***
И тот действительно учился. Привыкал, вливался в общий поток – степенно, без спешки, как овечка, подгоняемая инстинктом, заходит в стадо таких же овец. За что можно людей уважать, так это за их способность к адаптации – куда ни выкинешь, везде приткнутся. По мнению Доумы, прошло не так уж много времени – от силы несколько месяцев, как Аказа уже вовсю работал на благо культа. С остальными, в особенности с дядькой-плотником, если судить по тому, как часто юноша тому помогал, неплохо ладил. Но услышь Доума в первые дни их знакомства, что об Аказе будут отзываться как о «добром и спокойном юноше», ни за что не поверил бы. Список обязанностей Аказы был настолько длинным, что Доума, тайком загибающий пальцы при каждом пункте, удивился – пальцы быстро кончились. Аказа стирал и убирал, помогал на кухне, не чураясь «женской» работы: чистил овощи, например, обрабатывал рис и тому подобное – Доума не захотел дальше представлять. Даже от расплывчатых образов человеческой еды, которые ему немилосердно подкидывало воображение, становилось дурно, а желудок скукоживался. Тот Доума, что с удовольствием вкушал изысканнейшие яства, обожал такие-то баснословные сорта чая, по детству трескал моти как сумасшедший и с возрастом ударился в сакэ, унёсся далеко-далеко в небытие – остался только тот кто, в тайне ото всех жадно впивался клыками в упругое человеческое мясо и подносил палочки ко рту не с предвкушением, а с отвращением и ожиданием момента, когда желудок можно будет очистить от противной человеческой пищи. Деятельность Аказы, слава богу, готовкой не ограничивалась. Последовали сделали из него паховую лошадь и ездили как хотели: он колол дрова, чтобы было, чем топить сэнто; орудуя длиннющей иглой, чинил татами; протирал эти же татами сухой тряпкой; следил за разрозненной и шумной малышнёй, а если кто-то из них заболевал, вытирал им сопли не брезгуя, и лечил заботливее уставших мамашек. Уже на: «Ах да, Аказа ещё чинит заедающие иногда перегородки фусум», у Доумы закружилась голова, и всё остальное пролетело мимо ушей. Но одно знал он точно – Аказу не выпускают за пределы общины ни при каких обстоятельствах. Даже если надо срочно пополнить запас хвороста, сходить до ближайщей речки, быстренько прикупить что-то на деревенском рынке, всегда найдут на это дело кого-нибудь другого и вежливо скажут Аказе сидеть на месте, как привязанной к колу собаке. Доума догадывался о причинах, но не спешил бить тревогу – похоже, Аказа сам не горел желанием выбираться наружу. И до одного момента Доума полагал, что всё с Аказой хорошо. Это случилось, когда на дворе стояла глубокая осенняя ночь – неприступная, тихая, погруженная в спокойный сон. В коридоре, пошатываясь, двигалась вперёд тень: она курсировала во мраке, как в родной стихии и, пока проходила мимо задвинутых дверей, не издавала почти ни звука. Только босые ступни тихо отрывались от татами и снова опускались. На куцой фигуре белел нагадзюбан, а на голове во все стороны торчал «ёжик». Доума ухмыльнулся, спрятавшись за углом позади бредущего куда-то Аказы, но перестал улыбаться, лишь заслышав всхлип: шутливое настроение как ветром сдуло. — Эй, — Доума осторожно коснулся чужого плеча. От скорости движения очертания расплылись в воздухе – кулак, стремительно нёсшийся Доуме в лицо, едва перехватывается ладонью вовремя. Сердце Аказы стучало так заполошно, что было почти слышно тихий ритм маленькой и питательной мышцы. В голубых глазах, от испуга потерявших всяческое выражение, несмело забрезжил рассеяный проблеск сознания – только чтобы снова смыться под волной ужаса. — Простите, — Выпалил Аказа сухими губами, поражённо, словно его поймали на ужасном преступлении и грозили смертной казнью. Хотя, судя по татуировкам, такое уже случалось, но как ни крути, Доума не мог представить, чтобы Аказа раскаивался перед сёгунатом. — Простите, ради Бога, — продолжил он, попытавшись отшатнуться и в то же время не сводя испуганного взгляда – в темноте голубой ободок его глаз, тонкий, как круг на воде, показался сизым. Доума улыбнулся – даже если лица не будет видно, нужно, чтобы голос звучал добро. — Ничего страшного, — Зашептав, он почти сразу отпустил чужое запястье. — Я просто удивился, что ты не спишь в такое время. Всё хорошо? Аказа покачал головой, не произнося ни слова. Доума приобнял его за плечи и повёл на свежий воздух. — Плохой сон? Снаружи было тихо. С наступлением осени гвалт насекомых стих и обещал вернуться только весной, а пока лишь листва и ветер шумели в беззвучности ночи. Звёзды сияли на чёрном полотне неба, положение слегка надкусанного диска луны над головой говорило о начале месяца и втором часу ночи. Мягкое человеческое тело грело Доуме бок и едва ощутимо дрожало, плотно укутанное в тёмное хаори с фиолетовой лентой на вороте. Снова без слов, Аказа с силой кивнул. Глаза его были закрыты, взгляд наверняка обращен внутрь себя. Доума этим воспользовался, чтобы вволю рассмотреть человека, отдавшись размышлениям, надеждам, мечтаниям. Когда-нибудь этот крепкий организм охоче, как засушенная земля поглощает влагу, впитает его демоническую кровь, и вместе они разделят трапезу, полакомятся нежно-розовой женской плотью. Именно женской – других вариантов воображение Доумы не допускало. В лунном свете кожа Аказы уже казалась неземной. «Должно быть, живётся людям очень легко», — подумал Доума, всё ещё держа ладонь у того на плече. — «Грустно – плачут. Радостно – хохочут. Кому-то плохо – сопереживают, не кривя душой. А любить умеют до помутнения». — Что тебе снилось? — Отец, — Ответил Аказа, напрягая отяжелевшие после сна голосовые связки. — Скучаешь по нему? Тот снова кивнул, крепко жмурясь. Но из сомкнутых век всё равно прорвались слёзы, и Доуме ничего не оставалось, кроме как вытирать их раз за разом. — Я... Простите, — С судорожным выдохом проговорил Аказа, когда спустя неопределённое количество времени успокоился окончательно. — Понятия не имею, что на меня нашло. Я знал, что выходить ночью нельзя, но ничего не мог с собой поделать. — Да брось, — Доума лишь улыбнулся. — В этот раз прощается. Но впредь чтобы не повторял такого, хорошо? Лучше беги ко мне, если что-то случается. — Хорошо, — В глазах Аказы отразились звёзды, когда он задумчиво обратил взгляд к небу. И в повисшем молчании, кричащем о накопившихся вопросах, несмело спросил: — Вы, похоже, не спите по ночам? — Да, зато сплю днём. Солнечный свет вреден для меня – достаточно взглянуть на мою кожу, и всё становится ясно, — Доума вытянул свободную руку и продемонстрировал Аказе. В лунном свете она казалась болезненного бледной, и Аказа бережно обхватил её ладонями, как любопытную диковинку. — Вы, наверное, очень тоскуете целыми днями в темноте, — Он неловко погладил Доуму по руке, заставив того едва ли не рассмеялся. Впервые за двадцать лет демонической жизни его кто-то жалел по этому поводу. — Ну что ты? Я уже привык! Моя задача – сидеть тихонько и слушать шёпот Богов, чтобы сделать людей счастливыми. Так что не беспокойся. — Разве вам не одиноко? Днём выходить нельзя, а ночью все спят... — Аказа хотел было отпустить чужую руку, но Доума не позволил, мягко сжав его ладонь холодными пальцами. — У меня всё ещё остаётся вечер, когда солнце заходит. К тому же, — Доума ослепительно улыбнулся. — Если тебя это так беспокоит, можешь посещать меня время от времени! Но не каждую ночь, конечно, а то совсем перестанешь высыпаться. Румянец на лице Аказы смотрелся восхитительно. В одну из таких ночей, не обременённые взглядами снующих туда-сюда людей, Доума поцеловал Аказу. Нежно, будто касался губами хрупкого льда. И медленно выдохнул дым кисэру в его рот. Аказа мгновенно отстранился, закашлялся, прикрыв рот рукой, и насупился. — Отвратительный вкус, — Пожаловался он, размахивая рукой, чтобы разогнать сизый дым. — Кому как, — Доума с блаженством сделал ещё одну затяжку. Он всё равно не хотел, чтобы Аказа курил – тогда у него будут совсем невкусные, горькие лёгкие. Хотя, есть его Доума всё равно не собирался... Аказа стоял под деревом, тщательно утирая губы тыльной стороной ладони. Доума обиженно надул губы. — Вообще-то не очень вежливо делать так после поцелуя. — Поце-чего? — Аказа наклонился ближе, пытаясь расслышать. — Поцелуй, — Наигранная обида Доумы быстро растаяла, когда он принялся снисходительно объяснять. — Иностранцы так выражают любовь. — Делятся кисэру, в смысле? — В смысле соприкасаются губами, — Доума заумно вознёс палец свободной руки к небу. — Почти как птица кормит птенцов, или как собаки вылизывают друг другу морду. Аказа скривился. — Звучит не очень. — Ну да, что поделать. Такой уж народ... — Пожал Доума плечами, и вдруг на него нашло: — А хочешь попробовать? Уже без дыма. Аказа отвёл взгляд в сторону. Буркнул – в своей привычной манере, будто делал огромное одолжение, хотя уговаривать его даже не пришлось: — Ну можно. И улыбка расползлась по лицу Доумы. Зажав трубку между пальцев, он приблизился, мягко прижал Аказу к дереву, оперевшись рукой слева от его головы. Тому пришлось задрать голову, чтобы не разорвать зрительный контакт, и при виде этих ясных, нежных голубых глаз Доуму как молнией прошило. Глядя на собственную тень на красном лице Аказы, осознавая их разницу в росте, размерах, силе и даже положении, Доуму до позвоночника пронзило влечением. Чувство превосходства, которое дарили ему люди, никогда не могло оставить равнодушным. Он только склонился чуть ниже, а Аказа уже смотрел на его губы, как заворожённый. — Ты уверен? — Шепнул Доума в паре сантиметрах от чужого лица, только с целью подразнить. — Звучит же «не очень»... Аказа впился в его губы своими, сухими и потрескавшимися. Доума за это мгновение понял, что если слегка разбередить трещинки языком, они начнут сладко кровить. И с тихим чмоком Аказа почти сразу оторвался от него, вжался спиной а дерево. — Вот и всё, — Сказал он, не в силах ни обуздать дрожь голоса, ни скрыть румянец. — Г-говорил же – чушь какая-то... Доума обвил его талию рукой, склонился, впиваясь в губы бесцеремонно и уже совсем не игриво. Жадно провёл языком по столь желанным трещинкам, пробуждавшим в нём естественный аппетит и не только, – Аказа сдавленно промычал, уперевшись ладонями в чужие плечи скорее всего инстинктивно. И безрезультатно: Доума прижимал его к дереву, не тратя особых усилий. Тишина рвалась частым, сбитым дыханием – как ожидалось, Аказа вскоре поддался, положив дрожащие пальцы Доуме на плечи. Но открывать рот не хотел ни в какую, и когда Доума собирался было надавить пальцами ему на челюсть, протестующе замычал. — Нельзя... — Оторвавшись, прошептал Аказа влажными, припухшими, сладко и маняще кровящими губами. — Почему? — Спросил Доума. Отказа он точно не ожидал. — Это непотребно, — Аказа покраснел до кончиков ушей. — И... сейчас уже поздно. Мне пора спать. У Доумы был соблазн не слушать его. Взять разом всё, что хотел: сил хватало, да и сам Аказа жаловаться не станет – некому, не поверят... — Бедолага. Долгий у тебя был день, да? — Доума провёл пальцами по его волосам, отлип от дерева и взял за руку. — Давай я проведу тебя до комнаты. А то, не дай Боже, споткнешься в темноте. Доума шёл впереди, ведя Аказу за собой по тихому заросшему двору, по каменной тропинке к дому и наконец, когда они вошли внутрь – по коридору. В темноте, снедаемый недобрыми мыслями, он уже собирался завернуть не совсем туда, как Аказа остановился, чуть сжав в шершавой ладони его руку. — Что такое? — Заботливо прошептал Доума, обернувшись. И почувствовал на щеке тёплые, мягкие губы и горячее дыхание. Краем глаза он обнаружил, что чтобы поцеловать его в щёку, Аказа приподнялся на носках. — Спасибо. Дальше я сам, — Аказа выпутался из хватки и убежал – так легко и быстро, только потому что застал Доуму врасплох. Он застыл в опустевшем коридоре, чувствуя, как фантомное тепло покалывает на щеке. И решил, что сегодняшней ночью пойдет развеяться. Последователи всё равно не зададут вопросов, если он надолго пропадёт. И когда Доума вернулся, насытившись, Аказа, краснея от каждого случайного взгляда, предпочёл делать вид, что ничего не случилось. Доуме пришлось ему в этом потакать. Лишний раз не касался без повода, не приобнимал фривольно, как любил делать раньше. В конце концов, Аказе не помешало бы хоть иногда проявлять инициативу. Но за нагромождением почтительных жестов, уважительных слов, низких поклонов и формальностей он словно стремился спрятаться ещё больше – так, что даже трудно было сказать, испытывал ли что-то. И только один вечер дал это понять. — Ты так же чиста, как этой цветок, — Вымолвил Доума, воткнув стебель лотоса в коричневые волосы девицы. Во дворе с каждым словом изо рта вырывался пар. Маюми смотрела на него карими глазами и приоткрыла рот, как если бы увидела нечто удивительно прекрасное – сверкающий звездопад или радугу на небе. Что-то в тот момент заставило Доуму увести взгляд на проём двери, ведущей в дом. И наткнуться на голубой глаз, выглядывающий из щели. Аказа смотрел на них. Доума хотел улыбнуться ему, но тот уже скрылся из виду, что странно: ничего предосудительного Доума не делал, просто приподнял настроение последовательнице, что беспокоилась по поводу предстоящего замужества с самураем, а следовательно и об уходе из общины. Маю-чан родилась в одной из комнат культа: её встречали запахом благовоний и рассыпанными по татами лепестками, а Доума, как и любого другого ребенка, родившегося в этих стенах, лично освятил её, осторожно коснувшись пиалой с благовонием миниатюрных плеч и макушки лысенькой тогда головы. Но Аказа, и так лишенный энтузиазма, вовсе прекратил идти на контакт. Доума же ненавязчиво находил точки их соприкосновения – предположить распорядок дня последователя было легче простого. — Эй, — Мягко и на всякий случай виновато произнёс Доума, найдя Аказу вечером у колодца. Небо над головой окрасилось в сизые оттенки и загорались первые звёзды. Сгорбленная спина Аказы, обтянутая тканью белого хаори, крупно вздрогнула. — Да чтоб! — Он едва ли не опрокинул деревянное ведро, в котором плавала белая ткань – скорее всего кимоно или нагадзюбан. Быстро и раздражённо обернулся. — Простите, Доума-сама, — Имя и уважительная приставка были произнесены так холодно, что Доума, привычный к морозам, захотел укутаться в своё мешковатое хаори поплотнее. — Что-то хотели? — Хотел проведать тебя, — Доума светло улыбнулся, надеясь растопить образовавшийся между ними лёд и, возможно, приподнять Аказе настроение. Но тот остался непоколебим, сжатые губы не изменились, а взгляд так же колол претензией – Доума не мог вспомнить, когда в последний раз простой человек обращался с ним так сухо. — Я занят. Такео-чан измазал своё кимоно, — Аказа вновь отвернулся, позволяя видеть только свою мягкую, покрасневшую от холода щёку вполоборота и слишком уж выпирающие лиловые ресницы. Доуме понадобилось несколько секунд на то, чтобы вспомнить, кто такой Такео – это ведь был тот подвижный мальчик лет шести, жалующийся, что от долгого нахождения в положении сейдза у него начинают болеть ножки. То, что именно этот ребенок запачкал белоснежное кимоно, было неудивительно, и Доума почти пожалел о выборе этого цвета для последователей. Ключевое слово – почти; он ведь не хотел бы, чтобы его люди сновали вокруг в отвратительных болотных, грязевых, мышиных или чёрных цветах. Нельзя отправлять людей в светлое место, пусть и придуманное, жадничая на пустом месте. Послышался всплеск воды – Аказа вновь заработал руками, безрезультатно выстирывая пятно на белой ткани. — Я ведь всё равно вместе со всеми приду к вам на вечернюю молитву, господин. Лучше идите скорее в дом, тут ведь холодно... — К концу предложения голос Аказы становился всё тише и тише. Окинув взглядом склонённые макушки последователей, Доума подумал, что здесь становится людно. Если не собрать жатву в ближайшее время, дышать будет совсем нечем! — На одном цветке лотоса рождённые одну судьбу и делят... — Заученные слова покидали рот Доумы как сами по себе. Такой уж порядок, здесь хотя бы раз в день им необходимо выскакивать. Уже в девять лет он мог зачитать «Итирэн-такусё», даже не глядя на свиток и не допуская ни единой ошибки в передаче громоздкого текста – слова давно утратили для него смысл, а впечатление от сутры размыло тяжёлыми волнами пережитых лет. Проповедовать и в то же время планировать свой пир уже входило в привычку. В меню войдут три молодые девушки из третьего ряда. Ещё шесть... Нет, чего мелочиться, желудок уже давно не как у Низшей Луны – восемь женщин, по две из первого ряда, три из второго и остальные из задних. Пять взрослых мужчин, так и быть, Доума так же проведёт в Рай. Взгляд проскользил по самому заднему ряду, в котором среди аккуратных традиционных причёсок юношей выделялась макушка Аказы... «А парней пока не трогать,» — твёрдо решил Доума, — «толку от них мало, мясо – заурядность заурядностей, редкой крови – ни капельки». Когда община опустеет и часть жителей отправится в «Рай», надо подумать, как бы распределить обязанности между оставшимися. Взгляд упал на Мидорикаву-сана, приземленного, но плечистого отца двоих детей. О, вот он пускай это и обдумает! Отлично, с этим решено. А на кого спихнуть обязанности по дому и хозяйству, когда уважаемая Цубаса-сан уже будет в желудке? Доума взглянул на Маю-чан, которая с блуждающей улыбкой сидела в углу и молилась чему-то у себя на уме. К сожалению, ни на роль новой хозяйки, ни даже в меню она не входила, так как уже совсем скоро выйдет замуж – самурай, увидевший её днём на заполоненной торговой площади, попросил её руки без промедления. Ни родители, ни сам Доума не имели ничего против, но после этого он несколько раз подумал бы, прежде чем отпускать девушек одних. Взгляд от коротких волос Аказы отрываться всё никак не хотел, и Доуме в голову пришла резонная мысль. Ходить за продуктами днём будет Аказа! Обычно последователи выпускали его за пределы общины крайне редко и явно неохотно – беспокоились за репутацию, скорее всего. Каким бы хорошим, трудолюбивым и послушным Аказа ни был, трудно представить, что произойдет, если он засветит хоть полосочку татуировки перед посторонними. Но Доума особой проблемы не видел – нужно всего-то удлинить Аказе рукава кимоно, для надёжности замотать предплечья чем-нибудь, чтобы точно не увидели, и уже можно выпускать, ничего не боясь. — Спасибо, господин. — Покорно благодарим вас, господин. — Примите нашу благодарность, господин. Вихрь шелухи, условных слов – ненужных, пустых, высказанных, по инерции – стремительно проносился мимо Доумы, как только сеанс молитвы завершился. Улыбаясь в ответ сонным, вялым и уставшим лицам, благословляя их на добрые сны и спокойную ночь без происшествий, Доума метнул взгляд на Аказу – мельком, не задумываясь. Глубина голубых глаз поразила его как впервые. Непередаваемо печальные, из оглушительно пустой дыры, на месте которого у Доумы должно было находиться сердце, они насилу сцедили ядрёную каплю жалости, – о, до чего же бессмысленна, тосклива жизнь Аказы! Доума не уверен, удавалось ли тому до появления здесь урвать хоть клочок счастливого мгновения. Был ли рядом кто-то, дарящий Аказе любовь? Радость? Грустно опущенные плечи и взгляд, затравленность из которого не выжить похоже уже никогда, намекали – вряд ли. И Доума улыбнулся ему. Чуть ярче, чем остальным, чуть теплее, душевнее. Аказа мигом уставился на татами, неслышно пролепетал благодарность и удалился, вливаясь в общую толпу. Но Доума уже принял решение, что сделает его счастливее всех на свете.Счастливее всех на свете
15 сентября 2022 г. в 20:44
Когда Аказа вернулся, Доума не мог оторвать от него глаз.
Нежные, ещё по-детски округлые розоватые ланиты, длинные ресницы, взъерошенные смоляно-чёрные волосы, внимательные, колкие голубые глаза – ну разве не очарование?
Доума взял его мозолистые, покрытые свежими ссадинами ладони в свои, провёл большим пальцем по тыльной стороне. Контраст белоснежной демонической кожи и желтоватой человеческой был невероятен.
— Ты прекрасен, — Доума взглянул ему в лицо и увидел черты своего будущего творения.
Аказа безмолвствовал, с недоумением хмуря тонкие брови и обращая на Доуму забавный взгляд – безмерно озадаченный и возмущённый.
Пока что он был лишь наброском, планом, цветущим в голове создателя. Но когда наступит время, Доума преобразит его – так, что вернуться назад будет невозможно.
— Как тебе в сэнто? — Спросил он, в мгновение ока сбросив с лица одержимость идеей, будто не представлял только что в своей голове картины – отдающие металлом, липкие, кровавые, тёмные, будоражащие. Аказа пару мгновений похлопал ресницами.
— Хорошо, — Ответил он, косясь на их сплетённые руки, явно неуверенный, можно ли выпутаться из хватки Доумы. — ... До этого почти никогда там не был.
— О, я это сразу заметил, — Доума беззаботно отпустил теплые, с огрубевшей кожей ладони и втянул носом воздух. — Как приятно теперь от тебя пахнет!
— ... Благодарю. — Аказа скривился. Доуму это рассмешило, как будто зазорно – просто наслаждаться ароматом вымытой человеческой кожи.
— Во всяком случае, — Доума раскрыл веер, выпавший из рукава, лениво обмахнулся, чтобы не отвлекаться на лёгкие нотки крови, витающие в воздухе. — Ты мне кое-что обещал. Забыл?
Напряжение на лице Аказы выдало, что ничего он не забыл.
— В прошлом я не делал ничего хорошего...
— Я здесь, чтобы выслушать твою исповедь, — Доума добро улыбнулся, — у меня нет права осуждать.
Аказа слой за слоем, нехотя открывался. Доума не торопил, внимательно слушал и задавал наводящие вопросы, если тот сбивался и замолкал.
Рассказ вышел таким душещипательным, что слёзы, пусть и выдавленные, ручейками потекли из глаз Доумы. Он снова взял Аказу за руку, поднял взгляд на его лицо и изумился – оно сохраняло каменное спокойствие.
Ни небольшого покраснения глаз, ни частого дыхания, ни всхлипов – с таким равнодушием люди могут пересказать историю совсем постороннего человека с другого конца света, а не ведать свою.
Решив не отклоняться от привычного, Доума нежно, как фарфорового, обвил его и прижал к себе. Почувствовать приятное человеческое тепло помешало препятствие из неуклюже выставленных рук Аказы.
Не растерявшись, Доума мягко взял чужое запястье, крепкое, как стальной прут, и положил сжатый кулак на изгиб своей талии.
— Не бойся, обними же меня в ответ.
Аказа несмело прижался, фыркнув, будто делал одолжение.
«Я так-то не имел в виду просто уткнуться лицом в мою грудь», — мимоходом пронеслось в голове Доумы, пока он проводил ладонью по крепким плечам, поднимаясь по шее и ласково поглаживая красноватое ушко большим пальцем, из-за чего Аказа вздрогнул. — «Но уже хоть что-то! Со временем научится».