не жди от меня прощенья, не жди от меня суда, ты сам свой суд, ты сам построил тюрьму. но ежели некий ангел случайно зайдет сюда, я хотел бы знать — что ты ответишь ему?
Вообще-то к нему никого не пускали. Заключенный в Мукене Айзен, конечно, помог Готею-13 одержать победу над квинси, но это ничуть не искупало его прошлых преступлений, и поэтому бывшего капитана снова отправили в тюрьму, на нижние уровни Гнезда Личинок, куда был закрыт доступ, естественно, для всех. Если, конечно, тот, кто хотел попасть к Айзену, не был мастером кидо. Момо многому научилась. Момо стала сильнее, взрослее и опытнее. И, в отличие от Зимней войны, сражение с квинси не принесло ей серьезных ранений — прикрывал Хирако-тайчо, да и Комамура вовремя отпихнул девчонку, закрыв собой от взрывов. Момо, конечно, тоже в долгу не оставалась: лечила своего капитана, пока враг отвлекался на других противников, отбивала удары рядовых квинси то кидо, то файерболом из лезвия Тобиуме, и в конечном итоге снова выжила, выжила, хотя ее убивали дважды — ее убил дважды один и тот же человек, и Момо не могла понять, что такого она сделала своему капитану, что тот так хотел ее уничтожить, стереть с лица земли, избавиться от нее навсегда — ее Учитель, тот, кем она восхищалась, тот, кто был ей почти отцом, тот, кому она так верно служила — вернее, служила под его руководством, а не ему. Ему служили другие: ненавистный Ичимару, Тоусен, армия Пустых, которых он создал самостоятельно, вложив в них силу, а потом использовав, как разменные монеты — Момо же служила в первую очередь Готею-13, и только потом это поняла — когда второй раз очнулась в белоснежной реанимационной палате, с иглой от капельницы в вене и шрамом на груди, что на всю жизнь остался напоминанием: никому нельзя верить. Каким бы добрым и надежным ни казался человек, он может предать, в прямом и переносном смысле воткнуть нож в спину, даже если он был тебе близок. Но все равно — почему? Что она сделала не так? Она ведь была верна Айзену, как и полагается лейтенанту быть верным своему капитану. Более того — Момо возвела Айзена в ранг кумира, идола, некого божества: он спас ей жизнь, он улыбнулся ей, погладил ее по голове и похвалил, а казалось бы, хвалить не за что, потому что нарушила приказ семпая и ввязалась в опасный бой, когда старший велел отступать. Хинамори была хорошей, и наивно верила, что все, кто ее окружает — тоже хорошие. Бабушка, Широ-чан, Кира, Ренджи, Рангику, Нанао, Хирако-тайчо — все они были хорошими. И Айзен-тайчо был хорошим, но это не помешало ему пронзить ее грудь мечом и сказать это насмешливое «спасибо». За что он ее благодарил, если решил убить? Разве она ему мешала? Она ведь даже не беспокоила его сверх меры. Да, иногда приходила по вечерам, спрашивала совета или просила книгу, но разве за такое убивают? А он был таким чужим тогда, когда она подняла испуганный и неверящий взгляд на его лицо. Он смотрел совсем иначе. Ее добрый капитан Айзен умер, пришпиленный к зданию Совета — это был не ее капитан Айзен. Это был незнакомый и жестокий человек, идущий к своей цели по трупам…***
Момо оглянулась вокруг. Охранники Мукена отошли в сторону, и уж точно не могли учуять шинигами на уровне лейтенанта, особенно учитывая то, что Хинамори была мастером демонической магии и превосходно умела скрывать свою духовную силу — когда она этого хотела, ее не мог заметить даже Хицугая, хотя у нее с ним была крепкая связь и уж реяцу Момо Широ ощутил бы точно. Момо тенью прокралась мимо нерадивых стражей и бросилась внутрь здания. Сейчас или никогда! Она и так давно оттягивала этот момент. Боялась, и сама не понимала, чего — она ведь права, а Айзен — ошибался, иначе не находился бы под арестом. Что бы он ни сказал ей, они все равно больше никогда не встретятся, находясь теперь на разных полюсах. И все же… наверное, Момо боялась услышать, что Айзен действительно ненавидел ее и желал ей смерти. Эта мысль ранила ее — нет, не может быть. Кто она такая, чтобы тот, кто решил стать Богом, возненавидел ее? Обычная девочка из Руконгая, что добилась своего звания лишь упорным трудом, тренируясь до кровавых мозолей, чтобы однажды возглавить свой отряд — свой, не Айзена и даже не Хирако. Пока Момо была исполняющей обязанности капитана, она успела понять, что такое — ответственность за солдат. Айзен предал Пятый отряд, а Хирако отсутствовал сотню лет, и поэтому Хинамори по праву считала Пятое подразделение своим, нежно любила его и старалась, чтобы солдатам жилось комфортно… И все же, а что она ему скажет, когда придет к камере? Как начнет? С чего? Момо боялась, что сорвется на крик или на плач, начнет проклинать Учителя — ей совсем не нужна была очередная истерика, сколько уже было их, этих истерик, когда горло сковывало удушье, а сердце разрывалось на части? Тем более, Мукен — не место для нервного срыва. Но если Хинамори будет тянуть дальше, ждать какого-то более удобного времени, откладывать неприятную беседу на потом — она рискует так и остаться в неведении, маленький, брошенный ребенок, который мечтает найти отказавшегося от него родителя и крикнуть тому в лицо: почему? Здесь было очень темно. И тихо. Шаги Момо отдавались эхом в высоких черных стенах. Она медленно шла, зная, куда нужно идти, и освещала путь маленьким шариком из кидо, голубовато светящимся в темноте. Остановившись перед камерой, где заключался ее бывший капитан и кумир, Момо набрала в грудь воздуха и громко произнесла: — Айзен! Уже без суффикса «тайчо». Уже давно не тайчо. Сначала — ошибалась, путалась, по привычке называя предателя «капитаном», но теперь — поняла, приняла, признала. И даже никаких уважительных приставок — он этого не заслуживает, ее убийца. Он заслуживает лишь ее ненависти и презрения. Вот только… была ли ненависть на самом деле, Хинамори не могла бы уверенно сказать. — Узнали? — уже тише спросила Момо, затаив дыхание. И ее окутал страх: а если не узнал? А если вообще забыл, что была на свете такая Хинамори Момо, его лейтенант? Может ли такое быть?..***
и мне любопытно, как ты себя чувствуешь там теперь — теперь, когда все бревна в твоем глазу.
«Я вас ненавижу». Она должна сказать это. Сказать, потому что так принято: ты ненавидишь того, кто предал тебя. Того, кто убил тебя. Того, кто ушел и оставил в одиночестве со своими демонами, раздирающими душу в окровавленные клочья, не щадящими ни днем, ни ночью, заставляющими кричать от боли и хрипеть сорванным горлом — «почему-почему-почему» — пульсирует в голове, пока сознание затягивается ярко-алым. Алый — определенно ее цвет, как сказала однажды Рангику, подарив какую-то красную блузочку на день рождения. Алый — потому что ее стихия — огонь. Ее занпакто — огненное. Языки огня алые — как кровь. Кровь на ее руках, когда она сжимала меч в решимости напасть на Широ, подумать только, на Широ, тогда Момо не верила даже ему — и в этом тоже виноват Учитель, подстроивший свою смерть, коварно наблюдавший за обезумевшей от горя осиротевшей Хинамори, пока она не знала, где друг, а где враг, не знала, куда броситься, кому мстить за убийство капитана… Она его ненавидит? Она ведь должна. Это нормально, если она его возненавидит. Бросит ему в лицо оскорбления, проклятия, ругательства — кто ее осудит, кто ее услышит, кроме подлого предателя, который ничего иного не заслуживает? Никто даже не знает, что Момо здесь. Никому не придет в голову искать лейтенанта Пятого отряда в Мукене, просто потому, что никто не подозревает, что она способна туда проникнуть. Момо не афиширует свою истинную силу. Момо не афиширует, насколько хорошо теперь владеет кидо. В чем-то ее бывший капитан был прав, скрывая свою истинную силу — так действительно удобнее. И пока все вокруг думают, что Хинамори — слабая, нерешительная и скромная, она незамеченной пробралась в Мукен и теперь смотрит на сидящего Айзена — его стул, к которому он прикован, чем-то напоминает трон. «Ты хотел трон, и теперь он у тебя есть. Но больше — ничего». Момо сейчас — искорка жизни во мраке, сияющая, как свет кидо на ее ладони. Она понимает это. Сюда никто не заходит — с тех пор, как Яхве побежден, Айзен больше не нужен. Но ведь Айзен не принял сторону квинси, когда император предлагал ему это. И опять же вопрос: почему? Почему не получил свободу с помощью Яхве? Почему остался на стороне Готея и даже помог сражаться против врага? Он ведь хотел того же, чего и квинси. Вот только вряд ли два бога поделили бы небо. Вряд ли Айзен терпел бы рядом с собой такого же властного, жестокого и беспощадного человека. Хинамори замирает у камеры, сжимает пальцами решетку, смотрит-смотрит-смотрит, не опуская глаз, и в зрачках ее отражается голубоватый огонек кидо, то пламя, что пылает у нее внутри — всегда пылало с тех пор, как она услышала имя своего асаучи. Где-то в сознании волнуется Тобиуме, ей не нравится находиться здесь, в темноте и холоде, но хозяйка пришла сюда искать ответы, и куда денется ее верная занпакто? Ей хочется сказать, как хорошо сейчас на улице. Как приятно дует свежий весенний ветер. Как красиво расцвело персиковое дерево. Каким голубым сегодня было небо. Просто в насмешку, потому что Айзен не увидит уже неба, цветов и не ощутит дуновения ветра на щеках, не вдохнет аромата весны — так ему и надо, думает Момо. Он хотел все это поработить, подчинить себе — но небес без дождя не бывает, и небеса отвергли бога, опустив сюда, во мрак и сырость, где нет ничего и никого. «Что я тут делаю?» — печально думает Хинамори, пока Айзен громко и хрипло смеется. Она не вздрагивает от неожиданности, потому что инстинктивно ожидает от бывшего капитана опасности, и поэтому собрана и держится настороже. Она не боится его, просто знает, что это за человек. Он опасен, наверное, даже сейчас, особенно по сравнению с девочкой-лейтенантом, которую мог стереть в порошок одним пальцем, но ни один его удар не оказался смертельным. Ни первый, нанесенный Кьёка Суйгецу, ни второй, нанесенный Хьёринмару — оба раза удалось выжить, остаться, цепляясь пальцами за край пропасти, выбраться из омута, открыть глаза и даже снова начать улыбаться друзьям, улыбаться Широ, который взволнованно хмурил брови — «я в порядке», — неизменно повторяла Хинамори, даже если это было ложью, чтобы самой поверить в свою мантру «все хорошо». Она привыкла повторять это с раннего детства, чтобы не волновалась бабушка, да так и осталось на всю жизнь. Как бы ни было больно и страшно, Хинамори говорила «я в порядке», за редчайшими исключениями, когда было ясно, что о порядке тут и думать не стоит. — Я вас не боюсь, — уверенно говорит Момо. Зажигает кидо ярче, так, что огонек выхватывает из тьмы ее лицо — отрезала волосы, когда стало совсем невмоготу терпеть. Отрезала без сожаления, самостоятельно, кромсала пряди ножницами, а потом пошла к Рангику и попросила подровнять, ничего не объясняя. Рангику молча подровняла, не расспрашивая подругу — ей тоже было тяжело, даже тяжелее, чем Момо — у Момо остался Широ. У Рангику никого не осталось. «Я вас ненавижу», — глотает Хинамори горькие и злые слова, глотает свою ложь, пронзающую ее тело. Не ненавидит. Не может. Столько доверяла, столько восхищалась, столько следовала за ним, невозможно перечеркнуть все это, всю эту преданность и восторженность сильным человеком. — Я хотела спросить вас, — начинает она. — Почему вы так хотели меня убить? Я ведь не делала ничего плохого. Я не могла вам помешать. У меня бы просто не получилось, — Момо всегда трезво оценивала свои силы. — Я ведь… Я ведь вас любила! — ее голос срывается. — Вы учили меня! Вы спасли меня тогда, помните? Спасли от Пустых, когда я еще была в Академии! Вы спасли меня, чтобы потом убить?! Момо судорожно вдыхает. Слова сказаны. Она спросила то, что мучило ее и терзало, и теперь осталось самое сложное — выслушать ответ.***
я думаю, ты не считал себя богом, ты просто хотел наверх, резонно решив, что там теплей, чем внизу.
Она не боялась, хотя и ожидала опасности, и знала, что этот человек намного сильнее ее. Но это был не страх, то, что она чувствовала, опускаясь в холодную темноту Мукена, держа на ладони ярко-сияющий огонек — Момо даже не боялась, что ее заметят, поймают, осудят, спросят, что она тут делает, зачем пришла. На это есть Хакуфуку, бакудо, помутняющее сознание: Хинамори однажды его уже использовала, знала, что сможет снова — и даже сильнее. А еще Момо знала, что ее не могут заметить. Охранники — снаружи, они отвлечены и даже не допускают мысли, что сюда проникнет лейтенант, а ощутить ее духовную силу не сможет никто, она скрывала реяцу тщательно, ни крупицы не выпуская на волю. Сейчас все думают, что она сидит в своем кабинете за документацией. Широ занят собственным отрядом, а Хирако-тайчо побоится сунуться в ее кабинет, чтобы она не перекинула на него бумажную работу — своего нового капитана Момо успела изучить и понять, особенно то, что он терпеть не мог работать, предпочитая валяться на диване и слушать какую-то странную музыку, которую называл «джаз». Ленивый, безалаберный и безответственный — с Айзеном Момо было куда легче работать, но, в отличие от Айзена, Хирако вряд ли мог бы ее предать, сам единожды обманутый лживым богом, сломанный и выброшенный прочь. Все они были игрушками, куклами в руках Айзена. Он ломал их, как хотел, издевался над самым дорогим, подставив под меч Широ именно ту, кого он так яростно стремился защитить, перечеркнув жизнь восьмерых старших офицеров, превратив их в нечто среднее между шинигами и Пустыми, насмехаясь над самим принципом творения, создавая новые расы и ничуть не стыдясь — какая разница, что случится со сломанными и отброшенными куклами, отыгранными картами, теми, кто уже не нужен, теми, кого уже использовали? Но… теперь Айзен сам — использованная и выброшенная игрушка. Помог выиграть войну с квинси, убить их Императора, получил немного свободы — как в насмешку — а теперь снова здесь, в темноте и холоде, опутанный лентами так, что не вздохнуть — нравится тебе такая роль, предатель? Нравится тебе, как с тобой поступили? А ведь ты сам поступал так — а теперь кукловод сам стал марионеткой, чьи руки и ноги привязаны к нитям. Момо смотрела прямо в лицо Айзена, которое освещал огонек на ее руке. Она не испытывала сейчас ненависти. Она ни разу не испытывала ненависти к Учителю. Сначала — ужас от того, насколько он стал чужим, как будто это не был ее капитан, которого она так любила. Потом — неверие, что он мог так поступить. Потом — потом она поняла, что Айзен — враг, и вышла на поле боя против него, но не из ненависти, а из чувства долга перед Готеем-13, перед своим отрядом, за который чувствовала ответственность еще с тех пор, как стала четвертым офицером, потом — лейтенантом, а перед Зимней Войной являлась исполняющей обязанности капитана, и не могла просто остаться в стороне. Ребята отговаривали ее: Хинамори-фукутайчо, вы еще не оправились от ран! Лейтенант улыбалась, отмахивалась, повторяла свое вечное «все в порядке»… И не было в ней ненависти, лишь желание защитить то, что ей дорого, то, что должен защищать каждый шинигами — миропорядок и своих близких. Потом Момо чувствовала… благодарность. Ведь без помощи Айзена они не смогли бы справиться с мощью Ванденрейха. А потом все перемешалось, и теперь Момо испытывала к своему Учителю яркую и неугасимую… жалость. Ей было жаль его, такого сильного и одновременно — беспомощного, заключенного в собственноручно выстроенную тюрьму, неспособного больше видеть солнечный свет и смотреть на звезды, хотя он защитил все это — он не хотел разрушить мир, со временем поняла Хинамори. Он хотел им править. Он просто хотел наверх, резонно решив, что там теплей, чем внизу. Но он пал со своих небес в глубины собственного Ада, вынужденный находиться в одиночестве, в темноте и холоде — двадцать тысяч лет, подумать только. Это жестоко. Это неправильно. Да, давать свободу столь опасному преступнику нельзя… но преступнику ли? Могли ли взгляды Учителя измениться? Мог ли он пересмотреть свои приоритеты, когда отказал Яхве и остался на стороне шинигами?.. «Ты стала сильной», — говорит Айзен, и Момо старается сдержаться, чтобы не улыбнуться. Заметил. На самом деле все они стали сильнее после мясорубки, что учинили штернриттеры. Хинамори пока не достигла банкая, но шла к этому не так упорно, как следовало бы — она ведь не знала, каким будет ее банкай, понравится ли он ей. Вот банкай Фонг-тайчо не нравится ей, потому что он слишком громоздкий и заметный — Омаэда однажды проболтался на попойке лейтенантов, когда они обсуждали капитанов. Момо обещала молчать, а сама задумалась — может ли ее сила стать для нее обузой, тем, чем нужно прятать? Банкай мог оказаться одновременно тузом в рукаве и котом в мешке, поэтому Хинамори решила не спешить, а для начала приняться оттачивать навыки кидо. Многие недооценивали демоническую магию, предпочитая ближний бой, но Момо, как никто другой, знала, что кидо — очень полезная сила, и ведь, если задуматься, ее бессмертный Учитель был побежден именно благодаря кидо Урахары Киске, а не мечу Куросаки Ичиго. Она стала сильной — похвала звучит, совсем как раньше, когда Айзен был ее добрым капитаном. Когда не было на ее груди шрама от двух клинков. Когда она была беззаботной девушкой, занятой лишь тем, как угодить своему тайчо. Она и правда изменилась. — Спасибо, — коротко отвечает Момо. Дурацкая вежливость, что годами сковывала ее натуру, проявилась и здесь — вот к чему, спрашивается, благодарить предателя и собственного убийцу? Но она все равно роняет в пустоту это дурацкое и никому не нужное «спасибо», что отражается едва заметным эхом от высоких каменных стен. «А вы стали слабее», — с вызовом думает Хинамори, но молчит. Она на самом деле так думает — нет, Айзен не стал слабее, как воин. Он стал слабее, как человек — иначе не стал бы ее хвалить. А может, и не слабее. Может — добрее. Мягче… но, скорее всего, снова притворяется, опутывает ее волной иллюзий: смотри, Хинамори-кун, я стал хорошим! Ложь, какая отвратительная ложь. Его ответ важен для Момо. Важнее всего на свете в данный момент. Она даже дыхание затаила, ожидая услышать, что он ответит на ее вопросы… «Нет» Ответ был дан только на последнее, что она спросила, и Хинамори это поняла. Он спас ее не для того, чтобы потом убить. Но… почему тогда? Просто пожалел попавших в беду детей, слабых школьников? Ему-то вряд ли было трудно раскидать простейших Пустых, он мог сделать это едва ли не одним пальцем — с такой-то мощью. К тому же, рядом был еще и Гин, о котором Момо было больно вспоминать — она ошибалась на его счет, как же горько она ошибалась, дурочка, слишком быстро судящая людей. И Момо не заплакала — она уже давно не плакала. Не плакала, когда Хирако, израненный, лежал у нее на руках, пока она исцеляла его кайдо. Не плакала, когда внезапно посреди боя перестала чувствовать реяцу Широ. Не плакала, когда увидела, что случилось с Кирой, ее лучшим другом со времен Академии. Не плакала, когда узнала от Рангику-сан правду о поступке Ичимару. И сейчас — не заплачет. Она уже не маленькая девочка, не ребенок под защитой сильного человека, за чьей спиной пряталась от жестокого мира. Она — лейтенант Пятого отряда Готей-13. Она — солдат. Она — воин. Она ведет за собой людей, которые ей подчиняются. Слезы высохли уже давно. Айзен прав — Момо стала сильной. — И все же! — продолжила Момо, — Зачем вам нужна была моя смерть? Я не смогла бы встать у вас на пути! И… Здесь, в кромешной тьме, в глубинах подземелья, где есть только они вдвоем, Хинамори могла это сказать. Отпустить на волю то, что ее мучило и раздирало горло изнутри. — Я не стала бы вам мешать, — четко проговорила Момо.***
ведь я говорил, что они упадут — и они тебя погребли; небес без дождя не бывало еще никогда.
Хинамори Момо перестала быть обычной девушкой в тот самый момент, когда поступила в Академию Духовных Искусств. Перестала быть обычной душой-плюс, обычной внучкой своей любящей приемной бабушки, обычной подругой взъерошенного беловолосого мальчишки — стала солдатом. Такая маленькая девочка, такая радостно-восторженная, такая светло-наивная — Момо жалеет прошлую себя, вспоминая то, какой она была. Перебирает старые фотографии, раскладывая на столе, вглядывается в собственную такую солнечную, такую яркую улыбку, и ей становится больно где-то в сердце: сможет ли она еще так улыбаться? Сможет ли быть такой же беззаботной после того, как узнала все темные и страшные стороны этого мира? Сможет ли отпустить вину всем тем, кто грешен перед ней? Сможет ли, что самое главное, отпустить вину самой себе? Бедная-бедная девочка с двумя озорными хвостиками, не знающая, что мир, который она так любит, поступит с ней. Так жестоко. Раньше она едва бы осмелилась подать голос в его присутствии, а сейчас спокойно поминает черта при Айзене. Наверное, она смогла бы даже ударить его, если бы дотянулась. Если бы не было решетки и барьера из кидо, и лент, сковывающих его тело, врезающихся в кожу. Она все еще чувствует к Учителю затаенную нежность, непреодолимое восхищение, желание быть рядом — только старательно отгоняет от себя эти чувства, запирает в дальнем углу сознания: он предатель, мерзавец и убийца. Она не должна чувствовать к нему ничего, кроме ненависти и презрения. Но… Момо смотрит во все глаза на лицо Айзена. Ленты скрывают и лицо, едва дают ему возможность дышать, видеть и говорить. Разве могла Хинамори представить себе, что ее добрый и самый лучший на свете капитан окажется здесь? Разве могла допустить возможность, что она сама придет к нему, идеально сумев скрыть реяцу и обманув всех вокруг? Разве она думала, что Айзен станет предателем, а она сама станет настолько сильной, чтобы провернуть такое дело, как посещение опаснейшего преступника на нижнем уровне Мукена в одиночку? Ведь, достигнув поста лейтенанта, Момо перестала стремиться к силе. Да, она продолжала тренироваться, но повод для этого был уже другой: не получить вместе с силой какие-то звания или блага, но защитить тех, кто ей дорог. Ее отряд, ее ребят, которые в нее верили. Ее одноклассников — Киру и Ренджи. Бабушку, которая выжила после войны с квинси благодаря вовремя выстроенному ее внучкой вокруг дома бакудо. Широ-чана, который всегда защищал ее, глупую девчонку, которая верила не в то, во что следовало верить. — В небесах должны быть вы, верно? — горько усмехается Хинамори. — Не Яхве, не Король Душ… Вы? Только вот вы — не бог. Момо замирает, что-то припоминая, а потом прижимается лбом к холодной решетке. Здесь и правда очень холодно — или же она дрожит от другого? В любом случае, тело пробивает дрожь, и Хинамори говорит: — Когда-то вы давали мне одну книгу, и там была цитата, которая мне понравилась… «Никто не в силах захватить и присвоить себе раскат грома. Никто не может отобрать небеса у другого человека. Никто не может забрать небо с собой при расставании.», — ровно и размеренно проговаривает Момо, пристально глядя в глаза заключенного. — Вы не забрали у меня небо, Айзен. Вы не забрали у меня ни рассветы, ни грозы, ни солнце. Вы только потеряли их сами. Хинамори тихонько вздыхает, подбрасывая кидо на ладони. Сжимает пальцы в кулак — огонек становится меньше, едва видимо тлеющий в черноте окружающего плотного мрака. Разжимает и придает кидо больше реяцу — освещение сильнее и ярче выхватывает из тьмы высокие каменные стены, падшего бога на импровизированном троне, и маленькую черноволосую фигурку лейтенанта с шевроном с кандзи «пять» на плече. Она может — и должна — сейчас уйти. Она сказала Айзену, наверное, все. Вот только… не может. Смотрит на скрытое лентами усталое лицо своего Учителя, и сердце ее сжимается от жалости: Момо не зачерствела, не смогла. Она не стала безжалостной. Она осталась милосердной — но разве сила только в том, чтобы уничтожать? Разве не заключается истинная сила в умении созидать? Сможет ли она зажечь огонь в сердце Айзена? Есть ли у него вообще сердце, кроме того органа, той мышцы, что перекачивает кровь? Момо пристально всматривается в глаза узника, ищет в них что-то, что подскажет ей путь — всегда искала, еще с тех пор, как эти глаза были скрыты стеклами очков. Она ведь тянулась к нему. Она искала у него защиты. Она любила его, как маленькая девочка любит своего кумира, сильного и взрослого. Она стремилась к нему — и в какой-то момент оказалась, наверное, слишком, непозволительно близко — вот и напоролась на клинок. — Вы ведь на самом деле не хотели меня убить, — сухо говорит Хинамори. Она вовсе не оправдывает Айзена, как раньше — просто и спокойно констатирует факт. Если бы Айзен действительно хотел ее смерти, то убил бы, не раздумывая, и уж точно не оставил бы истекать кровью и дожидаться, пока ее бесчувственное тело найдет Широ. Она ведь выжила — оба раза, когда он подставлял ее под меч. Момо прекрасно это понимает. — Я не хочу сказать, что вы были хорошим. Вы ужасный человек, Айзен. Но вы оба раза дали мне шанс.***
ты смеялся в лицо, ты стрелял со спины, ты бросал мне песок в глаза; ты создал себе карму на десять жизней вперед.
Интересно, ее могли уже хватиться? Момо не знает, сколько уже прошло времени, здесь, в глубине, очень сложно четко подсчитывать его ход. Здесь все кажется слишком затянутым, как и во всех местах, находящихся под землей. Наверху время бежит гораздо быстрее, здесь же — тянется, как жевательная резинка из Генсея, которой однажды Хинамори угостил Хирако, сказав, что это очень вкусно, но глотать не нужно. Момо пожевала розовую пластинку, пахнущую клубникой, а потом выплюнула, потому что ей не понравилось. Но тянулась эта резинка превосходно — и не рвалась. Вот и время тут, в Мукене, такое же — резиновое и отвратительное на вкус. Как в тех сказках, где герой проводит в королевстве фей всего три дня, а когда возвращается домой, оказывается, что там прошло уже триста лет. Момо немного страшно, когда она думает об этом, и поэтому шарик кидо становится еще светлее, и Момо оставляет его висеть в воздухе. Сама касается ладонями решетки, пытаясь сообразить, какое именно здесь бакудо, и не ошибалась ли она в своих догадках. И ее лицо светлеет, когда понимает — не ошибалась. То самое бакудо. Не зря она дни и ночи проводила в библиотеке, изучая все материалы по демонической магии! Только… зачем она это делает? Зачем прикидывает, как сможет освободить самого опасного преступника во всем Обществе Душ? Только лишь из интереса, или все-таки… — Интересно, что вы сейчас думаете? Интересно, что будет, если я вас освобожу? «Не освобожу», — думает Момо, сжимая кулаки. Напоминает себе в который раз: он — предатель. Он пытался ее убить. Он издевался над Широ — и так спокойно об этом говорит?! Шарик кидо, направленный рукой, летит внутрь камеры, точно попадая по щеке Айзена. Вряд ли это действительно для него больно, но Хинамори не сдержалась. Если ее собственная боль принадлежала только ей и только она могла решать, как на нее реагировать, то упоминание имени Хицугаи стало намного болезненнее. Широ тогда едва не обезумел, когда Момо лежала у него на руках и жизнь медленно покидала ее тело. Если бы она умерла — что бы стало с ним? А Айзен так спокойно говорит об этом! Так… как будто это само собой разумеется! — Не упоминайте даже его имени! — яростно шипит Хинамори. — Широ-чан действительно… действительно… он… Момо глотает слезы, но не от горя, а от злости. Айзен не может видеть ее лица — шарик кидо потух, нового она не зажигала. Ногти больно впиваются в ладони, когда Хинамори сжимает кулаки, трясясь в бессильной ярости. — Вам не понять! — выкрикивает она. — Вам не понять… У вас никогда не было друга! Так и есть, понимает Момо. У Айзена не было друга, тем более — друга детства. Он окружал себя лишь подданными и подчиненными. У него никогда не было дорогого ему человека, и сам он никому не был дорог, кроме Хинамори, но все же ее отношения с Айзеном нельзя назвать дружбой. Не было у Айзена друзей. Не с кем ему было поделиться ни счастьем, ни горем. Некому было подставить ему плечо, когда он падал. Некому было похвалить его за успехи и укорить за промахи. И уж точно он никого не любил — и никто не любил его. Ему действительно не понять того, что чувствовал Хицугая, когда пронзил мечом ту, которую всегда защищал ценой своей жизни. Айзен никого не защищал и никем не дорожил. И за это Хинамори его искренне жаль. Момо громадным усилием воли сдерживает всхлип. Делает шаг назад, отступая от решетки, и снова зажигает огонек кидо, такой же яркий и радостный. Смотрит прямо в лицо Учителю. — Я стала сильнее, вы правы, — говорит она. — Вы мне поверите, если я скажу, что могу вас освободить?***
и ты флейтист, но это не флейта неба, это даже не флейта земли; слава Богу, ты не успел причинить вреда.
Атмосфера Мукена не действовала на нее угнетающе — возможно, потому, что Момо пришла сюда сама, и совесть ее была чиста. До сих пор — чиста, но находясь здесь, Хинамори казалось, что она пачкается, как белая ткань, что лежит на пыльной земле. Эта темнота и этот холод не могли действовать на ее душу иначе. И ей хотелось убежать — к солнцу и голубому бескрайнему небу, к своему новому улыбчивому золотоволосому капитану, к недописанным отчетам, к Широ — как же ей хотелось увидеть сейчас Широ! — но она не могла. Как будто бабочка в паутине, Момо стояла и смотрела на Айзена, а внутри нее горело: «я причинила ему боль». Как же ей на самом деле этого хотелось — ударить. И ударила, пусть и не за свои обиды. Стало немного легче, когда кидо врезалось в щеку Айзена, который не мог уклониться. Возможно, это было нечестно, но разве он сам поступал с ней честно? Стоило Момо вспомнить искаженное от боли лицо Тоширо, как ей начинало казаться, что двадцать тысяч лет холода и мрака — это неплохое решение. Ведь она не может ручаться, что, обретя свободу, Айзен не вернется к исполнению своих целей, что не убьет ее в третий раз, уже наверняка. И все же Хинамори это приятно, приятно до сладкого трепета в груди: судьба Учителя, по сути, в ее руках. Она может его освободить, а может оставить здесь и больше не приходить. Или приходить — и рассказывать, каким хорошим был день, как ярко светило солнце или как цветы благоухали свежестью после дождя. Не каждый день, конечно, а то Айзен привыкнет… Раза в месяц хватит. И обязательно описывать все в красках, а еще — не зажигать свет. Достаточная ли это пытка для ее убийцы? На самом деле Момо сейчас здесь не за тем, чтобы освободить Айзена. Даже если бы она решилась на это, к такому важному поступку нужно заранее подготовиться. Вовремя убрать с дороги часовых под каким-нибудь предлогом, проследить, чтобы никто не появился в окрестностях Улья, еще немного почитать теорию в умных старых библиотечных книжках… Момо не стала бы действовать необдуманно. К тому же, она еще не решила для себя точно, ведь, если она освободит настолько опасного преступника, то сама станет предательницей Общества Душ — все ее друзья отвернутся от нее, и Широ — самое главное — тоже не захочет больше ее знать. Все решат, что Момо — просто влюбленная в Айзена фанатичка, ведь многим казалось, что она влюблена в своего капитана именно романтической любовью. Широ подумает, что это правда, и навсегда отвернется от нее. Не только он — Кира, Ренджи, Рангику, Нанао, все они, все те, кто любил Момо, возненавидят ее. Готова ли она на это ради Учителя, который предал ее? Нет, пока не готова. — Я могу снять бакудо. Я могу дать вам свободу. Но вы должны сказать мне честно, что вы сделаете, когда я помогу вам бежать. Правда, по многим причинам я не верю в вашу честность, но знаю, что вы можете быть убедительным. Он может втереться в доверие к кому угодно, даже к самому Богу или Дьяволу. Он сам — что-то среднее между Богом и Дьяволом, существо с божественной силой, что совершало дьявольские дела. Момо даже сама себе не верит, что готова отпустить этого человека — Айзен прав, она очень изменилась, и именно он ее изменил. Каждый раз, сгорая в собственном пламени, Хинамори возрождалась подобно птице-фениксу, и каждый раз она становилась другой — незаметно, неуловимо, но другой. Она вырастала, ее характер шлифовался, как камни, которые омывает морская вода, и в конце концов Момо удалось стать сильной и достаточно уверенной в своих силах. Закаленная в горниле испытаний, теперь она вряд ли будет так же слепо кого-либо обожать, не сможет быть преданной кому-то или чему-то до конца — но она останется верна себе. Не Обществу Душ, не Готею-13, не Пятому отряду, не нынешнему капитану Хирако, ни Айзену, ни даже Широ — только себе самой. — К тому же, я не знаю, что вы сделаете со мной, если я вас освобожу, — щурясь, говорит Хинамори. — Вы можете снова попытаться меня убить. Рана еще иногда щемит, особенно перед переменой погоды. Кошмары до сих пор мучают по ночам, приходится пить успокаивающую настойку трав, выписанную Уноханой-тайчо. Видения разные — в них появляется то невыносимо чужое лицо Учителя, то перекошенное от ужаса лицо Широ, но суть одна — резкая боль в солнечном сплетении и кровь на руках, и собственный шепот, и крик Хицугаи, и падение в бездну… Момо не хочется снова умирать. Момо есть, ради чего жить. Хотя бы ради того, чтобы встретить очередной рассвет или увидеть нахмуренное лицо лучшего друга. Прийти в гости к бабушке, поесть ее печенья со своим любимым персиковым джемом. Провести тренировку с новичками… — Раньше, до войны с квинси, я бы и не подумала вам помогать, — продолжает Момо. — Но вы помогли нам, и я поверила — на секунду, но поверила! — что вы не такой уж плохой. Но мне нужны четкие гарантии того, что, освободив вас, я останусь жива, а Общество Душ не будет разрушено.***
теперь нам пора прощаться, но я не подам руки, мне жаль тебя.
На улице наверняка уже зажглись звезды. Потемнело, на Общество Душ мягким одеялом опустились сумерки, закутывая своей пеленой казармы отрядов и хижины душ-плюс в Руконгае. Когда-то — тысячу веков назад — они с Айзеном действительно сидели рядом на крыше и считали звезды, Учитель называл созвездия — Момо запоминала, слушая его и едва ли не заглядывая ему в рот — тогда каждое его слово было для лейтенанта драгоценностью, она запоминала все, чему он ее учил, впитывала в себя, как губка, мечтая ему подражать, быть такой же умной, такой же доброй, такой же спокойной, такой же сильной… Момо тянулась к Айзену, как цветок тянется к солнцу. Тогда он был ее светилом — теперь же все изменилось, и уже он в каком-то смысле зависит от нее. Но Момо успела все для себя решить. Этот визит в Мукен — просто одна из ступенек к выполнению ее плана: вернуть Учителю свободу. Правда, если бы Момо была уверена полностью, она не разговаривала бы с ним перед тем, как начать действовать, не пыталась бы узнать, чего он хочет и к чему стремится. Момо зажигает кидо, и камеру снова освещает голубоватый свет. Она видит Айзена — смотрит ему в глаза, старается понять, о чем он думает, что скрывает от нее, как поступит, оказавшись на свободе… Момо нельзя ему верить — но она верит. Мотылек доверчиво летит на свет лампы, чтобы сгореть в пламени — только Момо сама сейчас — пламя, а Айзен — усталый путник, который всю жизнь блуждал в темноте, пока не увидел огонек свечи в чьем-то окне. Где есть огонь — есть жизнь. Где есть свет — есть добро. Есть ли место для света в черной душе ее Учителя и ее убийцы? Она нужна ему сейчас, и Хинамори это понимает. Она нужна ему, как средство, чтобы обрести свободу. Но она сама подписалась на эту роль, сама предложила свою помощь — странно было бы, если бы Айзен не уцепился за эту возможность. И Момо — огонек в вечном мраке — прекрасно осознавала, что может и умереть, но на этот раз все было иначе — на этот раз она была готова. На этот раз она сама приняла решение и не была игрушкой в чужих руках. А если и погибнуть — то не зря… но что-то подсказывало Хинамори, что она не погибнет. Что третий раз станет удачным, и Учитель не тронет ее, а, наоборот, будет ей благодарен. — Я не могу допустить, чтобы вы провели тут двадцать тысяч лет. Смерть лучше, чем такое заточение! Вы не заслужили такого. Вы заслужили смерти, — жестоко цедит сквозь зубы Хинамори, — но не этого. А раз вы не можете умереть, то и здесь вам находиться нельзя. Мне… мне жаль вас! — вырывается у нее давно выстраданное и выплаканное в подушку. Айзену теперь с этим жить — с тем, что его жалеет девочка-лейтенант, которую он в грош не ставил и использовал ее жизнь, как разменную монету. Момо прислушивается, сканируя местность на проявление чужих реяцу. Стражи Мукена до сих пор находятся под влиянием Хакуфуку. Никто не помешает ей уйти — и никто не помешает ей вернуться. Сердце бьется быстрее, как будто пульсирует в голове, Момо касается пальцами решетки, в который раз на всякий случай сканирует бакудо, примеряется — да, она его снимет, и довольно легко. Еще немного почитать, подготовиться получше… Это ведь именно Айзен учил ее не рубить сплеча, готовиться к бою, а не бросаться в схватку с мечом наперевес. Учил думать, анализировать, просчитывать ходы противника… Хинамори — достойная ученица. Хинамори все продумает и взвесит, ничего не упустит, и уже через три дня Айзен снова увидит небо. — Может, я жестоко расплачусь за это, но я хочу вам верить. Остается проблема в лице остальных служащих Готея-13. Если они узнают, что побегу самого опасного преступника за всю историю Общества Душ поспособствовала Хинамори, ей несдобровать. Момо не боялась ни заключения, ни даже казни — боялась осуждения. Боялась того, что Широ откажется от нее. Боялась, что все откажутся от нее — но у нее не было другого пути. — Я приду через три дня, — сказала Момо. — Ждите меня. Вы обязательно вдохнете свежий воздух и я приготовлю вам чаю — я еще помню, какой вы любите. А сейчас мне пора идти. Шарик кидо гаснет. Шаги Хинамори быстрым перестуком удаляются. В Мукене снова воцаряется тьма.