«Вэй Ин! Послушай меня внимательно! Защищай Цзян Чэна. Умри, но защити его, ты меня понял?!»
А-Ли продолжает ночами плакать по тому, кого называет братом, и с каждым днем все больше походит на привидение, а ее настоящий брат носит при себе на поясе не только собственный меч, но и ало-черный Суйбянь, возвращенный с другими клинками в одной из многочисленных стычек против солдат Вэнь. А Вэй Усяня нет. Цзыюань не знает, что ей чувствовать по этому поводу. Она всегда прежде думала, что было бы лучше, не появляйся вообще Вэй Усянь в их жизнях.«Все из-за тебя, мелкого… вредителя! Ненавижу! Всей душой ненавижу! Посмотри, какую беду ты на нас навлек!»
Было бы хорошо, если бы он… не умер, а просто никогда не существовал в мире. Может, не было бы тогда у нее никакого разлада с мужем. Может, Пристань Лотоса не сгорела бы. Может, ее сын не потерял бы свое ядро. …а может, все это все равно бы произошло. Но тогда бы не было Вэй Усяня, способного все исправить. Теперь Цзыюань ловит себя на том, что все ее мысли неустанно крутятся вокруг этого мальчишки, и она не может заставить себя перестать думать о нем хоть на миг. Как будто он призрак, не дающий покоя ей и не поддающийся упокоению сам. Из-за этого призрака ей пришлось раньше желаемого покинуть свою молчаливо укоряющую мать и устало-сосредоточенных сестер, не посмевших пойти против родительской воли, чтобы помочь ей лично. Слишком уж осуждающим были сопровождающие ее по коридорам Лога взгляды. «Если даже сейчас ты не хочешь оставить это, боюсь, матушка так и не проявит снисхождения. Это все еще не наша война, А-Синь». Цзыюань вперяет взгляд в испещренную стрелками карту перед собой и пытается сосредоточиться на настоящем, до крови закусывая изнутри губу. Не пристало госпоже Пристани Лотоса, главе Цзян, отвлекаться на посторонние мысли во время работы. Четвертый месяц идет с тех пор, как она, ее сын и остатки их с таким трудом собранного по цзянху ордена стали частью Свержения Солнца, и не то чтобы дела идут отлично, но, по крайней мере, сейчас у них есть надежда. И для того, чтобы выгрызть эту надежду, не понадобилось участия других Юй. Да и в конце концов, как можно этого не понять? Дело ведь далеко не в Фэнмяне. «Он умер, Дияо-дацзе. Все это лишь ради моих детей». При сражении на реке Хэцзянь Не Минцзюэ лишил головы Вэнь Сюя, и это стало первой значительной их победой. Второй – своей личной гордостью – Цзыюань считает отвоеванные земли Цзян в Юньмэне. Среди командующих отрядами был ее сын, и эта победа была блестящей. Да, может быть, для самого Цзян Чэна это было попыткой отомстить за гибель отца и шиди, но Цзыюань видит в этом лишь возможность всем доказать, что Юньмэн Цзян – орден, частью которого она стала добровольно, приняв на себя бремя бытности его госпожой – еще может идти вперед, и однажды ее сын станет достойным главой. Будь иначе, Цзян Чэн – все также с двумя мечами на поясе, своим собственным и потерянного брата – не преследовал бы теперь Вэнь Чао и Вэнь Чжулю, что, судя по коротким запискам, иногда появляющимся на ее столе, сломя голову бегут в сторону Безночного Города. Цзыюань уверена – эта победа тоже будет за Юньмэн Цзян, пусть и сопровождает ее сына второй молодой господин Лань. Она заставляет себя поверить, что это – все, о чем ей следует теперь думать.*
Цзян Чэн врывается в шатер Цзыюань с совершенно непередаваемым выражением на лице. Столько всего в нем смешалось – изумление и ужас, недоумение и радость, облегчение и восторг – что Цзыюань даже забывает держать собственное лицо. Удивленно моргает, неприязненно ломает линию рта в ответ на такую бесцеремонность и только собирается подать голос, как сын, фонтанирующий счастьем впервые с момента пробуждения в надзирательном пункте Вэнь, выдает: – Матушка! Вэй Усянь вернулся! Лишь небесам известно, как Цзыюань заставляет себя не подскочить с места подобно пружине. Она сдерживается неимоверным усилием – и отстраненно поражается подобной реакции на слова Цзян Чэна. Мать бы окатила ее за эту реакцию такой ударной волной презренья… Но… Ее сын из-за потери брата напоминал ожившего мертвеца с пылающим ци даньтянем. Ее дочь так и осталась похожей на привидение после вестей о том, что А-Чэн вернулся без Вэй Усяня. Ей казалось, она восприняла исчезновение Вэй Усяня намного проще, чем оба ее ребенка, хотя бы потому что всегда видела мальчишку всего лишь орудием в безмолвной борьбе с супругом, который никогда ее не любил. Или любил все-таки?.. Цзыюань рассеянно потирает подушечкой пальца удерживающую волосы злосчастную нефритовую шпильку, в трещинах которой разливаются золотые реки. А ведь все эти месяцы ей казалось, что она даже чувствует облегчение. Когда она успела расковырять у себя в груди дыру? Не была же она пробита сразу словами Цзян Чэна о том, что он не нашел Вэй Усяня в условленном ими для встречи месте? – Позови его, – взяв под контроль свой голос, требует Цзыюань у изнывающего от какого-то неясного нетерпения сына. Цзян Чэн тут же рвано кивает в ответ, разворачивается в колыхающихся на ветру шторах и бросается в недра лагеря. Даже когда он отдаляется на достаточное расстояние, она слышит его сердито-радостный окрик: «Вэй Ин, черт подери! Куда тебя понесло?!» Спустя всего фэнь Цзян Чэн вновь маячит завесях ее шатра и тащит за собой высокого, облаченного во все черное человека, за плечами которого облаком клубятся не убранные в пучок волосы. – Не надо, Цзян Чэн, – ленивым – усталым – голосом увещевает ее сына человек, и Цзыюань хмурится. А-Чэн должен привести Вэй Усяня, так где… Занавеси распахиваются, и Цзян Чэн впихивает своего спутника в шатер. – Был обнаружен на почтовой станции к югу от Безночного Города, – необычайно бодро рапортует сын, и голос его полон такой невообразимой гордости, что Цзыюань не решается перебивать. – Мы с Лань Ванцзи шли по следам Вэнь Чао и Вэнь Чжулю и как раз засели в засаде, когда появился Вэй Усянь! – глаза сына блестят почти лихорадочно, и на мгновенье Цзыюань кажется, что с ним что-то не так, но тут Цзян Чэн широко ухмыляется и выдает: – Мы отмщены, матушка. Пристань Лотоса, отец… Мы отмщены. Вэнь Чао и Вэнь Чжулю… – он выдыхает, как будто силится сдержать в себе ураган, и выплевывает: – Они подохли. Человек рядом с ним стоит нехарактерно тихо для Вэй Усяня, и Цзыюань какое-то время недвижно его рассматривает. Глухие черные одеяния, облако несобранных волос за плечами, ало-черные ножны меча на поясе… И – флейту из черного бамбука, которую человек рассеянно поглаживает кончиками паучьи тонких пальцев. – Вэй Усянь, – наконец окликает она просто чтобы удостовериться, потому что отделенный от нее столом человек – не то юноша, не то мужчина – смотрит исключительно на свои сапоги, и лица не разглядеть за обрамляющими его чернильными прядями. Человек – не юноша, не мужчина – поднимает на нее взгляд – и Цзыюань встречается с глазами Цансэ-саньжэнь. – Добрый вечер, госпожа Юй, – учтиво роняет человек – все-таки Вэй Усянь, – заставляя ее недовольно дернуть уголком рта. Цзян Чэн тут же дергает его за рукав. – Никакая не Юй! – шипит он рассерженной кошкой. – Матушка – действующая глава нашего ордена, я ведь тебе сказал! – Прошу прощения, госпожа глава Цзян, – тут же исправляется Вэй Усянь, и все в нем кажется настолько ложным и искаженным, что охота схватить его за грудки и хорошо встряхнуть, дабы вытрясти настораживающее и неправильное. – Вэй Усянь, – повторяет Цзыюань – госпожа глава Цзян – еще раз, скорее, для себя, чем для него – и сводит к переносице брови: – Скажи на милость, где тебя носило все это время?! Губы Вэй Усяня – не юноши, не мужчины (и – не мальчишки) – трогает ленивая сардоническая улыбка. – Это долгая история, госпожа глава Цзян, – медленно говорит он, словно бы специально растягивая мгновения для того чтобы подобрать слова, и кивает на ее заваленный картами и пометками стол. – Не уверен, что у вас есть время меня послушать. Цзыюань обжигает его пристальным взглядом, не торопясь отвечать. Черное не скрадывает, а даже подчеркивает нездоровую худобу Вэй Усяня, а не подвязанные ничем волосы лишь обнажают выступившие скулы. Что и говорить – на всем лице у него как будто и остались одни эти скулы да бесстыжие материны глаза. Молчание затягивается, и Цзыюань подавляет в себе устойчивое желание помассировать точку между сведенными бровями, чтобы хоть как-то унять вновь поднимающуюся головную боль. – Тощий как жердь, – в конце концов резюмирует она вслух свои наблюдения и переводит взгляд на замершего подле Вэй Усяня Цзян Чэна, в лице которого читается четкое намерение присосаться к брату как пиявка и не оставлять его ни на миг. Что ж, это к лучшему, решает Цзыюань, и властно обращается к сыну: – Идите на кухню, пока его ветром не унесло. Вечером, – она снова смотрит на Вэй Усяня, – жду с объяснениями. Времени будет достаточно. Тот весь напрягается, будто готовится защищаться – под одеждой каменеют мышцы, брови сходятся к переносице, – но сразу же расслабляется, как если бы вспомнил о чем-то хорошем. Лицо Цзян Чэна светлеет. – Я прослежу, матушка, – легко говорит он и чувствительно толкает Вэй Усяня в плечо. – Чего застыл?! На кухне А-Ли! Взгляд Вэй Усяня совсем проясняется. – Шицзе здесь?! – он резко разворачивается к Цзян Чэну всем корпусом, словно бы позабыв, где и перед кем находится. Цзыюань наблюдает, как в нем борются страх и радость. – Но разве это безопасно? Сын хмурится и слегка мрачнеет. – Не безопасно, – соглашается он, неловко почесывая щеку, как будто это его вина, что он не смог убедить А-Ли остаться в надежных стенах бабушкиной усадьбы. – Да только она не послушала. С тех пор, как… – он замолкает, но смысл оборванной фразы легко понять. Цзян Чэн хочет сказать: «С тех пор, как ты пропал», – но лишь качает головой и напряженно стискивает пальцы на рукояти Саньду. – В общем, идем. Вэй Усянь кивает и снова оборачивает к Цзыюань. Кланяется ей на прощание – будто искупает проявленное при входе непочтение – и еще раз произносит: – Госпожа глава Цзян. Это рекордно маленькое количество слов для того Вэй Усяня, которого она знала все эти годы, даже с учетом того, что в ее присутствии он всегда стремился держать язык за зубами. Цзыюань не может понять, к добру или к худу в нем эта неожиданная молчаливость, но все же небрежно кивает ему в ответ. Она разберется со всем этим вечером.*
Вечером дети приходят в ее шатер всей гурьбой. А-Ли и А-Чэн зажимают Вэй Усяня в середине своими плечами, и он кажется между ними, яркими мазками пурпура на фоне серой стены ее шатра, черным потеком случайно пролитой туши. Наверное, это зажимание должно называться объятьем, потому что теперь и в лице А-Ли Цзыюань видит неколебимое намерение никуда не отпускать от себя своего наконец-то возвратившегося А-Сяня. Глаза у дочери такие же покрасневшие от слез, как и все эти три месяца, но на губах цветет такая ошеломительная улыбка, что ею, кажется, можно осветить весь лагерь. А-Чэн вроде серьезен, но уголки его рта слегка подрагивают, как будто эта улыбка и у него есть, просто он запер ее внутри и каждый миг уделяет контролю над собой, не давая ей вырваться. Цзыюань скатывает в трубку разложенную на столе карту и молча позволяет детям расставить на освободившейся площади немногочисленные тарелки со снедью. С провиантом бывает туго, потому как не всегда еду подвозят вовремя, но Цзян Ли старается выгадывать для матери и брата все самое лучшее. На столе – четыре пиалы любимого супа Вэй Усяня с корнем лотоса и свиными ребрышками и полное блюдо вонтонов с перцем. Некоторые вонтоны при этом имеют абсолютно красный цвет – сразу понятно, кому сегодня подкладываются самые сладкие куски. Цзыюань смотрит, как радостно А-Ли суетится, раскладывая палочки для еды, и чувствует, как ее отпускает ставшее уже привычным за эти месяцы внутреннее напряжение. В присутствии Вэй Усяня оба ее ребенка счастливы, это видно и слепому. Они крутятся вокруг него, словно он центр их притяжения. Центр их мира. Возможно сейчас так оно и есть. За ужином говорят о делах и делятся новостями. А-Ли рассказывает о чудесных юношах из ордена Гусу Лань, которые сегодня помогали на кухне разбирать свежие продукты, А-Чэн в подробностях повествует, как именно проходила погоня за псами Вэнь. Вэй Усянь ест молча – слушает их обоих слегка улыбаясь и смотрит на дно своей тарелки так, словно остатки бульона там складываются в восемь мер талантов. Он кажется странным, и Цзыюань никак не может понять, что заставило его так перемениться. Она в силах только предполагать, что произошло что-то страшное, но если это действительно так, сидел бы Вэй Усянь сейчас здесь? Он исполнил свое обещание. Защитил ее сына. Придумал способ вернуть ему утраченную силу. В этом ли дело? Что сделал Вэй Усянь для того, чтобы восстановить ядро Цзян Чэна? И как ей следует к этому относиться? – …а потом Лань Ванцзи сказал, что все дело в талисманах, – слова сына вырывают ее из муторных размышлений, и Цзыюань потирает пальцем шершавую плоть наскоро вырезанных из дерева палочек. – В талисманах? – уточняет она ровным голосом, и Цзян Чэн кивает. – Да. Там были талисманы, отпугивающие духов, и… – он косится на напряженно слушающую их А-Ли, но та встречает его спокойным взглядом, и на какой-то момент Цзыюань видит в дочери не привычную мягкость, унаследованную ею от Фэнмяня, а собственную железную стойкость. В последнее время А-Ли все чаще показывает себя с неожиданной стороны. – Это был я, – внезапно подает голос Вэй Усянь, до сих пор произнесший всего несколько слов. Все это были мягкие шутки в адрес любимой шицзе, которую он призывал присмотреться к наиболее галантным адептам Лань, произнесенные его почти привычным тоном. Но теперь… голос Вэй Усяня становится глуше. – Что ты сделал? – спрашивает Цзыюань. Она соврет, сказав, что ей не интересно узнать, как нашли свою смерть отродья Вэнь, но отрешенный вид мальчишки (не мальчишки, Цзыюань) заставляет испытывать нечто сродни беспокойству. – Я добавил в заклинания лишние черты, – никак не выдавая своего отношения к сотворенному, отзывается Вэй Усянь. – Талисманы, которые отпугивали духов, стали притягивать их. Так что… – уголки его рта коротко дергаются, – все было сделано за меня. – Мы с Лань Ванцзи находили тела по мере всего путешествия, пока не добрались до почтовой станции, где укрылись на ночь Вэнь Чао и Вэнь Чжулю, – аккуратно вклинивается в разговор сын, все еще изредка косясь на бледную А-Ли. Та выносит рассказ храбро и без дрожи, только вид у нее становится очень печальный, словно у матери, детям которой приходится привыкнуть к ужасам войны. Она должна радоваться успехам своих подопечных, но ей страшно осознание, что успехи эти – в зверских убийствах других людей, пусть и виновных во множестве грехов. Цзыюань откладывает палочки и бесшумно делает глоток бульона – для семьи А-Ли всегда готовит его как можно более наваристым, специально тратя время на отдельные порции. После – ставит пиалу обратно на стол и задумчиво смотрит на братьев. – Что стало с Вэнь Чао и Вэнь Чжулю? – спрашивает она, сосредоточиваясь на точке между головами мальчишек (они уже взрослые, Цзыюань). Губы Вэй Усяня все-таки искажаются. Он не улыбается – ухмыляется – и кивает на Цзян Чэна. – Про Вэнь Чжулю у него спросите, а Вэнь Чао… – он вновь замолкает, будто опять силится подобрать слова. Будто сотворенное было настолько бесчеловечным, что сложно даже дать этому описание. Наконец – выплевывает: – Вэнь Чао сдох в мучениях и был рад перестать существовать. Его душа была настолько испугана, что вряд ли когда-то вернется. Потому что если вернется – ее вновь ждет ужас. В этих словах столько ненависти и яда по отношению к мертвому уже человеку, сколько Цзыюань никогда не чувствовала даже в самой себе. Пристань Лотоса сожжена дотла и только начала восставать из пепла, ее мужа пытали у нее на глазах, и его живот был раскурочен рукой Сжигающего Ядра, ее сын лишь чудом вернул себе потерянные духовные силы, а ее хрупкая дочь вынуждена жить в ежедневном кошмаре. Но даже при всем этом накал ненависти внутри Вэй Усяня выше, чем в ней самой. Это выглядит существенным показателем, но она заставляет себя не думать. Так же, как не думает об освеженных словами сестер и взглядами матери ранах на своей уставшей за двадцать лет супружеского холода душе. Вместо этого кидает взгляд на Цзян Чэна, и тот, как дождавшийся своей очереди на доклад, рапортует: – Вэнь Чжулю задушен пожалованным матушкой Цзыдянем, – и поспешно, видимо, только теперь вспомнив, что надо вернуть одолженное, скручивает кольцо с пальца. Цзыюань вскидывает ладонь и отталкивает протянутый ей артефакт обратно. – Оставь себе. В глазах Цзян Чэна мелькает удивление, но он быстро справляется с ним, не тратя воздух на излишние вопросы и споры. Только согласно кивает. – Спасибо, матушка. После этого шатер заполняет молчание. Цзыюань уверена, что Вэй Усянь не будет говорить при А-Ли, а возможно и при А-Чэне, но чувствует потребность выяснить правду. Ей нужно знать, что произошло, и что-то подсказывает, что, если спросить у сына – он ничего не скажет. Не потому что не хочет – просто не знает. Вэй Усянь явно скормил ему какую-нибудь байку, если вообще что-то сказал, а тот слишком счастлив видеть шисюна живым, чтобы выспрашивать явно малоприятные для него подробности. Но с Цзыюань так не выйдет. Поэтому, когда дочь, будучи не в силах выдерживать тишины, поднимается со своего места и начинает составлять на поднос пустую посуду, она уже решает: им надо поговорить наедине. А-Ли крепко обнимает Вэй Усяня, прежде чем подхватить поднос и покинуть шатер, и утыкается носом ему в плечо. – Я так рада, что ты вернулся, А-Сянь, – теплым голосом говорит она. Тот обнимает ее в ответ и ласково поглаживает по спине. Ладони у него подрагивают, будто он силится не вцепиться в свою драгоценную сестру как утопающий в протянутую спасителем руку. – И я рад вернуться, шицзе, – необычайно мягким, прежним голосом, каким всегда откровенничал с ней, отзывается он, и на губах бледной от переживаний Цзян Ли вновь распускается улыбка. Она стискивает его изо всех своих сил, как будто не всего лишь оставляет отдыхать до утра с другими адептами, а провожает навсегда, и отпускает далеко не сразу. А когда отпускает – торопится убежать, словно страшась передумать: подхватывает поднос со стола, желает хороших снов и в мгновенье ока исчезает за шторой. Цзян Чэн же медлит – явно хочет сопроводить брата до шатров Юньмэн Цзян и оставлять его наедине с Цзыюань не планирует. Но – сдается под строгим взглядом и почтительно кланяется на прощание. – Спокойной ночи, матушка, – явно через силу выдавливает из себя он, безнадежно пытаясь задушить покорностью унаследованную от нее же раздражительность. Потом – бросает на брата короткий взгляд: – Если не придешь в наш шатер через полшичэня, я стану искать тебя. И когда найду… – он угрожающе сужает глаза, но получает в ответ лишь усмешку – призрак прежней улыбки. – Спокойной ночи, Чэн-ди, – дразняще отбривает его Вэй Усянь. – Через полшичэня ты должен сладко сопеть на своей циновке. Если я приду и увижу, что ты меня не послушал… – он сужает глаза, пародируя брата, и тот сердито рыкает, отвешивая ему подзатыльник, прежде чем выскочить на улицу. Но даже при этом Цзыюань замечает, что он скорее не бьет, а просто хлопает Вэй Усяня раскрытой ладонью по волосам. Сквозь его пальцы на миг скользят концы красной ленты. Цзыюань давит в себе неожиданную улыбку. Наверное, это А-Ли позаботилась о мальчишке. О юноше. О мужчине. О молодом человеке. Мгновение она борется с коротким приступом раздражения от того, что не знает, как ей обозначать его, ибо все предыдущие варианты не кажутся теперь подходящими, но быстро с собой справляется. Итак, они остаются одни. Вэй Усянь сразу меняется, стоит этому произойти. Какое бы гнетущее впечатление он ни производил на окружающих своим нынешним поведением, один на один с ней он явно не рискует использовать свои трюки. Вид у него усталый, но при этом слегка опасливый – как у уличного кота, который забрался в господский дом и натворил пакостей, а теперь со страхом ждет справедливой кары. – Спасибо, что не дали им остаться здесь, – однако подает голос он, и это довольно внезапно. Цзыюань подпирает ладонями подбородок, облокачиваясь на локти и немного расслабляя напряженную за весь день идеальной осанкой спину. Благодарность она игнорирует, не зная, как на нее реагировать, и Вэй Усянь, только метнувший в нее короткий взгляд, когда говорил это, вновь опускает глаза. Он всегда так делал? – Здесь никого нет, – говорит она вместо всего, что могла бы ему сказать, и чертит заглушающий звуки талисман. – Нас никто не слышит, и времени у меня достаточно. Итак, Вэй Усянь. Я жду правду. Какое-то время Вэй Усянь молчит. Цзыюань почти видит, как подобно бусинам лихорадочно перекатываются с места на место мысли у него в голове. Этот новый Усянь постоянно молчит и что-то продумывает, как будто взвешивает каждое слово, которое собирается исторгнуть из своего рта. Так лучник, натянув тетиву, примеривается, чтобы с одного выстрела поразить цель. А ведь он и лучник неплохой. Если не кривить душой, то один из лучших. Наконец Вэй Усянь неохотно признается: – Солдаты Вэнь схватили меня, когда я шел к месту встречи с Цзян Чэном, – он продолжает поглаживать свою черную флейту по гладкой полированной поверхности, словно успокаиваясь, и также смотрит вниз. – Я… я не знал, как все случится, и как он будет себя чувствовать, но хотел раздобыть еды, – в следующий момент голос его холодеет. – Вэнь Чао меня увидел. Так вот откуда такая ненависть. Значит, что бы ни произошло с Вэй Усянем, виноват в этом ущербный сынок Вэнь Жоханя. При мысли о нем внутри Цзыюань как будто потрескивает молния. Был бы на пальце Цзыдянь – уже бы, наверное, обратился в кнут. Хорошо, что сыну его оставила. На момент голос Вэй Усяня будто ломается. – Я… я ничего не успел. Цзыюань хмурится. – Не успел сбежать? – уточняет она. Он кивает. Паучьи пальцы начинают скользить по флейте быстрее, беспокойнее. – Я не смог, – выплевывает он ядовито, будто злясь на себя за несвоевременную слабость. – Он избил меня, а я разозлил его словами, что вернусь лютым мертвецом, если умру. А он… сказал, что есть места, откуда даже лютые мертвецы не возвращаются. И бросил меня в таком. В нутре Цзыюань где-то в районе даньтяня распускается опаляющий холодом ледяной цветок. Усилием воли она сдерживает спровоцированную этим дрожь и впивается в покорно склоненную голову Вэй Усяня еще более пристальным взглядом. – Где? – она подозревает неладное. – Где он тебя оставил? – На горе Луаньцзан, – устало шелестит Вэй Усянь, опуская глаза еще ниже, если это вообще возможно. Как будто думает, что это длинный язык виноват во всех его бедах. Как будто думает, что Вэнь Чао просто избил бы его и оставил в покое, не прояви он дерзость. И, что удивительно, он не прав. А ведь Вэй Усянь так редко ошибается. – И ты… – хмурится Цзыюань недоуменно. – Что ты делал там эти три месяца? Выбраться с горы сложно, особенно ночью, но все же возможно. Особенно такому заклинателю, как Вэй Усянь, чьи таланты не только превозносил ее покойный муж, но и, несмотря на общее отношение, признавала она сама. Неужели это заняло у него столько времени? В таком случае, она надеется, что Фэнмянь хотя бы посмертно разочарован в своем идеальном первом ученике. Ответ Вэй Усяня неожиданно краток. – Выживал, – он сухо пожимает плечами и ничего больше не добавляет. Но Цзыюань этого недостаточно. – Как именно? – нажимает она. – Неприятно, – впервые за все время их разговора слышно, как в голосе Вэй Усяня прорезается болезненная усмешка, словно он находит произошедшее с ним одновременно и забавным, и отвратительным. – Прошу меня извинить, но я… – он снова гладит паучьими пальцами черный бамбук флейты. – Мои навыки возможно использовать в бою, если вам это угодно, но то, как я получил их… Я не хочу говорить об этом. Цзыюань не может точно сказать, почему не пытается настоять на конкретике. Тем не менее, очень заметно, что Вэй Усянь действительно не хочет (боится, стыдится, не решается) говорить об этом, хотя и готов использовать то, что узнал. Что ж, пока большего ей не нужно. Она благосклонно кивает и, видя, что он так и не поднял на нее глаз, коротко добавляет: – Ладно. Тогда ты свободен. Он встает с места, почтительно кланяется ей, благодарит («Иначе Цзян Чэн меня поколотил бы, а мне этого не то чтобы хочется») и желает доброй ночи, после чего покидает шатер. Занавеси еще долго колыхаются в беспокойстве, хотя ветер на улице уже давно стих и трепать их нечему. А Цзыюань еще долго в задумчивости смотрит перед собой. Неужели цена такова? Ее сын ожил. Ее дочь ожила. Ей кажется даже, что очнулась от бесконечного сна и она сама. Только вот Вэй Усянь как мертвый.