Выйти наружу

— Я на дня два буквально, — быстро сказал Марк и замер в ожидании реакции. Саша что-то невнятно промычала в трубку. Мол, понятно. Марк зажмурился. — Ну, может, три. Посмотрю, как пойдёт, и если… — Да поняла я, — оборвала его Саша. — Из Кисловодска сразу? — Из Минеральных вод, — поправил её Марк. — В Кисловодске нет аэропорта. Из Кисловодска до Санкт-Петербурга можно было уехать поездом — но, округляя, за два дня. Марк ещё до сборов почитал свежие отзывы ради забавы: писали, что поезд задержался в пути на девять часов. Значит, ещё плюс почти полдня. Ну, если совсем грубо. Макар и Дима очень обрадовались, когда узнали, что на обратном пути они не разойдутся в аэропорту по разным стойкам, а вместе будут регистрироваться на рейс, вместе будут ждать посадки, вместе будут лететь. Марк немного удивлялся самому себе, всё ещё не понимая, как ему удалось так быстро решить все эти билетные вопросы. Но Саше обо всей этой радости сразу, конечно, не сказал. Только теперь уже рассказывал, сидя на подоконнике в комнате и то и дело поглядывая на уже сложенные чемоданы, стоящие у входной двери. Надо ещё перепроверить шкаф. И тумбочки. Вдруг что-то забыл положить. — Значит, увидимся на шоу уже, — проговорила Саша чуть тише и как будто бы холоднее — на таком телефонном расстоянии и не поймёшь наверняка. — Да, увидимся, — эхом ответил Марк, отвернувшись к окну. А про себя подумал: нет, Саш, скорее, не увидимся. Всё было так зыбко, так мутно, как окно в номере на базе после дождя, и сейчас он понимал, что вряд ли захочет ехать в Сочи раньше начала череды шоу Авербуха. Хотелось отдохнуть, отключиться от всего. По-настоящему. Без игр на публику и четверных, как ни странно. Кроме них всё-таки была и другая жизнь, та, которой и жил раньше, когда ещё не думал выигрывать бронзу чемпионата России. А потом всё понеслось другой дорогой — вот бы хоть ненадолго замереть, выдохнуть. Голову в порядок привести. Поэтому, когда его знакомый вдруг рассказал ему о выставке, которая в Питере планировалась аккурат после его сборов, Марк особо не раздумывал. Тем более что независимых выставок в стране становилось всё меньше и меньше — успевай, пока не запретили. Марк решил ехать сразу к открытию: благо, оно было назначено на семь вечера, и, по идее, с самолёта Марк успевал. Да, действовать придётся быстро, юрко, но он готов. Уж лучше в Питер, чем— Всё было так зыбко, так мутно, что ехать раньше времени в Сочи — туда, где всё началось — вообще не хотелось. Правда, то, что Питер — это то, без чего бы всё не продолжилось — это уже совсем другой вопрос. Не ради этого ведь ехал, да? (Соврал самому себе, но так и не поверил). Знакомого звали Костя. Костя был старше на пять лет и вообще-то жил как и Марк, в Москве. Общались они ну очень редко: познакомились три года назад в тогда ещё Центральном Доме Художника, на Антибиеннале. Марку было всего пятнадцать, а три его работы уже висели там, среди полотен других, более опытных марателей холстов. Косте было двадцать, и он учился в Вышке на культуролога. — На Репина не пойдёшь, я так понимаю? — спросил тогда Костя. Они стояли в холле, Костя ждал своего друга, о чём-то беседовавшего с организаторами. Марк мотнул головой. Репин, готовившийся как раз в этом же здании, — неинтересно. Круто, масштабно, ценно для мирового искусства, но как-то неинтересно. — А тебе кто больше нравится, Репин или там Баския, Дебюффе? — решил сразу поинтересоваться Марк, поправив на носу очки. Ему тогда казалось, что он выглядит таким взрослым с этой синей, чуть великоватой ему оправой, в темно-зелёном плаще с кучей нашивок. Плащ носил и до сих пор, очки надевал иногда дома, когда было лень париться с линзами — надевал и понимал, что вот сейчас они ему точно впору. Смеялся с фоток трёхлетней давности, смеялся — и всё же скучал по тому себе, который так свободно, пусть и совершенно наивно, общался с людьми искусства. Где оказался теперь? — У каждого что-то своё, — ответил ему Костя. — Всё можно по-разному увидеть. Это вообще Мунк говорил что-то такое... а на него пойдёшь, в Третьяковку? Марк сказал, что подумает, посмотрит, как по времени сложится. Наверное, лучше бы пошёл. Потом видел у Кости на странице фотоотчёт: и на Репина сходил, и на Мунка. Со второго выложил картину «Наследственность», подписав, что младенец на ней — точно Волдеморт. Марк посмеялся. Очень точное получилось сравнение. Костя тогда же успел рассказать и о том, как ещё тремя годами ранее ходил в ЦДХ на выставку Дианы Арбениной из «Ночных Снайперов», и Марк жалел, что ему тогда вообще было не до этого всего. Вечером Костя переслал ему целую гуглпапку с кадрами — не самого высокого качества, но такого, какое позволяли тогдашние камеры. Потом листал картины на сайте группы. Они не нравились ему от и до, но всё-таки что-то в них было. Храбрые мазки гуаши складывались в синие ресницы, очертания рта, похожие на трафарет рыбы, и в яростные буквы, латинские и кириллические. Тёмно-красное I CAN FLY с синеватыми подтёками неловко вжималось в рамки избранного триптиха, и Марк думал, что было бы неплохо перенести что-то такое на улицы, заборы, светофоры. Неуместный крик о невозможном. А в году двадцать первом Арбенина пришла на «Ледниковый Период» в Мегаспорт, и он с ней даже сфотографировался. Спросил, осмелев, будет ли ещё какая-нибудь выставка. Та пожала плечами, загадочно улыбаясь. Мол, узнаешь. Сейчас Марк догадывался: очень вряд ли. Если что и будет новое интересное, то уже не у кого-то громкого. И даже не у него самого: он же теперь тоже именитый. На всю страну прогремел. Да что там на страну — на мир. Вот и выставка, на которую позвал Костя, не была какой-то большой и важной, но Марк очень хотел проветриться. Развеяться. Попытаться достучаться до себя из прошлого, проверить, жива ли ещё та его версия — бойкая, смелая и очень настоящая. Без игры на камеры. Саше на самом деле не понять. Саша больше про спорт, чем про искусство. Про достижения, про азарт не особо творческий. Это не плохо, нет. Просто это другое. Марк её настроение, конечно, подхватил. Тоже стал стремиться к новым и новым вершинам, и вершины эти даже покорялись. Но внутри всё равно зияла дыра какая-то, неудовлетворённость. Вот и тут Марк слабо себе представлял, что можно с ней на что-то такое пойти. В Третьяковку с ней ходил, так её там болельщики узнали, и это событие у неё как-то выместило общие впечатления от экспозиции. Нет, Саша уважала его увлечения, ей было очень интересно, но что-то было не так. Интерес не постоянный, а сиюминутный. И упирающийся не в реальных художников и их истории, а в самого Марка. Мне интересно это, потому что это любишь ты, а я люблю тебя, и в принципе мне не так важно, что именно ты любишь, главное, что это ты — вот, как можно было всё это интерпретировать. Марк так не хотел. В мае уже ездили в Питер, походили по пресловутому Главному Штабу, но до Русского музея уже не дошли — а жаль. Зато нагулялись с Лизой, Сашиной подружкой, и Марк, пусть и бережно прижимал Сашу крепче к себе даже в ресторане, другой рукой бездумно листал ленту новостей в телефоне, чтобы хоть как-то отвлечься от дурацкой Лизиной болтовни и Сашиного смеха — не вообще, а именно над Лизиными шутками. Сам посмеивался натянуто, для вида. Игра на камеру. Щёлк — и готово внезапное фото. А Марк на нём даже ничего так получился, как будто умышленно позировал. Довольная Саша выложила на следующий день и селфи их с Исаакиевского, и кадр этот из ресторана, и видео из экскурсионного автобуса. Для Саши всё это, конечно, терапия. И Дубай, и Питер, и шоу бесконечные, и вообще их отношения. Такое приятное лекарство, которое принимай каждый день, и будет тебе спокойствие. И никаких ночных кошмаров про несбывшиеся мечты. Саше всё это было нужно, и Марк это понимал. Не особо только понимал, как так вышло, что спасать её пришлось именно ему. Не понимал, как милое общение на чемпионатах России и Европы обернулось тем, чем оно обернулось. Саша, конечно, хорошая. Саша классная. Саше можно всё подряд рассказывать, а она и совет даст, и всё в тайне сохранит. Вот только всеми тайнами Марк с Сашей делиться не мог. Не мог признаться, что тогда, на чемпионате России, — опять-таки, в этом несчастном (счастливом?) Питере, — у него всё надвое расщепилось, так, как нельзя. Что держал её за руку на поклоне и думал, что где-то там, где горит невиданный рассвет, море и рубиновый закат — там у них обязательно бы что-то получилось, а здесь нельзя. Здесь обнимал не другую даже — другого. Волосы взъерошивал, прижимался, поднявшись на цыпочки — на коньках — а это всё же тяжело довольно-таки. Отпускал неохотно, уезжал к остальным победителям для общего фото, а потом возвращался, почти бегом, чтобы успеть догнать. Прощались всё-таки на какое-то время. Не мог признаться, что тогда, на чемпионате Европы, терялся от собственных метаний, но не отставал от неё, потому что она смешная, весёлая, с ней спокойно, а ещё — очень правильно. Терялся оттого, что они вообще не контактировали. Смотрел, стоя у бортика, на его коронный гидроблейд на общем показательном, наивно думал, что вот-вот подъедет к нему, но нет: чередование девочек и мальчиков, закономерность, нормативность. Саша всё заводила разговор, уломала на параллельные прыжки. А они вообще не контактировали — на льду. Другое дело уже вечером, в номере. Не мог признаться, что тогда, на Олимпиаде, почти каждый день ночевал не в своей комнате. Плакал в плечо и долго целовался, будто зная, что всё зыбко, мутно и неустойчиво. Что скоро закончится. Разъедутся по разным городам, не пересекутся на чемпионате мира. Про предстоявшие шоу и Кубок Первого Канала тогда не думали. Номер на базе чем-то напоминал номер в Саранске — разве что жил тут один и болтал с Сашей по видеосвязи. В Саранске благодарил за поддержку, отправлял глупые стикеры, разноцветные смайлики-сердечки и откладывал телефон куда подальше, закрывая лицо руками. — Мы же будем в порядке? — так глупо и наивно спрашивал Марк, всё же поднимая взгляд на Женю. Он стоял на пороге ванной комнаты с зубной щёткой в одной руке и тюбиком зубной пасты в другой. — Можем попробовать, — неопределённо дёрнул Женя плечами и поспешно закрыл дверь. На базе Марк жил один и говорил Саше, что скучает. Он не врал — но то и дело заходил в любимую Женину соцсеть, чтобы проверить, когда тот был онлайн. Проверял, но не писал. Боялся. Они вообще уже давно нормально не списывались. Марк немного удивлялся самому себе, всё ещё не понимая, как ему удалось так быстро решить все эти билетные вопросы. Саше обо всей этой радости сразу, конечно, не сказал. Но не только Саше. Жене ведь — Жене тоже не сказал ничего. А что говорить? Звать на выставку тоже? — Ну наконец-то возвращаешь к жизни своего внутреннего художника! — весело похлопал его по плечу Сашка Самарин, когда прощались в аэропорту, и Марк улыбался. Но с каждой прощальной репликой, с каждым шагом в сторону зала ожидания рейса по телу поднималась внутренняя дрожь, как перед походом к стоматологу. Остался бы дома, смотрел бы сериал какой-нибудь дурацкий с Сашей или комедию. А потянуло. Саша желала приятного полёта с кучей сердечек, Саша переживала, беспокоилась, любила. Марк любил — тоже. Писал об этом, говорил много-много раз — иногда казалось, что это слово теряет свой смысл. Но Марк никогда не признавался, что уже давно плачет по ночам от собственной слабости.