон!» послышалось шепотом где-то издалека. Каждый звук будто проходил сквозь мутную воду, отражаясь и становясь таким же грязным. Правильно говорила ему тетя, вода опасна. Вот только потонул он в ней добровольно. Они так и продолжали стоять на отдалении, что от него, что от кровати, будто боялись, что он потащит их за собой. Может и верно делали. — Я не смог ей помочь, — раздалось в тишине. По левой щеке, невидимой для глаз смотрящих, скатилась одинокая слеза, единственное влажное в этой сухой воде. — Она каждый раз вытаскивала нас из передряг, вытаскивала меня из передряг, — шептал он, — а я не смог ей помочь. По телам двух ребят пробежала волна мурашек, отголосок того моря, что окружал мальчика со всех сторон, закрывая путь для воздуха. А он, вместо того чтобы выбраться с этой волной на берег лишь самозабвенно говорил и продолжал тонуть глубже. — Я знал, что что-то не так в школе. Знал. С самого начала года знал. И ничего не сделал. Глаза его закрылись, принимая поражение сухим темным глубинам. — Я обязан это исправить. Ради нее. Никто больше не пострадает. Скрип стула. Поступь шагов. Он исчез из помещения также быстро, как долго здесь был. Переглянувшись, за ним последовали его друзья… или те, кого он, вероятно, мог таковыми считать. Не важно. Ничего не важно. Больничное крыло вновь погрузилось в глухую тишину. Ничего живого здесь больше не осталось. Лишь металл, камень, ткани, два тела и зоркий глаз черной, как ночь, вороны.