***
Лейтенант встала из-за стола, отставив в сторону пустую чашку кофе, третью за сегодня. Отчеты уже надоели до тошноты, но отчасти работа помогала — за работой Момо могла отвлечься и думать о чем-то другом. Не о войне, что недавно отгремела, не о тех потерях, что понес Готей, не о своем бывшем капитане, что снова был заключен в Мукен… Не о том, что сегодня — годовщина смерти ее старшего друга, который пожертвовал собой ради всего мира, что стремился защитить. Момо не могла оставаться в четырех стенах. Момо не хотела оставаться в одиночестве, но и видеть никого не хотела, чтобы ее не стали расспрашивать о причине ее грусти. Можно было достать из заначки Хирако-тайчо бутылку саке и пойти к Рангику-сан, но видеть Рангику-сан в этот день — выше сил Хинамори, она не выдержит, даже если подруга будет улыбаться. Особенно если подруга будет улыбаться. Мацумото всегда скрывала свою боль. Момо сначала завидовала ей за это умение, а потом и сама стала учиться, и даже немного преуспела, но все равно не могла улыбаться, когда внутри разрывается сердце, рушатся здания и падают замертво птицы. Какая она все-таки глупая была, лейтенант Хинамори Момо. Какая она была… маленькая. И как резко ей пришлось повзрослеть, зачерстветь и ожесточиться. Предательство Айзена научило ее умирать. Война с квинси научила ее убивать. И ей не нравилось ни то, ни другое — первое причиняло боль телу, а второе — душе.***
Момо скрылась в лесу, решив немного потренироваться, как не так давно научилась — сканировать все большую местность на предмет чужого реяцу. Она прижалась спиной к древесному стволу, слегка откинула голову назад и закрыла глаза. Ощущение было такое, словно она парила надо всем Сейретеем сразу и видела всех одновременно. Вот Широ-чан в своем кабинете, разбирает бумаги. Вот Нанао-сан отчитывает Кьёраку-сотайчо за его лень и безалаберность. Вот Котецу-фукутайчо обходит больных в лазарете. Всех, решительно всех чувствовала Хинамори — это поначалу даже немного пугало, но потом она привыкла и даже стала гордиться, что стала такой сильной. Внезапно Момо, как током, прошило секундное ощущение чужой духовной силы, которой в Готее-13 быть не могло. Словно игла уколола ее тело — всего на долю секунды, но она почувствовала — и задохнулась от неожиданности. Быть не может! Она галлюцинирует! Сегодня ведь… год уже, как Гин-семпай… она просто думала о нем, вот и показалось… Игла уколола снова, но только потому, что Хинамори инстинктивно настроилась на это ощущение, сосредоточившись только на нем. Такая знакомая реяцу… В окраинах Руконгая… Да нет, быть не может… Момо вошла в шунпо, повинуясь странному порыву. Неслась на предельной для себя скорости, пока не выбежала на какую-то полянку, и остановилась на месте соляным столпом, потому что у дерева сидел… — Гин-семпай? — голос Хинамори сорвался и она прижала ладонь к отчаянно бьющемуся сердцу. — Вы?.. Но он же умер! Умер! Умер! Он не может тут находиться!***
Такое однажды уже случалось в ее жизни, только ничем хорошим не кончилось — а она была так счастлива тогда, в первый раз увидев живым того, кого успела похоронить и даже оплакать — своего драгоценного капитана, который улыбался ей и гладил по голове широкой теплой ладонью, заботливо замечал, что девушка осунулась, говорил еще что-то ласковое, пока она плакала на его груди, сжимая в пальцах ткань хаори — впервые за долгое время осиротевшая Хинамори плакала от радости, потому что ошиблась. Айзен-тайчо не мертв, а значит, и виноватых в его смерти нет, и не следует больше подозревать Широ, который смотрел на нее с таким недоверием и ужасом, когда она направила на него клинок. Айзен-тайчо был жив, он был теплым и от него приятно пахло чаем с чабрецом, который он так любил. Айзен-тайчо был настоящим… и настоящим был его холодный голос «прощай», и уж точно настоящей была сталь, протыкающая ее тело, как мягкое масло, настоящей была ее собственная кровь на ладонях и боль. И темнота тоже была настоящей. Нет, ничем хорошим возвращение покойников с того света не кончается, в этом Хинамори убедилась. Жизель тоже возвращала к жизни убитых, но они были всего лишь покорными зомби, повинующимися ее воле — и это было страшно. Впрочем, Готей-13 использовал ту же тактику, когда Куроцучи Маюри привел на поле боя воскрешенных капитанов, а заодно — арранкаров. Все перепуталось тогда, ложь и правда, верх и низ, правое и левое, как будто мир подвергся влиянию Саканаде, занпакто ее нового тайчо. Враги оказались друзьями, друзья — врагами… Хинамори не могла доверять этому новому Гину. Не могла оставаться рядом — не должна была. Самым правильным, пожалуй, было попытаться… не сразиться, но хотя бы спутать его бакудо. Задержать. Раньше у Момо никогда бы не получилось тягаться с шинигами на уровне капитана, но она стала сильнее, а Гин, если действительно умирал, возможно, не сумел бы сейчас использовать всю свою силу. Просто спутать. Он даже не заметит — не заметили же арранкары из фракции Трес Эспада, хотя были готовы к бою… вот только фракция Трес Хинамори не видела и о ее присутствии не знала, а Гин видел и знал. Следующим вариантом было сбежать и вернуться в Готей, направиться к Кьёраку-сотайчо и доложить о том, что видела. Это ведь ее долг перед Обществом Душ, как лейтенанта. Но это было бы предательство — способна ли она предать того, кого считала другом? Перед которым испытывала яркую, жгучую, неугасимую вину? Вот так просто уйти и выдать его?.. Нет, Момо не может. У Момо — свои идеалы. Гин теперь чужой, незнакомый, новый для нее человек, человек, суть которого ей нужно переосмыслить, взвесить, проанализировать. Ведь это так важно — уметь разбираться в других и в себе. Это может пригодиться даже на поле боя, особенно если ты используешь против врага не грубую силу, а уловки вроде ловушек из бакудо. Предсказывать атаки, читать по глазам и губам, замечать движения тела, когда они только начинаются — Момо училась, выбирая для спарринга более сильных офицеров Пятого отряда, которые превосходили ее в фехтовании, хотя и значительно уступали ей в кидо. Гин исчезает в шунпо. Момо до сих пор чувствует легкие, едва ощутимые уколы его духовной силы, и следует за ним в самом быстром своем шунпо, хотя не знает, что будет, когда (если), она его догонит. Нападет? Как тогда, в какой-то не прошлой, а, наверное, позапрошлой жизни, у здания Совета? Теперь Хинамори уж точно не та маленькая девочка, что не умеет просчитывать ходы в битве, и теперь, даже если она приходит в ярость, может себя контролировать и понимать, что происходит. Теперь она точно не бросится так бездумно на противника, который в сотню раз превосходит ее по силе — интересно, если бы тогда не вмешался Кира, что бы сделал Гин? Сразился бы с ней? Изуру ведь искренне верил, что его капитан просто убил бы Момо, да и нападать на первого офицера — предательство, караемое законом. Но сейчас, спустя время, Момо не думала, что Гин убил бы ее. Он не навредил бы ей. А она… Она в тот момент была готова убить его, наплевав на всю дружбу и все хорошие отношения, и была уверена только в собственной жажде мести и крови. И за это ей до сих пор до боли стыдно — перечеркнула все взмахом клинка, вспышкой огненного файербола — сама душа ее тогда горела, как будто в пожаре, обугливалась до костей. Сейчас — тоже больно. Хинамори даже рада, что Гин щурит глаза, что она не видит того, что отражается в его зрачках. И в то же время — она не знает, что чувствует к ней Ичимару сейчас, что он думает о ней, не считает ли ее такой же помехой на пути, как в свое время считал Айзен? Момо страшно, но она собирается с духом. Представляет себе сеть кидо, воздвигает паутину вокруг Гина, незаметно — научилась скрываться. Медленно к Ичимару подбирается сеть, готовая в любой момент сомкнуться на щиколотках и приковать к земле. Момо сдерживается, чтобы не положить ладонь на теплую рукоять Тобиуме, так как Гин может расценить это, как угрозу, и напасть первым. «Наш капитан». Они оба служили одному и тому же человеку. Только если Хинамори делала это слепо, беспрекословно, с обожанием выполняя любой приказ и не дожидаясь благодарности, то Гин шел за Айзеном, преследуя собственные мотивы. Зная, что однажды убьет этого человека, желая спасти мир от присутствия в нем столь опасного бога. Но идеальный, на первый взгляд, план богоубийцы провалился. И вот он — тот, которому в Третьем отряде воздвигли надгробие. — Он будет томиться в Мукене двадцать тысяч лет, — в голосе Хинамори звенит металл. — И вы тоже можете попасть туда. Момо не хотела угрожать. Вообще больше всего на свете сейчас она хотела бы крепко обнять старшего друга и разрыдаться, но ситуация до смешного напоминает ей прошлое, а свои былые ошибки лейтенант поклялась не повторять. Она идет по совершенно новому, другому пути. Она больше никогда не будет слепой, жалкой и беспомощной. Ее решения теперь — только ее решения. — Год прошел, — говорит Хинамори, и нет уже металла в ее тоне. Она хочет сжаться в комочек, обхватить руками свои плечи, опуститься на землю — но вместо этого еще больше выпрямляется и глаза ее сверкают пламенем. Год прошел, год с тех пор, как все его похоронили — а он здесь. — Я думала, вы умерли. Все так думают, — продолжила Момо. — Но у вас, как оказалось, был запасной план… Гин-семпай… Я вас ненавижу. Но не за то, что вы якобы околдовали Айзена. И не за то, что вы предали Общество Душ. Я ненавижу вас за то, что вы проиграли. Что вы умерли. Что из-за вас плакала Рангику-сан. И я… Хинамори поджимает губы. Она тоже плакала, но не обязательно Ичимару об этом знать. — Я скучала, — шепчет Момо, и ее слова уносит поднявшийся порыв ветра, развевая ее укороченные волосы, треплющий рукава форменного шикахушо. Но лейтенант не плачет, хотя ей ужасно хочется зарыдать в голос. Возможно, просто разучилась, кончились ее слезы вместе с ее детством. Повзрослев, Хинамори поняла, что нужно проливать не слезы, а кровь. Чужую. Вражескую. Алую-алую, багровеющую на руках, засыхающую под ногтями… — Я вас ненавижу, — повторяет Момо, пронзая взглядом Ичимару, глядя ему прямо в лицо. Паутина бакудо еще ближе, совсем близко — если Гин сделает попытку уйти в шунпо, она его схватит. Использует еще кидо… Главное, суметь увернуться от лезвия Шинсо. Хотя кто сказал, что бой состоится, если ни Гин, ни Хинамори всерьез не хотят сражения?..***
Это было очень давно, и тогда она не думала о последствиях — просто смотрела, как Пустые разрывают старших студентов, как они гибнут в пастях чудовищ, как Хисаги-семпая окружают твари, а он уже ранен, но все равно кричит младшим, чтобы они убегали прочь, приказывает им — и Кира с Ренджи действительно убегают, повинуясь велению, а Хинамори стоит, не решаясь ни помогать, ни бежать, но потом все же приходит понимание: если она сейчас бросит Хисаги, она себя никогда не простит. Тогда Момо была уверена в своих силах. Она была подростком, которому море по колено, она и не подумала как-то поразмыслить, что-то придумать — да и времени думать не было, потому что Пустой уже был в сантиметре от Хисаги, и некогда строить планы… И маленькая девочка одна бросилась защищать командира, хотя друзья пытались остановить ее: куда ты лезешь, Хинамори, с твоей-то силой, да наперекор приказу! Но все равно ребята побежали за ней, уже не в силах бросить до безрассудства отчаянную дурочку, к которой оба успели привязаться. Тогда она идеально выполнила Шаккахо, да вот только это не помогло — и ничего бы не помогло, если бы не появились первые офицеры Пятого отряда. Айзен-тайчо и Ичимару-фукутайчо — последний вовремя отвел Момо в сторону, пока Айзен одним взмахом меча расправлялся с Пустыми. А на следующее утро, в бараках, когда пылинки танцевали в солнечном свете, протянул Хинамори сушеную хурму, как будто предлагая вместе с угощением и свою дружбу. Момо понравился сладкий вкус хурмы и то вяжущее ощущение во рту, которое вызывал этот фрукт. И на следующий день она принесла лейтенанту Ичимару кофе и к нему немного хурмы. Странное сочетание, но Гину понравилось — а Момо понравилось с ним разговаривать. Гин был интересным и глубоким человеком, на все имел собственное мнение, они обсуждали книги, Хинамори показывала ему свои рисунки… И, несмотря на то, что Ичимару сторонились, Момо хотелось находиться рядом с ним, узнавать его ближе, понимать, что он совсем не такой, каким его считают — она сердцем видела, что Гин просто хочет казаться хуже, чем он есть, неизвестно, правда, для чего. И Момо хотела это узнать. Хвостиком бегала за лейтенантом, как надоедливая младшая сестрица, но никогда не обижалась, если Ичимару просил оставить его в покое и заняться делом. У Момо и самой было много дел — она усердно тренировалась, чтобы когда-то занять место Гина, но не стремилась его превзойти. Она никогда и никого не хотела превзойти, как многие ее знакомые вроде Ренджи, который так яростно сражался со своим капитаном, мечтая однажды его победить. Момо не понимала, зачем это нужно Абараи. Зачем вообще кого-то преодолевать? Можно ведь просто оставаться на своем месте и становиться сильнее. Ее тоже возвращали с того света, причем дважды. Унохана-тайчо сражалась за ее жизнь, как будто смерть была противником Первой Кенпачи — и победила. Момо выжила, выкарабкалась, снова стала улыбаться — многие ожидали, что она сломается, что не выдержит, станет лишь бледной тенью прежней себя — но на самом деле улыбаться было легко. Достаточно было посмотреть на солнце, и Момо уже радовалась, что видит его свет, что не вошла в цикл перерождений, что Тоширо заходит в палату, приносит персики и книги, что Кира и Ренджи наперебой рассказывают о том, как Готей готовится к войне, что Рангику и Нанао пытаются развеселить ее, принося журналы из Генсея и кроссворды оттуда же… И ради всего этого — солнца, книг, улыбок друзей — Момо, едва оправившись, вышла на поле боя, готовая, если понадобится, скрестить клинки даже с Айзеном. Может, даже умереть — лишь бы осталось Сообщество Душ, лишь бы танцевали пылинки в солнечном свете, лишь бы созревали плоды хурмы… Момо горько улыбается. Ичимару делает шаг — она спутывает-таки кидо его тело. Еще семь месяцев, и она освоит Курохицуги, Хинамори в этом уверена. Теоретически она уже знает, как. Практически… тоже получится. Через семь месяцев — точно. От нитей кидо слышно потрескивание, едва различимое, но тишина вокруг стоит такая, что уловить не так уж и трудно. Это кидо способно взрываться, если Момо пустит в ход меч. Пока Тобиуме в ножнах на поясе, но в сознании занпакто буквально кричит на свою хозяйку, умоляя пустить оружие в ход. Тобиуме боится за Хинамори, ведь она умрет вместе с ней, часть ее души. Но Момо не торопится нападать. Она просто смотрит и сжимает кулаки до боли в пальцах. Она не должна быть добра. Она — не святая, и уж точно не воплощение милосердия, как та рыжеволосая рёка, которая помогала исцелиться даже своим врагам. Момо в первую очередь воин. Она знает, что иногда воину приходится не только получать ранения, но и наносить их. Убивать своих врагов без сожаления и без колебаний. Разве она колебалась, видя мертвое тело Айзена? Нет, она схватила меч и бросилась в атаку, готовая сражаться даже с Кирой или Широ, хотя никого ближе Широ у нее не было. Но она все равно не чувствует ненависти к Гину — истинной ненависти. — Я знаю, чего вы хотели на самом деле, — говорит Момо. — Я знаю, чего вы добивались. Как я уже сказала, я ненавижу вас… потому что у вас не получилось. И я… я должна попросить у вас прощения за то, что было раньше. За то, что я во всем обвиняла вас, а не Айзена. За то, что я хотела, чтобы вы умерли, за то, что хотела убить вас собственноручно. Я не должна была. Я была идиоткой. Я верила в неправильные вещи и причиняла боль тем, кто меня любит. И… Вы не должны ненавидеть себя. Вы просто были обмануты тем, кто обманул нас всех. Но вы хотя бы попробовали пойти против него, в отличие от остального Готея. Гин-семпай… Я правда счастлива, что вы живы. С удивлением Момо ощутила влагу на своей щеке. Коснулась ладонью, поняла, что это слезы — и вдруг ей стало так легко-легко, с души упал не просто камень, а целая могильная плита: она плачет. Она снова плачет. Столько времени не плакала, копила в себе всю боль, считала это слабостью, считала, что переросла — а потом скучала по слезам, потому что как иначе ей сбросить напряжение на душе? Как иначе справиться с болью, кроме как выплакать ее? Это как отравление, когда нужно промывать желудок, выпивая один стакан воды за другим — только слезы очищают не тело, а душу. Момо скучала по слезам. Когда она с ужасом поняла, что разучилась плакать, это стало ей мешать — слезы нужны. Иногда это признак не слабости, а, наоборот, силы, силы духа, признак того, что внутри не все умерло, что у нее в сердце не выжженная обугленная пожарищем пустыня, а живая земля, и могут на этой земле расти живые чувства. И Хинамори не стеснялась того, что Гин видит ее плачущей. Она улыбнулась ему сквозь застилающую глаза пелену слез, и, хотя не спешила снимать бакудо, немного его ослабила, ровно настолько, чтобы нити не причиняли боль, чтобы можно было сделать шаг.***
Тепло. Ветер, который развевает кудри Хинамори, теплый и ласковый, приносящий на своих крыльях аромат цветущего луга. Солнце сияет на небесах так ярко, что бьет по глазам, и вокруг расстилается этот прекрасный и пестрый мир, поют птицы, медленно плывут по вечному небу облака, стрекочут в травах кузнечики, покачивают головками цветы — Момо становится страшно от мысли, что кто-то мог поработить всю эту красоту. Разве можно присвоить себе зарево заката или раскат грома? Разве может у мира быть хозяин? Разве это допустимо? «Добро пожаловать», — сказал Ичимару, когда дрожащая от страха лейтенант входила в здание Совета-46, где все чиновники были мертвы. Тогда у Момо не было времени думать над словами старшего товарища, она видела только Айзена, живого и настоящего. Сейчас же Хинамори была уверена: Гин знал, что ждет ее в объятиях обожаемого капитана. Гин знал, что Айзен уготовил своему лейтенанту смерть. Гин знал — и не предупредил, не сказал Момо бежать, не оттолкнул — просто позволил ей умереть. Разве так поступают друзья? А ведь она считала Ичимару именно другом, любила его, как друга, ценила, наверное, одна она не сторонилась его, если не считать Рангику-сан. Она заботилась о нем, как умела, освещала своим светом, грела у своего костра, что зажигала в душе — а потом этот мирно горящий костер превратился в пожар, во всепожирающее, уничтожающее все на своем пути пламя. Сейчас Момо снова — сгусток пламени, пылает, искрится, но уже не разрушительно, не желая убивать и сжигать до обугленных костей. Сейчас она — сгусток созидающего пламени, около которого греют замерзшие ладони и готовят пищу, чтобы продлить свою жизнь, она — пламя, которым прогоняют страхи и сосущую глаза тьму, она — пламя, что приятным светом освещает леса и долины — она — солнце. Момо всегда старалась быть именно такой — быть солнцем для своих друзей, для своих подчиненных и своего командира. Даже когда ее жестоко сломали, отбросили в сторону, как ненужную более вещь, Хинамори сумела снова разжечь свое пламя и улыбаться, заботиться о других, светила, как могла, светила, когда сгорала сама. Но и сжигала, когда вынуждала ситуация. Момо пришли на ум опустошенные глаза рядового квинси, чью грудь она разорвала файерболом. Сначала еще совсем молодой юноша с ужасом смотрел на лейтенанта, потом — с таким же ужасом и неверием — на свое искалеченное тело, перед тем, как упасть на колени и умереть. Хирако-тайчо вовремя прижал Хинамори к своему плечу, чтобы она не видела агонии, и она послушно спрятала лицо на груди капитана, позволив себе постоять немного рядом с командиром, пока тот отбивался от врагов. Раньше Момо убивала только Пустых, а они не были похожи на людей. Армия Айзена поразила Хинамори — перед ней были не чудовища, но люди. Не такие, как шинигами, и явно не настоящие люди, но все же они были в человеческом облике, а не огромными тварями, которых она себе представляла, которые приходили к ней в кошмарных снах, когда Момо просыпалась, отчаянно ловя ртом воздух. Те трое… фракция Третьей Эспада… Они были врагами, они были сильнее, но не потому Хинамори не могла их убить — они выглядели, как люди, а поднять меч на человека всерьез в то время девочка-лейтенант не могла. Даже отправляясь сражаться с Широ, допустив, что письмо Айзена может быть правдой, ведь это был его почерк, и она помнила, что капитан писал что-то перед своей смертью, даже собираясь скрестить мечи с самым дорогим для себя человеком, Хинамори не собиралась сражаться всерьез. Тогда она малодушно собиралась погибнуть от руки Хицугаи, чтобы наконец-то кончились эти пытки, когда она не знала, кто друг, а кто — враг. И Момо даже не попыталась сражаться всерьез, не использовала кидо, не призвала шикай — упрямо сжимала губы и атаковала, ожидая смертельного удара, но даже когда Широ все же отразил ее атаку, после она очнулась в привычной (хоть абонемент получай) палате Четвертого отряда, и была жива, жива после всего, что натворила. А потом Момо убила квинси. Но это был рядовой, а сейчас перед Хинамори стоял пусть и бывший, и, вероятно, ослабевший, но все же капитан. Капитан, который мог просто пронзить ее клинком и все… А она — идиотка! — ослабила кидо, позволила его сладким змеиным речам повлиять на нее… Все это ложь. Он обманул всех — даже Айзена. И иногда Момо казалось, что Ичимару Гин обманул сам себя. — Я не хочу поднимать на вас меч, — честно отвечает Хинамори, опуская руки. Преступление и наказание неразделимы, как неразделимы сущности доктора Джекилла и мистера Хайда у Стивенсона. Одно следует за другим, а иногда одно может одновременно быть и другим. Разве нам не больно, когда мы совершаем нечто непростительное? Разве не разрушает это действие нашу душу? Разве не было ей больно посылать файербол в юношу в белой форме, которому просто не повезло оказаться по ту сторону баррикад? Разве не тошнило ее потом, разве не снилась ей чужая раскуроченная грудь, кости и внутренности, что обнажились после того, как попал в цель и разорвался ее файербол? — И ничего, — дерзко отвечает Хинамори, вскинув подбородок. Да, обычно она — вежливая и скромная, но сейчас ее видит только предатель, только дезертир, и перед ним она уж точно не должна рассыпаться в любезностях. В их случае любезность — это уже то, что в Ичимару не летят огненные шары, что бакудо не сковало его тело, что он спокойно стоит и разговаривает с лейтенантом Пятого отряда, которая не желает нападать. А возможно, зря. На ее стороне — эффект неожиданности. Вряд ли Гин знает, насколько хорошо овладела Хинамори демонической магией, вряд ли ожидает от нее серьезных действий, так что она может продемонстрировать то, как стала сильнее… Но… Нет. Момо до сих пор дорог этот мерзавец, что назывался ее другом. Кире не нужно знать про Ичимару, думает Момо. Ему будет больно. С тех пор, как Изуру ранили, Момо обращается с другом как можно более бережно — хорошо, что он не замечает, она старается скрывать свою заботу, и получается, потому что она всегда была ласкова со своими друзьями, и никто не догадывается, что она жалеет Киру, потому что ему не нужна ее жалость. И о появлении бывшего капитана Изуру узнает уж точно не от Хинамори. А вот доложить о появлении того, кого считали мертвым, хотя бы капитану Хирако она обязана, потому что она — солдат Общества Душ. И Момо уже хочет ответить, но видит, как Гин протягивает к ней руки, так… доверчиво, что ли, и не может говорить; из ее горла вырывается всхлип, она бросается вперед и крепко обнимает Ичимару, буквально падает к нему на руки, прячет лицо на его груди и плечи ее трясутся от рыданий. — Гин… семпай… Я… вас… никому… не выдам! Я… вы и так достаточно наказаны! Вы и так… Я никому не скажу, — сбивчиво шепчет Хинамори. Кидо лейтенант сняла, как только сорвалась с места, и теперь ничего не сковывает Гина. Он свободен. Он может идти, куда хочет. Он уже не принадлежит ни Обществу Душ, ни Айзену, никому, кроме самого себя, и он вправе выбрать собственный путь. Он заслужил этого, как никто другой.***
Иногда она пугает сама себя, когда понимает, насколько легко ей дается кидо. Раньше Хинамори шла к цели упорным трудом, обжигая ладони и проводя бессонные ночи на полигоне, зазубривая заклинания в библиотеке, тренируясь, не щадя сил, но теперь — теперь в ней как будто что-то включилось, загорелось, и уже не нужны были сложные формулировки, чтобы хадо или бакудо оказалось достаточно сильным. Шаккахо уже получается едва ли не машинально, то самое Шаккахо, которым Момо блистала в Академии, с помощью которого убила своего первого Пустого и спасла Хисаги-семпая — это заклинание уже не требует произношения, а просто слетает с ладоней и не теряет при этом силы. Момо это нравится. Ей нравится чувствовать себя сильной. Иногда она думала: может, именно этого добивался Айзен? Ощущения собственного могущества? Это ведь действительно потрясающе, особенно когда больше никто не знает, насколько ты силен. Момо начинает понимать своего бывшего капитана. Момо выросла достойной ученицей Айзена, пусть и с другими стремлениями. Гин ей дорог, несмотря ни на что. Несмотря на то, что она его ненавидела. Несмотря на то, что яростно желала ему смерти — пусть на мгновение. Сейчас ему плохо и больно, и рядом только Момо — она обнимает его, и уже почти ждет лезвия меча в грудь, так ей напоминает эта ситуация прошлое — но нет, Ичимару обнимает ее в ответ. Момо улыбается, гладит его по спине, когда он отпускает ее руки, невольно прижимает к себе, как будто хочет защитить, как будто охраняет от всего остального мира. Она давно на самом деле простила — в тот момент, когда узнала о его смерти. Покойников не судят. О них только помнят, хранят в воспоминаниях их лица и голоса, их поступки… Момо помнила все — и то, как они спорили о книгах, и то, как они вместе тренировались, и то, как она помогала в то время лейтенанту Ичимару писать годовой отчет, и то, как он угощал ее хурмой, а она варила ему кофе, и невозможно это просто так забыть, отмахнуться от прошлой жизни в один момент, разрушить все до основания. Здания — можно, а душу — никак. Хинамори помнит все, и поэтому тихо плачет, прижавшись носом к плечу Гина — от радости, что она ошибалась, что они все ошибались, и он жив, и теперь — свободен. — Все хорошо, Гин-семпай, — отвечает Момо. — Все хорошо. Она утешает его и как будто баюкает, невесомо гладит по волосам, по щеке — она чувствует себя сильной, когда может подарить другому человеку уверенность, спокойствие, защиту. Конечно, Момо не сумеет защитить Гина на поле боя — но Момо может защитить Гина бездействием и молчанием. Она никому не скажет о том, что видела его, даже Широ и Хирако-тайчо. Гин выполнил свой долг перед Обществом Душ. — Теперь вы свободны, — говорит Хинамори. — Вы живы и вы — свободны. Вы можете идти, куда угодно, вы можете поступать, как вам нравится. Вы не подчиняетесь больше Готею-13. Вы больше не солдат. Помните книгу «Чайка по имени Джонатан Ливингстон»? Я запомнила оттуда одну цитату… «Мы вправе лететь, куда хотим, и быть такими, какими мы созданы», — продолжает Момо, — так вот, теперь вы вправе на это. Лететь, куда хотите. Момо улыбается, отпускает Гина, присаживается перед ним на землю, убирает волосы с его лица и заглядывает в вечно сощуренные глаза, которые оказались голубыми, как весеннее небо. — Я клянусь вам, что никому не скажу, что видела вас. Если о вашем появлении и узнают, то не от меня, — Хинамори ведь все еще солдат, в отличие от Гина. Он свободен, а она — нет. Она связана законом, как сетью собственного кидо — вот только закон тоже имеет свои огрехи. — Спасибо вам за все, — говорит Момо. Она уже не считает нужным вспоминать давние обиды. К чему ворошить прошлое? И так ведь больно — особенно ему. Она-то уже прошла через «воскрешение», когда Широ виновато прятал глаза, а младшие офицеры и рядовые в ее присутствии замолкали и сочувственно косились на своего лейтенанта. Момо прошла это дважды, и знала, как это мерзко — ты жив и дышишь, а все смотрят на тебя так, как будто ты вот-вот упадешь замертво в луже крови. И хуже всего было видеть вину в глазах Широ и Киры — это ведь она, Момо, была виновата, это она первая подняла на них меч!.. Но чтобы девушки жили, мужчины платят кровью. Широ-чан защищал Хинамори, не заботясь о собственной жизни. Гин тоже подставился под смертельный удар ради Рангику-сан и ее улыбки. Момо прекрасно это понимает, но ничего не говорит — зачем?.. Встав на ноги, Момо протягивает Гину руку, и улыбается — широко и радостно. Его старый путь закончился, а новый — только начинается. И Момо гордится, что он встретил ее на своем новом пути.***
я привыкаю к свободе с дырой во лбу душа свободна, а тело гниет в гробу
— Я… не плачу, — возражает Хинамори, хотя слезы продолжают литься из глаз. Такое новое и слегка непривычное чувство — снова плакать, снова быть слабой и уязвимой. Она-то как всегда наивно думала, что повзрослела, что больше не будет проливать слезы, потому что другие за ее слезы слишком часто платили кровью, а Момо не может — не имеет права! — допустить, чтобы Широ снова пострадал из-за нее, из-за ее глупости и порывистости, из-за ее отчаянного желания видеть хорошее во всех людях, зажигать чужие сердца в темноте, баюкать души на ладонях, такие хрупкие, такие нежные души — она-то знает, какие они, те, что стараются казаться сильными и непоколебимыми, те, которые сражаются до последней капли крови и отдают свою жизнь, как разменную монету. Она знает, она понимает, она видит. И она плачет, так что глупо возражать, но все равно возражает по привычке. Зачем возражает, не знает сама. Гину можно видеть ее слезы. Наверное, одному из немногих — можно… Момо гладит Ичимару по серебристым волосам, и пряди ложатся на ее ладошку. Она улыбается, и солнце выглядывает из-за туч. Она на самом деле знает, что такое — свобода. Свобода — это величайший дар и в то же время — проклятие. Свобода — это тогда, когда ты можешь делать то, что тебе хочется, но при этом тебе не хочется ничего. Свобода — наказание для людей, которым гораздо комфортнее в самолично выстроенных рамках, стенах и преградах — никому не понравится ночевать в открытом поле на всех ветрах, а свобода — она и есть это поле на всех ветрах. Свобода — воздух, которым мы дышим, и одновременно — отсутствие воздуха. Свобода — то, что есть у всех и нет ни у кого. Момо не знает, как это объяснить, как облечь в слова свои чувства, и поэтому просто крепче обнимает Гина, который оказывается теплым и дышащим; она ощущает его дыхание на своем плече и ей немного щекотно, но совсем не неприятно. Это похоже на сказку со счастливым концом. Герой не победил, но выжил. Его принцесса ждет его в замке, который уже не охраняет никакой злобный дракон. Только как встретит принцесса героя, если она его даже не ждет, если она его похоронила и оплакала? Момо страшно подумать, как Рангику-сан встретит Ичимару, что она ему скажет — а что бы она сама сказала Широ, если бы тот считался мертвым и вдруг через год вернулся к ней? Она ведь, всего на секунду, но успела похоронить Широ, когда на поле боя внезапно пропало ощущение его реяцу. Ей было страшно, но времени скорбеть не было, просто подумала вскользь «Широ-чан проиграл» и снова занялась ранами своего капитана, осиротевшая и потерянная, но не имеющая права срываться, потому что — военное время, потому что — от нее зависит чужая жизнь, потому что… Ей оставалось только верить. И как же было больно видеть Хицугаю в форме Ванденрейха, как будто он ударил ее по лицу или снова пронзил мечом. — Я больше не люблю сказки. Потому что сказки — ложь. Потому что сказки учат тому, что добро обязательно побеждает, а разве это верно? Да и даже если в войне побеждает добро, все равно остаются лужи крови на земле, мертвые тела и разрушения; как можно назвать то, что случилось, победой? Да, они отстояли миропорядок, но какой ценой! Все это… все эти жертвы, все эти смерти! Конечно, они не были напрасны — Момо старается утешать себя этой мантрой, но все равно ей больно видеть то, как уменьшилось количество солдат Пятого отряда, когда она проводит построения и тренировки. Многих погибших она знала, они заботились о своем лейтенанте, подчинялись ее приказам, просили у нее совета… А теперь ее ребят больше нет — как можно верить в сказки после такого? Как можно вообще придумывать эти сказки? — Но я люблю шоколад! — продолжает Хинамори, и улыбается, а по ее лицу стекают слезы — странное зрелище, наверное, жуткое даже, — Я люблю книги! Я жива, — хочет сказать этим Момо. Я жива. Я продолжаю жить. Я смогла — и вы тем более сможете, потому что вы сильнее меня, вы всегда были сильнее. — Я хотела бы снова… Чтобы вы давали мне томики Осаму Дазая и… и… Наконец из ее груди вырывается тихое рыдание, и Момо прячет лицо на груди Гина, орошает слезами его одежду, хотя он и просил не плакать, утирая ее слезы. Это хорошие слезы. Это слезы освобождения, слезы облегчения и радости, пролить их — все равно что небу обрушить дождь на иссушенную засухой землю, чтобы снова взошли ростки и зазеленела трава. Нет, как раньше — все равно не станет. Невозможно повернуть время вспять, невозможно заставить реку войти в единожды покинутое русло. Как раньше — уже не будет, но это не значит, что будет плохо. Это означает, что будет иначе, и нельзя отрицать, что не будет, наоборот, лучше. Пути судьбы неисповедимы и недоступны пониманию ни людей, ни богов смерти. Наверное, это даже хорошо и правильно. Наверное, так и должно быть? — А если вы встретите… его? — Момо холодеет, думая об Айзене, что томится в холодной темноте Мукена без единого проблеска света и надежды. — Что вы тогда сделаете?..***
Никто из них не забудет — ни Кира, ни Хисаги-семпай, ни, уж тем более, Хинамори. Во всех смыслах преданные лейтенанты, они никогда, ни за что не забудут тех, за чьим правым плечом они следовали, чьи приказы выполняли, чей сон берегли — все они скучают, хотя и поняли, и приняли, и даже смирились и вроде бы отпустили. Кира приносит к надгробию Ичимару-тайчо календулы, по привычке ухаживает за растущей в отряде хурмой, хотя сам терпеть ее не может, читает те книги, что оставил после себя капитан. Хисаги-семпай готовит курицу с тушеной морковью по рецепту Тоусена, до сих пор называет его «тайчо» и перечитывает оставленные им черновики для «Вестника Сейретея». Хинамори может сказать, что ей повезло, потому что ее капитан и бывший кумир остался жив, отринув смерть, как данность, и приняв, как такую же данность, бессмертие. Он не погиб, как погибли Тоусен и Ичимару. Хинамори может прийти к нему, посмотреть в глаза, услышать хриплый и уставший голос, даже накричать на него и нагрубить, но она тоже скучает, как и ее друзья. Она, как и Кира, читает книги, которые остались от Айзена, заваривает чай так же, как заваривал он — Хирако всегда морщится, как от зубной боли, и просит лучше принести кофе — пишет очень похожим почерком, потому что именно Айзен учил ее каллиграфии… Наверное, ее нынешнему капитану с ней трудно, потому что Момо ведет себя, как в свое время держался Айзен — тихая, исполнительная, вежливая. Во всех преданных лейтенантах так или иначе остался след их бывших капитанов. Только Кира не улыбается, а Хисаги-семпай не идет по пути наименьшей крови — они не стали похожими на своих командиров. Стала ли Момо похожей на Айзена в его молодые годы? Но она думает не об этом, когда плачет, прижавшись носом к груди Гина, пока тот обнимает ее за дрожащие плечи. Она вообще толком ни о чем не думает. Мысли мелькают быстро-быстро, но одна, самая главная, неизменна: Ичимару Гин жив и в Сейретее. Эта мысль пульсирует сердцебиением у нее в голове, растекается теплом по телу, отпускает на свободу ее потаенную боль: Момо больше не должна чувствовать свою вину, потому что нет вины, потому что кровь уже смыла всю ее вину — ее кровь, кровь ее врагов, кровь Гина… Хинамори теперь знает, что нельзя слишком ярко ненавидеть, нельзя бросаться в омут, очертя голову, нельзя рубить сплеча, потому что в этом хитросплетении миров не всегда точно ясно, кто друг, а кто враг. Момо знает это, как никто другой. Бывшего капитана Пятого отряда обожала не только его лейтенант Хинамори, не одна она была обманута — многие солдаты из ее отряда точно так же поразились предательству Айзена. Седьмой офицер Мидори часто приходила к Момо после ее выписки, приносила ей чай, а потом сидела напротив и плакала, не зная, что сказать. Мидори Котоноха, в отличие от Хинамори, была влюблена в капитана по-настоящему, видела в нем именно мужчину, а не Учителя, и ей было больно от его поступка, а Момо не знала, как утешить девушку, поэтому просто пила вместе с ней чай вприкуску со слезами и пыталась понять, как бы на ее месте поступил кто-то взрослый и умный. Как поступил бы тот же капитан Айзен. Или капитан Фонг. Или капитан Унохана. Но Момо не знала, кому из них лучше всего подражать, и поэтому просто молчала. А во время вторжения квинси Мидори Котоноха погибла — всего лишь одно имя на листе бумаги, которое подали лейтенанту, чтобы та ознакомилась со списком потерь. Момо встает, поднимает руку в ответ, и уже собирается что-то сказать, но Гин молча исчезает. Она стоит некоторое время, глядя туда, где он стоял, глядя куда-то в пустоту и все так же держит руку поднятой, а потом прижимает ладонь к сердцу и кивает каким-то своим мыслям. Правильно, что исчез, — думает Хинамори. Правильно, что не остался. Его ждет еще многое. Его ждет Рангику-сан, его ждет замаливание грехов собственной смерти… Но все же Момо думает то же самое, что и сказала ранее. Теперь Гин свободен. И она — тоже.