***
Снежинки падали с неба и таяли на его плечах, пропитывая собой тёмную плотную ткань. Пришлось укутаться сразу в несколько кимоно, – настолько холодно было ночью, – но Аказа не жаловался и лишь меланхолично ступал по белому снегу в полном одиночестве и тишине. Нынешней ночью ему просто нельзя было находиться дома. В этот час он мог делать что угодно: слоняться по округе, собирать шишки, строить что-то из снега на манер здешних детишек, – но носа не совать в стены культа. И тому была причина. Таинство вознесения на небеса никто не должен ни видеть, ни чувствовать; кроме самого основателя и тех, чей дух он освобождает от существования на Земле, конечно. Но Аказа так и не понял, как господин Доума узнал про чутьё... Хотя, что тут удивительного? Милостивый основатель ведь слышит голоса богов. Должно быть, те ему и нашептали. «Ну и ладно», – думает Аказа, зябко обнимая себя за плечи и топчась на одном месте, у деревянного мостика над замёрзшей рекой, – «Если так надо, значит надо». Но он не может усмирить чувство разочарования и едкой горечи. Он ведь старался, готовился к этому дню вместе со всеми: убирался, готовил, разбирал перегородки фусума, чтобы освободить больше пространства, молился за души тех, кого основатель отобрал и собирался переправить. Но пока все празднуют и прощаются, Аказа стоит один у сельского моста и прыгает на одном месте, чтобы согреться. Даже поговорить напоследок с дядькой Дзюмпеем не успел – их последний разговор состоял из того, куда Аказе стоило спрятать перегородки фусума. Вокруг совершенно никого нет. Только тёмный лес, завывание ветра, колючие снежинки и луна над головой. Почему-то только она не закрыта облаками. Аказа чувствует, что он совсем один – ни одна аура не горит рядом, никто не выдыхает морозный воздух вместе с ним – но от вида далёкого лика луны, серебряных отблесков на льду реки и пушистого снега ему невыносимо жутко. До такой степени, что когда за закрытыми веками наконец загорается чья-то далёкая аура, сердце Аказы подпрыгивает не от испуга, а от облегчения, что он ещё не единственный человек на этой Земле. Но затем он быстро смекнул, что всё это значит – он один ночью, и если кто-то идёт прямо сюда, значит надо быть начеку. Аказа пригинается и прячется у гнилых перил моста, хоть и считает это крайностью. Тут очень темно, но перестраховаться никогда не бывает лишним. Жизненный опыт научил его: что бы ты ни делал, никогда не рассчитывай на лучшее. И как назло, очертания тёмной фигуры неподалёку размываются, ведь луна скрылась за облаками. Ни зги теперь не видать. Чёрт возьми, и что бы Аказа делал без чутья? Он сглатывает, смежает веки и подставляет лицо холодному воздуху, хмурясь, будто усердно молится за что-то неосуществимое. Уши и щёки покалывают на морозе. Многочисленные слои одежды сильно мешают, сокращают радиус чутья, но Аказа справляется и видит. Видит ярко-оранжевую ауру, сияющую в оружающем мраке, как пылающий факел. Таких он не встречал ни разу в жизни. И она надвигалась на него. Аказа зажал ладонью нос и рот, прижавшись к перилам ещё теснее. Им руководил отнюдь не страх, нет. Глаза его были спокойны и подозрительно сужены, а не распахнуты в ужасе. Сердечный ритм был ровен, как стук содзу тихим летним вечером. Он затаился лишь потому, что на поясе у, судя по мужским очертаниям, незнакомца торчало что-то длинное, внушительное, белое. Катана. Он прятался не потому, что боялся самураев. Он просто не хотел проблем для культа. Для Доумы. — Я знаю, что Вы там. Вам страшно? — снег поглощает любое эхо, поэтому незнакомцу приходится сильно напрягать связки. — Выходите, я Вас не обижу. Клянусь. Аказа вышел. Не потому, что поверил, а потому что не боится и вовсе ему не страшно – и похуже было. Он выпрямился и сохранил напряженное безмолвие, не идя навстречу, но и не убегая. В общину нельзя. Скорее всего, там уже провожают в Рай тех, кого он любил и уважал. Незнакомец при виде Аказы ахнул и вздрогнул – так, что его жёлтые с красным на конце космы покачнулись. — Где твои родители, мальчик? Почему ты стоишь на холоде, один-одинёшенек? — голос мужчины звучит обеспокоенно, он делает шаг вперёд. Аказа скривился и попятился назад. За кого его вообще приняли? — Мне восемнадцать. — Прошу прощения, — на лице мужчины застывает изумление, и вблизи Аказе видно, что густые брови и широкие глаза делают чудака похожим на странную птицу. — Вы выглядите крайне молодо. — Это из-за темноты. Благодарю за беспокойство, добрый господин, — Аказа поклонился. Ещё год назад он бы такого никогда не сделал, но жизнь с людьми научила его манерам и кротости. Теперь он знал, что, входя, в покои основателя, нужно встать на колени, отодвинуть дверь, зайти и закрыть за собой – всё, не вставая с колен. Начинать есть можно только после того, как к еде приступит старший или тот, кто выше по статусу. И не забывать почаще вставлять «сан», «сенпай», «господин». — Может, я могу провести Вас до дома? Как Вас зовут? — ветер трепал хаори с пламенным узором за спиной незнакомца. — Аказа. Нет, я думаю, что дойду сам. А как Ваше имя? — Ренгоку Иваджуро. И я настоятельно рекомендую вам быть осторожным по ночам.***
— Кажется, я люблю тебя. Эти слова рухнули на Аказу, как обвалившаяся от землетрясения крыша. Как сугроб снега. Как возникшая из пустоты стремительная молния, ищущая в темноте одну жертву – его. — Что? — потерянно переспросил Аказа, не веря своим ушам. Доума взял его руки в свои, мягко, обворожительно улыбнулся. — Я люблю тебя, — повторил он, не дрогнув голосом. Аказе показалось, что пламя внутри бумажного фонаря дрогнуло, и на несколько мгновений освещение в комнате изменилось – радуга в глазах основателя перелилась бликом. На розовых губах застыла смущённая улыбка. — Я понимаю, что ты этого, мягко говоря, не ожидал, — Доума блуждал взглядом по их сплетённым вместе рукам. — Всё-таки, мы ведь оба мужчины. Но я ничего не могу поделать со своими чувствами. Ты для меня особенный. Ноги у Аказы стали ватными, от волнения и обжигающего смущения он едва мог вдохнуть. Сердце билось в горле, прикосновения чужих рук покалывали на коже. Если только эти слова ввергли Аказу в подобное состояние, он представить не мог, каким образом Доума так легко их произнёс. Даже не видя себя в отражении, Аказа знал, что красный до корней волос. — Всё хорошо, можешь не торопиться с ответом, — Доума погладил его по щеке, не меняясь в лице, — я знаю, ты некоторое время на меня обижался... Доуме не дают договорить – руки, резко сжавшиеся вокруг него, выбивают воздух из лёгких. Аказа обнял его, уткнувшись лицом в ткани мешковатой одежды.***
Доума не любил Аказу. Проводя иной раз по бархатной щеке человека, в своей пустой груди Доума не ощущал ни нежности, ни привязанности. И как слух выручает слепого, так разум заменял ему сердце. Доуме попросту не нравилось одиночество. Быть для кого-то нужным, обожаемым, ценным – его родные воды. Заученный шаблон. Ты отдаёшь, но в большинстве случаев – получаешь, горьким поцелуем впечатываешь в чужие губы приторные слова лжи, по-хозяйски проводишь рукой по телу, и только когда оно поддаётся, наконец получаешь удовольствие. Тогда почему же из всей круговерти красивых лиц, мягких душистых волос, тонких женских голосков он выбрал именно Аказу? Всё-таки в плане такой любви с женщинами гораздо проще. И скучнее. А вот овладеть Аказой, в один момент послушным и кротким, а в другой – недоступным и несговорчивым, для Доумы стало личным вызовом. — Хочешь поцеловаться? Услышав это, Аказа вытаращился на него. Видимо, вспоминал, что такое «поцелуй». — Только если Вы хотите, — спокойно ответил Аказа. Доума довольно улыбнулся, призывно распростёр руки для объятий. У Аказы очень странный способ сказать: «Да, хочу». Тот подошёл и опустился рядом, сбоку, уперевшись коленями в пуф. Щёки румяные то ли из-за того, что только недавно вышел из бани, то ли из-за обуревавших его чувств. — Ты прекрасен, — Доума сгрёб его в объятья. — Я никогда не любил никого так же, как тебя. И в тот момент он думал не о том, что Аказа впервые в жизни слышит подобные слова. Не о том, как отчаянно Аказа вцепился, будто боялся в любой момент потерять. Не о том, как нежно Аказа провёл рукой по его спине после. А о том, какое у Аказы мягкое, соблазнительное и тёплое тело. И как приятно было бы оказаться внутри. — Только без языка, — сказал тот, сощурившись. Доума осклабился и покивал. — Конечно-конечно! Если для тебя это непотребно, я не буду заставлять, — Доума положил руку Аказе на затылок и поцеловал в щёку. Тот заметно смягчился, выпустив длинный выдох из груди, выпуская оттуда тревоги и переживания – всё, как Доума проповедовал прямо в этой комнате перед бесчисленным количеством лиц, то и дело сменяющих друг друга. Закройте глаза. Глубоко дышите. Вдох-выдох. Представьте восхитительную радугу, пронзающую пустоту голубого неба. И вверьте все свои переживания мне – уж я-то знаю, что с ними делать. Их лица так близко, что дыхание чувствуется на влажных губах. Доума уже собирался прижаться к чужому рту, но вдруг, будто что-то вспомнив, мягко похлопал по талии Аказы. — Так не очень удобно. Давай ты перекинешь одну ногу через меня и присядешь? — Угу, — Аказа опустил взгляд и согласился, даже не поспорив. Если судить по красной шее и блеску глаз, ему уже было всё равно, главное – наконец получить любовь основателя. Чтобы было удобнее развести ноги, Аказа приподнял полы кимоно, открывая свои крепкие, широкие и сильные бёдра. Уселся на колени Доумы, наивно полагая, что если избегать область паха, то всё пройдёт безобидно. Без колебаний Доума положил ладони на мягкие бёдра, и, мысленно поразившись тому, какая нежная на них кожа – скорее всего, хорошенько распаренная в сэнто – пододвинул Аказу ближе. Теснее. Грудью к груди. Чтобы свободного места было меньше и меньше. Аказа удивленно охнул, схватившись за чужие плечи в поисках опоры, но прежде чем он успел что-то сказать, Доума мягко накрыл его рот своим. К сожалению, по какой-то причине губы Аказы теперь не были потресканы, и Доума не мог собрать с них сладкий нектар, но всё нормально – этой ночью он соберёт кое-что получше... Вдруг до ушей донёсся странный звук. Грудная клетка Аказы задрожала, как при приступе кашля или во время сильного плача, и Доума слегка отстраняется, приоткрыв глаза, чтобы понять, в чём дело. Жмурясь, Аказа тихонько смеялся. — Простите, — когда он смущённо опустил взгляд на руки Доумы, свет от бумажного фонарика отразился в его глазах, полных нежности. — Щекотно. Доума не любил Аказу. Есть он на этом свете, нет его – Доуме всё равно. Доума просто собирался воспользоваться Аказой, его телом, силой, потенциалом. Ни о каких чувствах речи быть не могло. Но когда он впервые увидел, как Аказа улыбается, что-то в глубине его тела смутно отозвалось на это. Отозвалось и моментально затерялось, безвестно ухнув на ту же глубину. Доума не обратил на это внимания. Он гладил Аказу, стискивал его бёдра, переходил с поцелуями на шею, проводил по ней языком, опаляя горячим дыханием... — Подождите, — тяжело и загнанно дыша, Аказа несильно упёрся рукой в грудь Доумы. Судя по всему, ему больше не было щекотно. — Я... Мне срочно нужно отойти. — Куда? — Удивлённо спросил Доума, не торопясь убирать руки с чужих бёдер. Всё же шло так хорошо, почему Аказа вдруг... А, так вот оно что. Доума почувствовал, как что-то упирается ему в нижнюю часть живота. С ухмылкой прижал Аказу ближе – тот вскрикнул и начал отпихивать только сильнее. — Хватит! — ему, судя по всему, было очень стыдно. — Аказа, не стесняйся! Это вполне естественно, — Доума залез рукой ему под кимоно. — Тем более, я могу помочь тебе. Что на это скажешь? Аказа нахмурился. Должно быть, он знал, что просто так ему не уйти. — Делайте что хотите, — сказал он тоном, после которого, как правило, не хочется делать задуманное. Но Доуме всё ещё хотелось, а значит, проблемы никакой не было. — Как скажешь! — Доума развязал оби на талии Аказы и облизнулся, когда его взору наконец открылось то, чего он так долго желал. Простого человеческого тела, тепла чужой кожи, сладкой истомы, азарта... Пришлось напомнить самому себе, что не всё сразу. Доума не сможет взять Аказу так просто – не тогда, когда юноша настолько не готов, и не тогда, когда нужно изображать любовь и заботу. — Кто-нибудь трогал тебя так до этого? — спросил Доума, прихватив двумя пальцами и отодвинув белые фундоси последователя в сторону, даже не удосужившись развязать их. С прерывистым вдохом Аказа вздрогнул, когда его член, поддев ткань, выскользнул из нижнего белья. Даже его плечи, не говоря уже о шее, были полностью красными, как если бы он проработал на солнцепёке несколько часов кряду. — Нет. Доума ухмыльнулся. — А ты трогаешь себя? Держась руками за чужие плечи, Аказа нахмурился. — И на кой Вам это зна... Крепко сжав руку на его члене и оттянув крайнюю плоть вниз, Доума стал грубо проводить большим пальцем по головке – оголённой, влажной и чувствительной. Аказа моментально задрожал, и, издав сдавленный стон, вцепился в плечи основателя. Когда он это сделал, Доума сразу убрал от него руки. — Лицо мужчины – это его манеры, Аказа. Хоть я и лоялен, не нужно воспринимать это как знак, что можно ёрничать и говорить неправду, хорошо? Жмурясь, Аказа кивнул. — Я не слышу, — Доума слабо щипнул его за внутреннюю сторону бедра; Аказа подскочил. — Хорошо, хорошо! — Он заёрзал. — Да, я делал это... Но очень редко. От бывшей строгости не осталось и следа – Доума лучезарно улыбнулся и потискал Аказу за щёку. — Видишь, ничего страшного не случилось же! А теперь будь хорошим мальчиком – открой рот. Когда Аказа послушался, даже не задумавшись, Доума сразу просунул меж мягких губ два пальца, чтобы не дать опомниться. Два пальца той же руки, которой он ласкал Аказу до этого – Аказе, судя по всему, это не очень понравилось, и он попытался вытолкнуть их языком. Доуму это только позабавило: — Да-да, вот так, молодец. Хорошенько смочи их слюной, — Доума вынул пальцы, и от губ Аказы за ними проследовала прозрачная ниточка. Недовольство растворилось в тот момент, когда Доума наконец начал ласки. Крепко сжимая кулак, он то проводил по головке, то проводил рукой по стволу вверх-вниз, держа интенсивный темп. — О-о, ты только посмотри на своё лицо сейчас. Неужели настолько приятно? Взгляд Аказы был обращён к потолку; приоткрыв красные губы, выгнувшись навстречу прикосновениям, он вздрагивал на коленях Доумы и протяжно, неконтролируемо стонал. Хоть и звуки были прекрасные, он не мог допустить даже возможность того, что кто-то их услышит. И поскольку обе руки у него были заняты: правой Доума доставлял Аказе удовольствие, а левой выкручивал его затвердевшие соски, иного выхода не было, кроме как попытаться заглушить стоны поцелуем. И как только он прильнул к губам Аказы, тот кончил. Обильно, продолжительно, но самое главное – неожиданно. Доума едва успел сжать ладонь на красной головке, чтобы выделенная сперма ничего не запачкала: вязкая жидкость выплеснулась на его ладонь, небольшая часть же стекла вниз по смягчающемуся стволу. Аказа тяжело дышал через нос, послушно приоткрыв рот для Доумы и, если не считать лёгких посторгазмических судорог, совершенно не двигался – казалось, в тот момент с ним можно сотворить всё что угодно и не встретить сопротивления. Этим Доума и воспользовался, чтобы показать Аказе все тонкости хищной страсти, заставить его получить непередаваемое, «непотребное» удовольствие только от языка во рту. Но выловив губами бесчисленное количество стонов, ощутив, как Аказа прижался к нему грудью, Доума понял – Аказа не боялся, что глубокие поцелуи непотребны. Аказа боялся, что они ему понравятся. Возможно, в ту ночь под деревом Аказа боялся влюбиться в него. А дальше просто продолжил гнуть линию, чтобы не вызвать подозрений неожиданным изменением точки зрения. — Доума... Доума поймал взгляд Аказы, и впервые в этих голубых глазах увидел столько любви. Неприкрытой, искренней, граничащей с обожанием. — Доума... Аказа упал в его объятья. И Доуме опротивела та незащищённость, наивность, с которой Аказа спрятался в изгибе его плеча, оголив собственную шею, слегка выпирающий седьмой позвонок и покрытую выпуклыми, коричневыми бороздами шрамов спину. Как и все остальные глупые люди, он, должно быть, полагал, что Доума совершенно безобиден и беззуб. — Как тебе? — Доума спросил, натянув фальшивую улыбку. Честно говоря, он сделал это, просто лишь бы уничтожить эту скучную тишину. Но Аказа не ответил. Наверное, он тоже был скучным, и Доуме ничего не осталось, кроме как проводить рукой по изуродованной спине – удары плети оставили Аказе шрамы до конца жизни.***
Треск фейерверков раздавался приглушённо из-за расстояния. Первым, что можно было увидеть глазами, были разрывающиеся цветные снаряды, а когда их сменяла чёрная пустота ночного неба, звук доходил с заметным опозданием. Как гром с напрасными усилиями пытается догнать молнию, уже исчезнувшую с небосвода за одно мгновение. Доуму позабавило это совпадение. Создавалось впечатление, будто люди знают и рады тому, что Господин своей могучей рукой выгравировал на радужке одного безвестного демона новые кандзи. «ВЫСШИЙ РАНГ. ПЯТЬ». В редкий миг тишины от ветра неподалёку скрипнула ветка. Аказа тихонько прошелестел тканями кимоно и взял Доуму за руку. Не глядя друг на друга, они сплели пальцы. Доуме показалось, словно фейерверки запускаются не с земли, а возникают из неба, как точки звёзд или благородный лик луны. Рождаются из космической пустоты, на невообразимо далёких расстояниях от небольшого утёса, на котором они с Аказой расположились. Поверить в это было легче, чем в то, что именно в данный момент рядом с ними на Земле обитает кто-то ещё – настолько глубокое чувство уединения и покоя пронзило Доуму. Должно быть, он ещё не отошёл от битвы с Пятой Высшей. Вдруг Аказа сжал его руку крепче. Доума медленно повернул голову в его сторону, пока далеко-далеко всё ещё гремел салют. — Я... — Аказа набрал в лёгкие воздуха; пушистые ресницы его затрепетали в смятении. — Разве я достоин Вашей любви, Доума-сама? Доума приподнял уголок губы. Развернулся к нему полностью и взял обе ладони в свои. Аказа был добрым и ответственным юношей. В то время, как все остальные чурались заботы о больных и боялись заразиться, он храбро брал этот труд на себя. Он был заботливым и нежным. Чистым, как белоснежный лепесток хризантемы. Но Доума его не любил. — Конечно, ты достоин. Я готов провести с тобой всю оставшуюся вечность, только вдвоём. Аказа опустил взгляд на их сплетённые вместе руки. Его голубые глаза заблестели, наполнившись слезами – когда капельки покатились по щекам вниз, внутри них в миниатюре ожили всполохи тех фейерверков. — Я отыщу способ исцелить тебя от недуга, — дрожащим голосом сказал Аказа, скорее всего, имея в виду смертельную опасность солнечных лучей для Доумы и даже не подозревая, что это всего лишь маленький недостаток совершенного существа, – демона. — Я буду заботиться о тебе и защищать всю оставшуюся жизнь... Любимый. Улыбаясь, большим пальцем Доума вытер слезу с щеки Аказы. Ему понравилось, что они так внезапно перешли на «ты».***
Если считать непосредственно проникновение, то их первый раз произошёл в этом постоялом дворе при онсэне. Если считать все сексуальные контакты в принципе, то это был уже пятый раз. Пятый раз Доума ласкал Аказу, медленно избавлял от одежды, гладил, тискал, но чтобы раскрепоститься, тому всё равно пришлось слегка набраться. Кстати, пил Аказа тоже в первый раз. Как часто бывает с непривычки, он, если судить по тому, как постанывал от даже самых безобидных ласок, переоценил себя и перебрал. Доума не то, чтобы жаловался. — Да, да! Не останавливайся, Доума, пожалуйста! Оставляя на шее мокрые поцелуи, Доума улыбнулся, задвигал рукой на чужом члене чуть-чуть быстрее. Чтобы внезапно сжать у основания аккурат в тот момент, когда Аказа стал дышать особо тяжело. Встретившись с разочарованным, затуманенным похотью взглядом, Доума почувствовал, как ещё больше затвердел под одеждой. От возбуждения в паху уже невыносимо ныло, но торопиться не стоило. Он же не собирался делать Аказе больно, верно? — П-почему ты... — Жмурясь, разочарованно прохныкал Аказа, но сорвался на стон, когда Доума вновь обвёл большим пальцем малюсенькую, сочащуюся смазкой дырочку на головке. Его озадаченность вполне резонна, он ведь делал всё как надо: называл по имени, хорошо просил. Но всё же. — Потерпи чуток. Мы же не можем позволить веселью закончиться так быстро, да? — Что?.. Доума выпрямился, отстранившись. Взял в руки небольшой бутылёк с желтоватой густой жидкостью, который предусмотрительно оставил рядом с футоном до этого. Аказа смотрел на него и вряд ли хоть что-то понимал. — Поначалу будет лёгкая боль, но она быстро проходит. Опомниться не успеешь, как станет приятно. Доума обильно вылил жидкость на пальцы. Заметив, как Аказа насторожился, беззаботно пояснил: — Не бойся, это просто масло. — Зачем? — Затем, чтобы я мог войти в тебя и доставить удовольствие, — Доума возобновил движения рукой, и хоть вопросы у Аказы отпали окончательно, казалось, он так и не понял, что к чему. Вряд ли в его голове укладывалось, что если постараться, то в мужчину можно войти, как в женщину. Но ничего страшного. Доума всё наглядно покажет. Щедро смазанный палец, пока что только один, входит внутрь относительно легко и беспрепятственно, но Аказа всё равно вскрикивает. Доума утягивает его в поцелуй, второй рукой продолжая ласкать красный от напряжения член, дабы отвлечь Аказу от возможных неприятных ощущений. Работало это вплоть до второго пальца. Когда мышцы начали растягиваться под напором всё больше и больше, Аказа захныкал и попытался вытащить пальцы из себя, но Доума попросил его потерпеть. На третьем пальце Аказа терпеть устал, но что поделать – Доума давно таким не занимался! Ему нужно время приноровиться, найти нужную точку, а Аказа чуть-чуть подождать не может. — Ай, ай, хватит! Вытащи! — Всхлипнув, Аказа вцепился в его руки. — Пожалуйста! Доума вздохнул, нехотя вынул пальцы из растянутой дырки. Эх, объясняй-не-объясняй, всё без толку... Отвлёкшись на то, чтобы связать руки Аказы над головой поясом от кимоно, Доума ещё раз смазал пальцы, прежде чем вернуться к начатому. Аказа просил развязать, всхлипывал и сучил ногами по футону, пока Доума наконец не нащупал плотный бугорок внутри. Мягко поелозил по нему подушечкой пальца, с удовлетворением отметив, что Аказа вздрогнул и замычал. — Подожди, не надо там... — Он сжался сильнее, но Доума не собирался ни останавливаться, ни ждать. Все их разы до этого он лишь доводил Аказу до оргазма рукой, а сам даже не доставал собственный член из фундоси, что, конечно же, абсолютно несправедливо и надо бы исправлять. — Я буду нежен. Аказа вздрогнул, когда нечто твёрдое, скользкое и большое коснулось его входа, но сопротивляться или просить остановиться не стал. Он лишь опустил связанные руки, закрыв предплечьями лицо. Доума убрал и их, прижав к подушке над головой лежащего; он не хотел лишать Аказу девственности, не видя при этом лица. — А-ах... Н-гх, — Аказа шмыгнул носом. Не подумав, опустил взгляд вниз, где их тела должны вот-вот слиться. И запаниковал так, что на глаза навернулись слёзы. — Подожди! Пожалуйста, он слишком большой! — Ну что ты, успокойся, — Уже проталкивая кончик внутрь, Доума наклонился и начал усеивать поцелуями шею Аказы, одновременно проводя свободной рукой по его члену, теперь не такому твердому. — Расслабься. Доуме бы самому свой совет послушать. Если бы он не знал, то решил бы, что Аказа сжимает его в себе так туго нарочно, дабы лишить самообладания. Ощущения от этой узкой дырочки были восхитительны, – наконец войдя до основания, Доума едва сдержался, чтобы не ускоряться так сразу. А когда Доума вышел почти полностью, Аказа инстинктивно попытался сжать ноги. — Не зажимайся, — Доума мягко толкнулся обратно, выбив из Аказы очередной стон, теперь – болезненный и жалобный. Когда после просьбы ничего не последовало, Доума уже собирался сам раздвинуть ему ноги рукой, но Аказа всё же послушался, нехотя и со всхлипом. Доуме хотелось, чтобы Аказа поскорее привык к новым ощущениям и тоже начал получать удовольствие, поэтому двигал бёдрами плавно и нежно, не желая причинить боли. В один момент, когда Аказа неожиданно громко застонал и прогнулся в спине, Доума понял, что на правильном пути. — Похоже, кому-то больше не больно, — Ухмыльнувшись, он продолжил толкаться под тем же углом, и у Аказы закатились глаза. Доума понял, что за руки его можно больше не держать. — Я же говорил, что будет приятно, — Промурлыкал он, ущипнув Аказу за сосок. — Или ты всё равно хочешь, чтобы я перестал? Доума внезапно застыл, будучи ещё глубоко внутри. — Нет! — Аказа посмотрел на него с отчаянием в глазах. — Что «нет»? — Подразнил Доума, проведя носом по изгибу шеи. — Мне остановиться? Хочешь просто полежать и пообниматься? Без уточнения я не пойму. — Н-нет... — Аказа подтолкнул его ногами, но Доума оставался непоколебим. — Пожалуйста... — Судя по тому, как пульсировала венка на члене Аказы, тот был уже на грани, но Доума не мог позволить веселью закончиться так быстро. Ему нужно, чтобы Аказа произнёс это, только и всего... Вместо этого Аказа начал всхлипывать ещё чаще. Доума удивлённо пронаблюдал за тем, как из уголков голубых глаз покатились слёзы, которые тот сразу же попытался вытереть связанными вместе руками. — Аказа, прошу, прости! — Доума засуетился, сразу же задвигался быстрее, чем было до. — Я пошутил! Просто пошутил, не надо плакать! Недовольно хмурясь, Аказа поднял руки и крепко обнял того за шею. — Целуй меня. Доума повиновался, желая заслужить прощение. Поцелуй был солёным и одновременно с горьковатым привкусом саке, которым Аказа угощался до. — А-ах, да, да! Я люблю тебя, люблю! Вместе с его стоном на губах Доума почувствовал непередаваемые сокращения мышц, сомкнувшихся вокруг его члена. Такая приятная теснота, ровно как и вязкая жидкость, выплеснувшаяся на их животы, не давали обмануться – Аказа кончил. Причём, слегка рано. Желая догнать его как можно скорее, Доума сорвался на быстрый беспорядочный ритм, – Аказа, слишком чувствительный сразу же после оргазма, закричал и начал царапать его плечи, но Доума и не думал останавливаться в погоне за собственным удовольствием. Наслаждение пронзило его тело приятной судорогой. Вставив по основание, Доума испытал сокрушительный оргазм, но это ещё не всё – мышцы Аказы вновь начали сокращаться вокруг него таким же образом, что и минуту-другую назад. Откуда-то издалека раздался громкий стон, и Доуме понадобилось несколько мгновений, чтобы понять, что это его.***
— Сколько раз ты кончил? Услышав этот вопрос, Аказа, с закрытыми глазами лежавший головой у Доумы на руке, буркнул то ли смущённо, то ли полусонно: — Вроде два. Но второй раз почему-то был без... Ну... Жидкости. Сухой оргазм, – понял Доума. — А я один, — Сказал он, улыбнувшись. — Будешь должен. — ... Что? — Аказа приоткрыл один глаз. — Ничего-ничего, сладких снов, говорю. Аказа обвёл сонным взглядом руку Доумы, которую тот по собственной инициативе подложил в качестве подушки. — А я не отлежу тебе руку? — Нет, не беспокойся по этому поводу. Отдыхай. Аказа окинул его долгим, внимательным взглядом. От нестабильного света свечи внутри андона тени мягко заиграли на его красивом лице. — Я тебя люблю, — И он сделал то, что приходилось видеть крайне редко: немного улыбнулся. Доума ответил тем же. — И я тебя.***
Всё вокруг – спектакль. Тщательно подобранные декорации рушатся, все старания, которые Доума и его люди вложили в это место, идут прахом. Пурпурные занавески охватывает пламя. Раскуроченные перегородки тонких стен скалятся частоколом на заледеневший потолок, в то время как бумажный талисман с вертикальной надписью «СЧАСТЬЕ» сгорает дотла. То же самое происходит с «БЛАГОПОЛУЧИЕМ», «БЛАГОДАТЬЮ», «УДАЧЕЙ». Последней жертвой всепоглощающего пламени становится слово, которое многие стесняются даже произнести. «ЛЮБОВЬ» превращается в серый рассыпчатый пепел, и одно дуновение веером в хищном танце золотых лезвий и красного клинка развеивает его по ветру. Ничего не значащие слова преданы огню. Все до единого. Всё вокруг – спектакль. Причём слишком уж увлекательный. Доума валится на спину, с влажным шмяком его розовые кишки, ничем не набитые, вываливаются из низа живота. Столп Пламени уже покойник, но Доума делает вид, будто наоборот. Края раны внизу живота обожжены «Блуждающими огнями». Шатаясь, Столп Пламени идёт к Пятой Высшей Луне – точнее сказать, не идёт, а с трудом передвигает ноги, опираясь на катану, но его неотступность от намерений и долга поразительна. Доума лишь стремился польстить ему своей актерской игрой, игрой в побеждённого, чтобы в самый последний момент поставить на место и показать, – жертвы, всё, что ты поставил ради победы, оно всё напрасно. В потрескивании пожираемых огнём дощечек слышно свистящее дыхание Столпа. А если напрячь слух ещё больше, можно услышать смертоносный перезвон льдинок, развеянных в воздухе. Это поёт замороженная кровь и плоть Доумы – лёд уже наполнил лёгкие Столпа до отказа, а тот вряд ли понимал, что каждая новая ката, каждый вдох и выдох лишь приближал его к смерти. Жертвы обычно не понимают, пока Доума сам не скажет. Он лежит, закрыв глаза. Он чувствует, как его замороженная плоть уничтожает наивного человека изнутри. Всё вокруг – спектакль. Но вдруг сценарий сворачивает совсем не туда. Слышится грохот, гортанный крик. Забыв свою роль, Доума распахивает глаза, и темнота рассеивается в один миг. Это Аказа. Его нога взметнулась как молния – мощный пинок откинул Столпа к частоколу сломанных досок. Удивительно, что даже в таком состоянии Столп смог заблокировать удар катаной и сохранить равновесие – он всё ещё был на ногах, когда острые доски вонзились ему в спину. Пролилась кровь. Говорят, мы губим тех, кто любит нас. Укрытый объятиями, Доума был в шоке. Он думал, Истребители увели Аказу вместе с остальными последователями в безопасное место. Он думал, после всей раскрытой правды, после распахнутых Истребителями дверей потайной комнаты, где находились окровавленные кости и черепа, Аказа ни за что не примет его. Но он здесь, крепко прижимает Доуму к груди и рыдает. Кровь на кончиках пальцев Аказы уже подсохла, однако на ладонях она всё ещё свежая, липкая, марает щёки и белоснежные волосы. Доума закрыл глаза, прижавшись к кровавому теплу. Если его любят и так, людоедом и монстром, значит ли это, что можно больше никогда не притворяться? Неужели он сможет жить, как все остальные, не устраивая никакие спектакли? Говорят, мы губим тех, кто любит нас. Прямо на груди у Аказы глубокий, длинный вертикальный порез – если судить по ранам и крови на руках, по запаху, явно ему не принадлежащей, чтобы добраться до Доумы, он сразился с остальными Истребителями, оккупировавшими это место. Даже если его можно было бы спасти, обработав и перевязав рану, частички льда уже проникли в лёгкие по дыхательным путям и потихоньку распространяют там некроз. Порез покрылся ледяной корочкой. Аказа умрёт в любом случае, но Доуме срочно надо было узнать, пока тот не обратился в демона. Присев, Доума перестал строить из себя мученика, бережно взял Аказу за плечи и уложил его голову на свои колени. Он спросил, почему Аказа не отвернулся от него после всего содеянного. Почему вернулся и защитил, даже несмотря на то, что Доума ел своих последователей и губил жизни невинных людей. А ответ был крайне прост. Эту гримасу ужаса на бледном от потери крови лице Доума не забудет никогда. Осознание сверкнуло в небесно-голубых глазах, теперь глядящих на Доуму с безграничным страхом. Прямо как в первую встречу. Вдруг Доума рассмеялся. Громко, истерично, с резкими свистящими вдохами в перерывах от приступов смеха. Когда Аказа начал хрипеть и пытаться оттолкнуть его двумя руками, Доума смеялся. Когда крупные слёзы полились из глаз Аказы вниз по его вискам, стекая в ушные раковины, Доума смеялся, сотрясаясь всем телом. От перенапряжения восстановившиеся мышцы живота пронзала резь. Это был не тот изящный, красивый и ненастоящий смех, который его последователи слышали во время спокойной беседы. Смеясь, Доума едва ли не задыхался, а в уголках его глаз скапливалась влага. Это ведь было невероятно забавно! Всецело принять его, безоговорочно и безусловно? Принять, несмотря на все злодеяния? А ведь он сначала поверил! Уже неспособный сохранять осанку, Доума отодвинул слабеющие руки Аказы в сторону, прижался лбом к его лбу, всё ещё редко посмеиваясь. — Больно? Это ненадолго, — Закрыв глаза, Доума с нежной улыбкой поцеловал его в острый краешек окровавленной губы. — Лучше скажи, Аказа, ты всё ещё любишь меня? Лицо Аказы было искажено болью. Каждая секунда приближала его к неминуемой смерти – он уже начал дышать реже, – но из последних сил всё же дал ответ. Медленно и слабо покачал головой. Сначала вправо, потом – влево. — О-о, понятно. Понятно. Стоило на мгновение показать частичку истинного «Я», и уже не кажусь таким хорошим, да? — Усмехнувшись, Доума отстранился. Пора было начинать дело. Аказе уже совсем плохо. — Впрочем, я тоже. Даже не любил тебя, в смысле. Страх во взгляде Аказы сменяется ненавистью. Ненависть – страданием. Он жмурится, но слёзы всё не перестают течь с краешек его глаз вниз по вискам. Ему больно. Доуме хочется его пожалеть. Обычно, когда люди так мучаются, он старается лишить их жизни поскорее, но Аказа – другой случай. — Ну-ну, не плачь! Давай ты простишь меня и мы всё забудем? Если тебя это обрадует, то я никогда не врал тебе ради своей выгоды. Я всего лишь хотел сделать тебя счастливее. А то, что ваше человеческое счастье достигается только ложью и обманом, уже не моя вина. Но Аказа всё ещё плачет. Доуме приходится вытирать его слёзы рукавами кимоно; вытирать, оставляя констрастные разводы крови на бледном лице. И Аказа настолько несчастен, что Доума не может не смягчиться. Все совершают ошибки. Задача Доумы – принять всех такими, какие они есть, и прижать к груди. Он берёт лицо Аказы в свои руки. — Посмотри на себя, ты такой маленький, жалкий и слабый. И я не говорю про здесь и сейчас – ты всегда таким был. Разве тебе не радостно, что сейчас я освобожу тебя от убогого существования? Разве тебе не хочется стать таким же, как я? Аказа всё ещё плачет. — Нет, — Едва слышно шепчет он, удивляя Доуму. — Лучше умереть, чем стать таким же. Предположив, что в таком состоянии Аказа не способен говорить, Доума сильно недооценил его. И это было бы приятно – узнать, что кандидат крепче предполагаемого. Но не тогда, когда свои последние слова он тратит на такую неблагодарность, фактически плюясь тебе в лицо. И ласковая улыбка исчезает с лица Доумы, когда он приподнимается, сощурившись. Его лицо ничего не выражает, когда он сдёргивает ворот своего кимоно, позволяя ему сползти ниже по плечам. Когда оглушительно раскрывает веер и рассёкает лезвием свою грудную клетку, нарочно пародируя порез Аказы. С первыми каплями крови, упавшими на ранение, обращение неизбежно.***
Дышать Доуме становится трудно. Он смотрит вокруг, и ему чудится, словно чья-то рука убрала многолетнюю пелену с его глаз. Всё вокруг – живое. Окружение перестало казаться декорациями, а его сознание, до этого воспринимавшее всё опосредованно, словно ничего не могло коснуться его, а оно не могло коснуться ничего, бурным потоком высвободилось наружу. А каким прекрасным тогда показался Аказа. Сильнейшее чувство любви заполнило сердце Доумы до краёв – так, что его помутило и он опёрся руками о татами по обе стороны от головы Аказы. На коже одновременно и жар, и холод. От рук до шеи – сплошные мурашки. И все те мгновения, проведённые вместе, оживают из воспоминаний. Отзываются внутри Доумы иначе. Он проживает их заново, все разом. Он вспоминает, как наткнулся на Аказу в завалящей деревушке около Эдо. Все их ночи, проведённые вместе, тепло рук Аказы, поцелуи, сначала горькие из-за кисэру, затем – сладкие, как мёд. Редкие, но такие искренние улыбки Аказы засвербили в душе тяжёлой тоской. Ещё одно бессвязное воспоминание, как они сидят, прижавшись друг к другу, проступает перед мысленным взором. Доума тогда счёл доверие человека наивным и глупым. Сейчас, наблюдая за тем, как Аказа жадно вгрызается в труп наколотого на доски Столпа, Доума не может представить себе большего счастья. Ведь перед ними распростёрлась вечность. Вечность на двоих. Пробравшись в лес через образовавшуюся после нападения Истребителей дыру в заборе, они оставили горящий культ позади. Пламя поглощало многолетние плоды стараний, вручную расписанные лотосами перегородки, редкие свитки, драгоценности и украшения, но Доуме до этого уже не было дела. Самое ценное он спас, держал за руку и вёл за собой. Он любит Аказу, а Аказа любит его. И никуда им друг от друга уже не деться. Через пару дней следы всякой роскоши растворились, как дым по ветру. Длинные жемчужные бусы, постоянно болтающиеся на шее основателя, зацепились за низкую ветку и порвались, бесшумно рассыпавшись на пушистый снег. Облачение быстро разорвалось, испачкалось, и к тому же привлекало слишком много внимания, так что вскоре и его пришлось заменить на более простое коричневое кимоно, снятое с трупа. — Аказа, — Держа в руках длинную тёмно-синюю ткань, Доума выглянул из-за дверного проёма. — Аказа, отвлекись-ка на пару секунд. В свободное время Аказа уже который день машет руками и ногами в воздухе. Доума предполагал, что так он тренируется. — Иногда в темноте белое сильно бросается в глаза, — Доума подошёл ближе; Аказа на него даже не посмотрел. Невероятно быстрый удар левой рукой, потом правой. Мах ногой. — Давай сменим твоё кимоно? Мах левой ногой, удар с разворота. Слышится шорох, затем хлопок, который ткань издаёт из-за резких движений. Аказа молчал настолько долго, что Доума начал забывать, как звучит его голос. Может, дело в обращении. Может, Доума сделал что-то не так и это повлияло на умственные способности Аказы, поэтому он разучился говорить. Но ничего страшного. Нет препятствий, которых они не преодолеют вместе. — Аказа. Доума подошёл к нему вплотную, куда вполне доходят удары, и Аказа прекратил как по команде. Чего ещё стоило ожидать? Аказа клялся его защищать, а не вредить. Доума аккуратно развязывает оби на талии Аказы, стягивает с него кимоно. Голое тело Аказы покрывается мурашками. После обращения его кожа стало серой, а татуировки изменили свой вид: например, на предплечьях три полоски превратились в вертикальные линии, которых замыкает кольцо на плече, а на лице появились две полоски, прямо на щеках под глазами, что Доуму на самом деле очень смущало. Эти линии напоминали ему дорожки от слёз. Почувствовав прилив любопытства, Доума обогнул Аказу и осмотрел его с головы до пят. На спине никаких татуировок нет, ровно как и на ногах. — Ты прекрасен, — Доума довольно улыбнулся и потрепал розовый затылок. Аказа ничего не ответил. — Просунь руку в рукав, пожалуйста, — Попросил Доума, накинув кимоно тому на плечи. Аказа не шелохнулся. Слегка обернувшись, он лишь смотрел на Доуму ничего не выражающими жёлтыми глазами, моргал, и создавалось впечатление, будто всё ждал, когда надоедливая помеха уберётся с пути. И Доума сам просунул руку Аказы в рукав. Забота об Аказе напоминала уход за марионеткой. Но Доума не возражал. Он ведь всю жизнь посвятил, чтобы помогать окружающим. Он всё сделает, чтобы вновь увидеть улыбку Аказы. Завязав наконец чёрный оби на талии Аказы, Доума не убирает руки, а прижимает его к себе. Аказа не обнимает в ответ. — Я до сих пор думаю о том, как ты вернулся за мной, — Доума прошептал, закрыв глаза. — Меня никогда до этого не защищали. Он сжимает в руках свой единственный источник счастья, холодный и твёрдый. Он понимает, что больше ничего ему в этом мире не нужно. Ни культ, ни чужое обожание, ни паутины лжи, ни выполнение миссии, с которой он появился на это свет... А была ли она вообще, эта миссия? Предназначен ли он, чтобы спасать людей, или это просто то, что навязали ему окружающие, увидев лишь поразительное хитросплетение генов?Это не имеет значения.
Сейчас они только вдвоём, и ничего не имеет значения. Сейчас они только вдвоём, и больше ничего не существует в этом мире. Ради Аказы Доума отбросит всё, что знал до этого. Куцые идеалы идут прахом, прямо как те вертикальные надписи на бумажках. Культ сожжен дотла, и ничего не выжило в огне. Но что они будут делать дальше? Доума не знает. Наверное, он просто будет делать то, чего захочет Аказа. Может быть, Аказа полюбит смотреть на луну, и они будут выбираться каждую ночь на самую высокую гору, только чтобы увидеть её, луну. Может быть, Аказа будет иметь особые предпочтения насчёт еды, и они каждую ночь будут охотиться, чтобы найти ему хорошую добычу. Это могут быть молодые девушки или зрелые женщины, уже давшие жизнь. Нежное мясо маленьких детей или жёсткое мужчины в рассвете сил. Но главное, чтобы в его рационе были женщины. Что, если Аказа так и не начнёт разговаривать? Ничего страшного. Быть вместе – уже достаточно. Они могут жить в этой хижине рядом с деревней, пока всё немногочисленное население не попадёт в их желудки, а потом перейти в другую и другую, уничтожая деревню за деревней. Может быть, эту активность заметят Истребители, но Доума – Пятая Высшая Луна. Как только ты попадаешь в список Высших, даже Столпы перестают казаться проблемой. Хотя, конечно, не считая случаев, когда их отправляют парами. Пара Столпов – это уже серьёзно.***
Доума любил Аказу. Безоговорочно и безусловно, невзирая на все недостатки, заботился, о себе даже не думая. Доума готов был всю жизнь положить на то, только чтобы быть вместе. Он требовал от Аказы всего лишь одну небольшую вещь. Мелочь по сравнению со всем, что Доума сделал для него. — Давай, ну же. Длинные пальцы забираются всё глубже в глотку, пытаясь протолкнуть кусок мяса. Аказа протестующе мычит – казалось, он лучше задохнётся или умрёт с голоду, чем проглотит это. Детский плач давно затих. Ещё одна семья умерла этой ночью. Доума был настойчив, заталкивая еду в рот Аказы. Был, пока не увидел влагу, скопившуюся в уголках жёлтых глаз с растрескавшейся синей склерой. Прозрачная капелька скатывается по щеке Аказы вниз, и Доума чувствует, как сила покидает его руки. Он отпускает затылок Аказы, вытаскивает окровавленные пальцы из его рта, и обезображенное, смоченное вязкой слюной мясо выскакивает на пол, оставив короткий багровый след. Аказа хватается за горло, согнувшись в три погибели – плечи его мелко дрожат, кашель никак не унимается. Доума провёл рукой по его спине. — Прости. Сокрушаясь в приступе кашля, Аказа громко набирал воздух в лёгкие. Когда ему это удавалось, конечно. — Прошу, прости. Я хотел как лучше. Аказа ничего не ответил. Справившись с кашлем спустя всего несколько мгновений, он как ни в чём не бывало выпрямился и тыльной стороной ладони утёр кровь с подбородка. Наверное, те слёзы были ненастоящими. Рефлекторными, как когда лепесток глицинии случайно падает тебе на волосы и ты начинаешь кашлять, краснеть и чихать. Рефлекторными, как от рвотных позывов, когда вдруг давишься, потому что запихнул слишком большой кусок мяса и не прожевал должным образом. Но Доума просто не мог заставить себя продолжать. Он не хотел видеть слёз на лице Аказы – больше никогда, чего бы это ни стоило. ... Тогда Доума не подозревал, но корень проблемы, отравившей его жизнь на столетия вперёд, начал зреть ещё здесь. Если бы он всё ещё не любил Аказу, то заставил бы есть женскую плоть, даже не поведя бровью. Прежний Доума бы довёл Аказу до слёз, уничтожил изнутри, но заставил бы, ради их общего блага. Ведь не есть женщин попросту нельзя. Мало того, что они намного питательнее мужчин, так узнай Господин об интересных предпочтениях нового демона Дюжины Бесовских Лун (а Аказа когда-нибудь им станет), по голове точно не погладит. Доума готов поклясться, что Господин презирает принципы в ущерб силе. И сам Доума желает Аказе только лучшего. Он представить не может, что сделает, если Аказа погибнет в бою с каким-нибудь Истребителем – от одной только мысли об этом Доума внутренне содрогается. Он тяжело вздыхает. Он обвивает руками торс Аказы, горбится и прячет нос в изгибе чужой шеи. От Аказы идёт запах грязи и крови. Его кожа холодная, прямо как металл, который случайно оставили на улице зимней ночью. Прикоснёшься – примерзнут пальцы, захочешь высвободиться – отодрёшь кожу. Доума ловит себя на том, что скучает по тому тёплому человеческому запаху. Он скучает по голосу Аказы и по его улыбке, по тёплым объятиям и полным обожания глазам. Затылок и спина покалывают – настолько хочется, чтобы Аказа прижал его к себе в ответ. Но Аказа стоит и не двигается. Его голова повёрнута в сторону трупа мужчины – отца семейства. Доуме приходится его отпустить, и Аказа идёт доедать. Женщина лежит в неестественной позе, распластав конечности во все стороны. Глаза её раскрыты, взгляд – совершенно пустой. Какой бы ужасной ни была смерть, у трупов нет никаких выражений на лицах – на то они и трупы. Аказа проходит мимо неё и садится на корточки у тела её мужа. Аказа начинает есть с шеи, на которой больше не бьётся венка, и в темноте слышится хруст вместе со влажным чавканием. И жена, и ребёнок погибли напрасно. Бедное дитя вдохнуло слишком много ледяного тумана и мелкие частички распространили по лёгким некроз. По этому поводу Доума выдавил из себя слёзы. Он не стал их вытирать, позволил скатываться по лицу вниз, поскольку они все равно не были настоящими. И только тогда Аказа обратил на него внимание. Ничего не говоря, он подошёл, накрыл губы Доумы своими... Языком протолкнул в его рот кусок мяса и попытался отстраниться, но Доуму уже было не остановить; страсть вспыхнула в нём с новой силой, он и думать забыл о мёртвых детях и напрасных жертвах, о Музане и месте Аказы среди Дюжины Лун. Он обнял Аказу за шею, промычал в поцелуй, одновременно смакуя вкус человеческой плоти, и сердце его пело в груди. Гладя Аказу по затылку, он улыбался искренне и счастливо. Потому что на свете нет лучше чувства, чем любовь.