разрушатся рамки, исчезнут пределы, далекое станет близким услышу я то, чего знать не хотела в спешке и в шуме и качестве низком настоящие вещи всегда так некстати и так постоянно, не раз и не два и хочется голос подальше послать, который достал, повторяя слова пожалуйста, не сгорай!
Больно. Пусто. Темно. Не видно ничего, как будто она не просто закрыла глаза, а как минимум ослепла. Ни света, ни огня, ни малейшего проблеска — темнота, что липко окутывает тело, опустошает, подчиняет себе. В этой пустоте нет ничего — и самой ее тоже уже нет. Она как будто падает в пустоту, падает и падает, и, наверное, никогда не достигнет дна, а если и достигнет, то сразу же умрет, ударившись о холодный твердый камень, расколовшись на миллиарды мелких осколков — в пыль, так ведь входят шинигами в цикл перерождений? Она не помнит, что она — шинигами. Она не помнит даже своего имени. Она помнит только боль, пронзающую тело, металлический привкус во рту и почему-то ужас — причем не свой. И крик, который тоже вырывается не из ее горла. Кричит кто-то смутно знакомый, кто-то, наверное, очень родной и близкий, но она не может понять, нащупать отклик в своей душе, узнать. Почему так больно? Она как будто тонет в холодной воде, не в силах пошевелиться, не в силах больше барахтаться на поверхности, она устала, она погружается в воду, еще чуть-чуть — и станет нечем дышать, вода попадет в дыхательные пути и легкие, а потом остановится сердце, и она почти ждет этого, почти надеется, что сейчас все закончится, еще немного потерпеть — и закончится, и она обретет свободу от своих пут, она умрет, но мысль о смерти ее не пугает — ей нет смысла жить. Она не знает, что с ней произошло, не знает, почему настолько равнодушна к собственной жизни, почему ее так радует мысль, что она перестанет существовать — она ведь даже не может сказать, кто она такая. Кем была, как выглядела, что любила, что ненавидела, с кем дружила, кем восхищалась — ничего этого больше нет, только темные холодные воды, утягивающие в пучину, только пустота, только боль, что чувствуется каждой клеточкой тела, как будто она — сплошная боль, состоит из боли, боли, которая отнимает у нее жизнь, высасывая каплю за каплей. Дышать все труднее, но и это ее не беспокоит. Она откидывается спиной на воду, позволяет своему телу идти на дно; распущенные волосы липнут ко лбу и щекам, в голове мелькает «надо обрезать», но это лишь мимолетное желание, даже не полноценная мысль, потому что она больше не способна ни думать, ни чувствовать. Она… просто она. Не шинигами, не лейтенант, не воин — душа, теряющая связь с телом. С ней уже происходило подобное, когда ее звали иначе, она уже умирала, поэтому ощущения кажутся знакомыми и почти родными. Как будто она только и умеет, что умирать. Бороться нет сил. Более того, бороться нет ни малейшего желания. Она что-то припоминает, но урывками: какой-то сладкий и свежий вкус во рту, закат на небе, мальчишеский голос, что ворчит на нее, снежно-белые волосы, бирюзовые глаза. Чьи-то старческие руки, которые с материнской заботой обнимают ее, запах персиков и выпечки, ощущение рукояти меча в ладонях, сияющее пламя магического огня, горечь, удивление, счастье, страх… Она перебирает эти видения, как старые фотографии в альбоме, трогает подушечками пальцев, но не пытается думать об этом, вспоминать, кто это такие, кто она сама такая. Красные волосы, собранные в хвост и громкий смех. Блондинистая челка и печальный голос. Чужая не сходящая с лица улыбка. Чья-то теплая рука на ее макушке. Колеблющийся язычок свечи. Книги, выстроенные рядом в книжном шкафу. Иероглифы, нанесенные черной тушью на белую бумагу. Кровь на руках — то ли чужая, то ли своя собственная. Солнечные лучи и цветущие сливы — что это за место?.. Она не может находиться в таком светлом и теплом месте — показалось, просто почудилось. Она падает в темноте, а когда упадет — умрет. Она не хочет слышать голос, который зовет ее. Сначала ей вообще кажется, что это очередное видение-фотография, но голос упрямо и настойчиво зовет, проникает в сознание, ворошит мысли, и от этого тоже безумно больно, как будто из тела вырывают занозу, как будто выдергивают стрелу, и снова вкус крови, и запах смерти, и малодушное желание «скорей бы исчезнуть», и она уже почти закрывает глаза, разрывая контакт с чужим звонким голосом, но внезапно понимает, кто ее зовет. Так странно: себя не помнит, а ее вспомнила. Вспомнила ее голос и эти интонации, девичий голос, который когда-то давным-давно сказал ей, называя свое имя… — Тобиуме? — шепчет она одними губами и протягивает руку вверх, пытаясь дотянуться, поймать, удержать. Желания жить до сих пор нет, но ее так громко и настойчиво зовут, что невозможно противиться. Правда, слов она не разбирает, как будто их очертания размыты, как будто голос доносится до нее через толщу воды — собственно, так и есть, она ведь тонет. Непонятно. Она-то была уверена, что больше никому не нужна. Она была глупой, она предавала друзей, она шла на поводу у лжеца, и пала жертвой его меча; вспоминается тяжелый взгляд незнакомца и собственный вопрос «почему?», но она не может вспомнить, кто это был, кто предал ее и по чьей вине она сейчас умирает. Помнит только черную оправу очков, каштановые волосы и невозможно добрый голос. Голос же Тобиуме не умолкает, набатом звуча у нее в голове, и она хочет узнать, спросить, что ей понадобилось, зачем она — такая никчемная! — нужна ей, и она из последних сил протягивает руку — и ее пальцы ловят чью-то теплую ладонь. — Тобиуме…***
только долгий путь — смерти нет пламени цветок — ярко-рыжий цвет искры рвутся вверх — россыпь янтаря свой короткий путь я прошла не зря
У Тобиуме приятный голос, мягкий и нежный, окутывающий ее душу, как мягкое одеяло. У Тобиуме нежные и теплые руки, и вся она — теплая, когда потерянная душа прижимается к ней, ища утешения и успокоения, вдыхает аромат солнца и слив, и… Ее как будто пронзает удар молнии, когда начинают приходить воспоминания, и каждое воспоминание — как новый электрический разряд по всему телу, от кончиков пальцев ног до корней волос. Ее зовут Хинамори Момо. Разряд заставляет содрогнуться. Она — лейтенант Пятого отряда Готей-13. Разряд болью сотрясает тело. Ее убил ее собственный капитан, Айзен Соуске, которого до того она считала погибшим. Разряд заставляет Момо вскрикнуть. Еще разряды, еще огненные вспышки в сознании: бабушка, Хицугая Тоширо, Абараи Ренджи, Кира Изуру, Ичимару Гин, Мацумото Рангику, Исе Нанао — эти имена огненными очертаниями всплывают в сознании, имена ее друзей, имена тех, кто ей дорог, тех, кому дорога она, тех, кто звал ее, тех, кто беспокоился о ней, тех, кто любил ее, тех, кто заботился о ней, тех, кто, вероятно, стоит у ее постели и зовет, держит за худенькую руку, называет по имени — она как будто и правда слышит их голоса, шаги, чувствует их прикосновения, почти физически ощущает их заботу… Да, ее зовут Хинамори Момо. А Тобиуме — дух ее меча. Ее занпакто. Ее сила, вместе с которой она родилась, и с которой умерла. Но… умерла ли? Момо уже не чувствовала боли. Как только часть ее души обняла ее, как только она спрятала лицо в складках ее розового кимоно, боль отступила. Рана никуда не делась — в настоящем она все еще распускалась алым ликорисом под повязками, пока вокруг не приходящей в себя лейтенанта бегали врачи Четвертого отряда, пока Унохана-тайчо лечила ее, не давая никаких прогнозов, прогоняя от постели раненой ее друзей, но то — в настоящем, а здесь, в ее внутреннем мире — раны не было. Момо села, прижимая руку к груди, там, где вонзился клинок, и поняла, что одета не в форму шинигами, а в легкое сиреневое юката. Она уже хотела распахнуть одежду, проверить, есть ли след от раны, но вспомнила, что рядом сидит Тобиуме, и, хотя меч была частью ее души, все равно Хинамори стало безумно стыдно. А еще — стыдно за то, что не боролась, что за них двоих сражалась одна Тобиуме, а она, Момо, спокойно и равнодушно готова была принять смерть, хотя вместе с ней умерли бы они обе — и она, и ее меч. Момо помнила уроки в Академии, помнила занудный голос преподавателя, повторяющий «Занпакто рождаются вместе с шинигами, живут вместе с шинигами и умирают вместе с шинигами»… И она едва не умерла. Что тогда случилось бы с Тобиуме? Она бы тоже исчезла? — Я нужна тебе? — еле слышно прошептала Хинамори, прижимаясь к занпакто, снова ища у нее защиты и приюта. Как же стыдно. Она ведь думала, что никому больше не нужна. После того, как сразилась с Кирой, после того, как подняла меч на Широ, после того, как вела себя глупо, эгоистично и безрассудно, и смерть была бы для нее единственным возможным выходом, едва ли не спасением от собственных, разъедающих душу демонов… Смерть, как избавление. Но… Тобиуме сказала, что она нужна ей, и уже ради этого Момо готова была сражаться. Она… нужна ей. Она ее хозяйка, хотя Хинамори никогда не считала себя такой. Ее меч — не вещь и не игрушка. Ее меч — оружие, ее меч — часть ее самой. Как можно владеть тем, что является частью тебя, как, к примеру, рука? — Тобиуме! — Момо сжала кимоно на плечах девушки, прижалась лицом к ее плечу и заплакала, орошая слезами розовую ткань. — Тобиуме, скажи мне, я умерла? Я хотела умереть… Я думала, что так будет правильно… И ведь… Меня убил Айзен-тайчо… Столько крови… И так больно… Так больно, — Хинамори жалуется своему занпакто, как ребенок, разбивший коленку, жалуется кому-то старшему, который гладит волосы и утешает, говорит, что боль пройдет, целует раненое место, забирает боль с собой, ограждает хрупкое создание от всех бед и несчастий. Они сидят на траве, на какой-то полянке между цветущими сливовыми деревьями. Небо над ними затягивают тучи, вдалеке слышится раскат грома. Поднимается ветер, который треплет нежные цветочные лепестки, безжалостно срывает их с ветвей, и белоснежный цвет путается в каштановых волосах Тобиуме и черных прядях Хинамори. Грядет гроза, но дождя до сих пор нет. Воздух становится душным и тяжелым — жарко. Момо понимает, что эти перемены в погоде происходят из-за ее собственных чувств, ведь она — в своем внутреннем мире, и она злится. Злится на Айзена-тайчо, который посмел оказаться предателем, но больше всего злится на себя за то, что верила. За то, что была наивной дурочкой. За то, что позволила себя предать и убить. — Так больно, — шепчет Хинамори. — Мне так больно, Тобиуме. Я, наверное, заслужила смерти.«Я, но не ты»
Момо думает — жаль, что шинигами не могут отпустить свои занпакто на волю. Жаль, что Тобиуме придется до самой смерти быть рядом с такой никчемной хозяйкой. Жаль, что она не может подарить ей свободу. Жаль, что она умеет только принимать неверные решения, идти на поводу у своих эмоций и умирать. Если бы только она могла стать сильнее… Защитить их всех. Широ-чана, друзей, и… Тобиуме. — Прости меня, — умоляет Хинамори свой меч, не решаясь взглянуть ей в глаза. — Прости меня, Тобиуме. Я не хотела умирать… И… Я больше не хочу умирать! — с ужасом шепчет она. Где-то в настоящем мире пищат датчики и офицеры-медики суетятся еще больше. Где-то в настоящем мире Исане срывающимся голосом зовет Унохану-тайчо. Где-то в настоящем мире жизнь уже готовится покинуть хрупкое тело лейтенанта. Момо боится. Первоначальное равнодушие сменилось животным страхом, первобытным желанием выжить, несмотря ни на что. Момо цепляется за плечи Тобиуме, как утопающий цепляется за соломинку, когда его несет течением к водопаду. Момо ловит душный воздух ртом, и темно-серое небо озаряет вспышка молнии, раздается раскат грома, и Хинамори дрожит в руках части своей души, дышит часто и тяжело, прижимает ладонь к груди там, где рана, и умоляет: — Помоги мне… Тобиуме…***
ты держи меня крепче и спасти будет легче мы должны удержаться остаться
Еще пару минут назад Момо хотела умереть, а сейчас — отчаянно хочет жить, как хочет жить человек, висящий на краю пропасти, цепляющийся за землю кончиками пальцев, царапая ногтями камни: лишь бы не упасть, удержаться, остаться в этом мире, жить, потому что ей есть, ради чего жить, на самом деле есть. Ей нужно попросить прощения у Широ и Киры, ей нужно узнать, как там Абараи, ей нужно навестить бабушку и принести ей собственноручно испеченное печенье, ей нужно дочитать книгу, которая так и осталась заложенной посередине, ей нужно следить за своим отрядом, ведь ее ребята верят ей, ждут ее. Капитана Айзена любили и уважали, но Момо любили и уважали не меньше. Многие офицеры Пятого отряда восхищались не только своим тайчо, но и своим лейтенантом — маленькая и хрупкая Хинамори была мастером кидо, и ее часто просили о тренировках, об уроках, и смотрели на нее с обожанием… А теперь, когда капитан Айзен предал Готей-13, Пятый отряд останется без верхушки, особенно, если она умрет. Поэтому она не имеет права умирать. Она еще не закончила свою жизнь. Она еще так о многом сожалеет. Она еще так много должна исправить — унять горечь вины Киры, стереть боль из глаз Широ, прийти к бабушке на выходных… — Я не хочу… умирать, — испуганно шепчет Момо, округляя глаза. Небеса разрывает молния, за ней следует еще один раскат грома. Порывы ветра немилосердно треплют нежные кроны сливовых деревьев. Небо разражается дождем, и вскоре вода обрушивается на землю, окатывая каплями два девичьих тела, что сидят в обнимку и цепляются друг за друга, потому что только они друг у друга и остались. Момо плачет, всхлипывая, как ребенок — перед частью своей души она может быть слабой, ведь Тобиуме, как никто другой, знает свою хозяйку, знает, что у нее на душе — она ведь и есть ее душа. Ее меч, ее сила, ее приют. Голос, зовущий ее, когда она погружается в темноту. Свет путеводной звезды — но не холодный и далекий свет, нет — зарево пожара, отблески огня, языки пламени, достигающие небес. Где-то в настоящем мире к постели мечущейся в жару Хинамори подходит Унохана-тайчо, сухо и спокойно раздает подчиненным приказы, называет нужные лекарства и процедуры, и само присутствие капитана Четвертого отряда действует успокоительно на Исане и остальных медиков — они берут себя в руки и бросаются выполнять ее поручения, пока Момо пылает горячечным жаром и в бреду повторяет имена тех, кто ей дорог, словно зовет их неслышным шепотом, и среди остальных имен все чаще звучит имя той, на чьей груди плачет Хинамори — имя ее меча. Глаза Момо с ужасом распахиваются, когда она понимает, что делает Тобиуме, когда касается ладонью ее раны. Ей больно — Хинамори это видит. Видит, как ее занпакто пошатнулась, как поджала губы, как потемнел ее взгляд. И вина пронзает ее почти такой же физической болью. Сколько еще людей будут страдать из-за нее? Сколько раз еще ей придется умирать на чужих руках? Твердость в голосе Тобиуме даже немного пугает, и Момо хочется горько рассмеяться, потому что она такая слабая и бесполезная, что не может даже очнуться, даже прийти в себя — вместо этого рыдает на руках у своего меча, неспособная справиться ни с чем самостоятельно, потерянная во мраке и разбитая, брошенная игрушка, сломанная кукла, марионетка опытного кукловода, вот кто она, Хинамори Момо. Но даже если так, даже если она и такая, все равно Тобиуме с ней. Не бросает ее, а сидит рядом под проливным ливнем и держит в объятиях, баюкая, напевая колыбельную, которую когда-то пела бабушка. Ее Тобиуме, ее прекрасный огненный занпакто, ее сила и ее надежда. Распущенные мокрые волосы липнут ко лбу и щекам. Неприятно — холодно и неуютно, ведь они сидят на земле. Момо поднимает глаза к небу, и вдруг оно становится ярко-красным, а дождь превращается в капли крови. На лице и руках Хинамори кровь — и Тобиуме тоже. Момо в ужасе смотрит на занпакто, и ей снова больно и страшно, как будто под ногами разверзается земля. Момо близка к смерти — где-то в реальности Унохана-тайчо хмурится, усиливая свое кайдо, стараясь вернуть лейтенанта к жизни, но Унохана-тайчо наверняка знает, что борется за ее жизнь не только она, как врач. Момо тоже борется — теперь снова борется. Момо вспоминает, с каким ужасом смотрел на нее Широ. Вспоминает, как хмурился Кира, взывая к ее рассудку, там, у Совета, где они оба призвали шикай. Вспоминает, как Гин перед тем, что случилось, дал ей книгу и спрашивал ее мнения… Вспоминает теплую — и фальшивую! — улыбку Айзена-тайчо. Вспоминает, как однажды пришла сюда, в свой духовный мир, в первый раз, и то, как в первый раз услышала имя своего меча — тогда здесь было тепло и солнечно, а сливы цвели и благоухали ароматами лета. Что она сейчас делает с этим миром? Что станет с этим прекрасным летним миром, если Хинамори сдастся и умрет? Если позволит умереть и Тобиуме?..Нет!
— Я не хочу умирать, — упрямо повторяет Момо, закусывая губу. Во рту — отвратительно-металлический привкус собственной крови, — Вытащи меня, Тобиуме… вытащи… нас. Я клянусь тебе… однажды я достигну банкая. Я не подведу тебя больше. Я обещаю.***
ты только плыви, только держись на поверхности не дай обмануть себя удушливой черной волне ты есть в списке выживших, твое имя в нем — первое берег ближе, чем кажется, а ты намного сильней
Везде — кровь, на лице, на руках и на одежде, и Момо страшно — она прижимается к Тобиуме, ища у нее поддержки и защиты — и ненавидит себя за это, за эту слабость, ведь Тобиуме тоже больно. Ее заколка идет трещинами, красивое лицо едва заметно морщится от боли, но занпакто не подает виду, улыбается, утешая свою непутевую шинигами, исцеляя ее кайдо, грея своим огнем — на этот раз созидательным, тем, который спасает в холодные ночи, дает пищу, тепло и надежду, отгоняет демонов, живущих во мраке. Момо греется, уже не осознавая, кто она, где — лишь бы был огонь, спасительный свет в темноте, на который можно идти, зная, что найдешь приют. Солнце ведь тоже — огонь. Огонь протуберанцев, огонь, благодаря которому существует планета — что-то такое Момо читала в книжках, которые давал ей тот, о ком не хочется вспоминать, не хочется думать, потому что и так больно. Слишком больно. Как он мог, почему, зачем? Она ведь так верила, так радовалась, что ее капитан жив, что его смерть оказалась фикцией, глупой шуткой! Окажется ли фикцией ее собственная смерть? Момо сидит на червонной от крови траве, слушая голос Тобиуме, ее интонации баюкают Хинамори, уносят кошмары, и не видится ей уже то жестокое лицо чужого человека, каким оказался ее капитан, не видится отчаяние в глазах друзей, и собственное отчаяние отходит на второй план, а потом — еще дальше, потому что огонь Тобиуме согревает ее, и она говорит, что окончательное решение — жить или умереть — принадлежит ей. Но как она может умереть теперь, когда так многое хочет исправить? «Я не хочу умирать», — думает Момо уже почти отстраненно, но эта мысль среди остальных в ее голове — самая яркая и отчетливая, самая четкая. Она не хочет умирать. И она уже не падает в глубину, не тонет в воде, не грязнет в пучине — она просто спит. Кровь перестает литься с неба. Ветер слабеет. Дождь из ливня превращается в обычную морось — просто летняя гроза, прогремевшая над миром и потрепавшая сливовые деревья, но разве такого не случается в реальности? Где-то в настоящем мире Унохана Рецу выдыхает и ее лицо из сосредоточенного становится более расслабленным. Кризис миновал, и ее пациентка его пережила. Момо дышит ровно и спокойно, ее сердце бьется так же ритмично, и обморочное состояние переходит в обычный сон. Повязка на груди больше не пропитывается кровью каждую минуту — рана еще не затянулась, но кровотечение остановилось. Исане вопросительно смотрит на Унохану, а капитан поднимается с места, дает распоряжения офицерам по поводу наблюдения за состоянием лейтенанта Хинамори и лекарств, которые нужно ей вколоть, а потом покидает палату — она победила смерть. В очередной раз. Но не без помощи своей пациентки.***
Белое, какое же все вокруг белое. Белый потолок, белые стены, и свет, который брызжет в окне, тоже белый. «Рассвет», — понимает Момо, открывая глаза. Да, рассвет, раннее утро, когда все отряды собираются на построение и перекличку, когда она обычно просыпается и идет проводить это самое построение — кажется, так давно это было, хотя еще вчера… Или не вчера? Сколько времени прошло? Сколько она лежит здесь без сознания? Хинамори медленно, толчками осознает, что с ней произошло. Капитан Айзен… живой и настоящий, теплый, его голос, благодарящий ее, а потом — кровь на руках, резкая боль в груди, темнота, падение в какую-то бездну — и голос, но уже не Айзена — девичий. Действительно теплый, нежный, приятный и мелодичный, напевающий колыбельную, и переплетающиеся запахи слив и дождя, и совсем немного — крови, и боль, но сейчас боли нет — только воспоминание о ней. Момо понимает, что в ее предплечье вонзается игла капельницы, старается лишний раз не шевелиться, чтобы иголка не вышла из вены. Свободной рукой ощупывает свою грудь — повязка напоминает ей о ранении, но не больно, только немного пульсирует. Момо уже полностью осознает, кто она и где она, выпутывается из объятий сна, понимает, что одета в белое больничное кимоно, прислушивается к чужим реяцу — рядом с ее палатой сидит шинигами уровня примерно пятого офицера, вряд ли она его знает. Звон бубенчиков в воздухе заставляет Хинамори встрепенуться. Ей кажется, что она впервые видит эту девушку — и одновременно — что знает ее всю свою жизнь. Маленького роста, в розовом кимоно, с длинными каштановыми волосами, хорошенькая и милая, и улыбается ей — Момо тоже улыбается вполне искренне, даже не ожидая от себя такого — после всего пережитого она может улыбаться. Не сломалась. А может, силуэт девушки в рассветном солнце ей только снится? Момо протягивает руку к ней, ловит за ладонь, чувствует, что она теплая. Настоящая. Дышащая. Жаль, что движения Момо сковывает капельница — в противном случае она крепко обняла бы свой занпакто, потому что уже поняла, кто перед ней, и поняла, что именно благодаря ей она здесь и жива. Нашла силы сражаться. Нашла повод жить. И уже не страшно, а дышать так легко, что даже удивительно немного. И воздух свежий — утро проникает через открытое окно в палату, громко поют птицы, и вокруг так много жизни, что невероятно представить, как Хинамори могла хотеть от всего этого отказаться. — Тобиуме, — шепчет лейтенант имя своего меча. — Ты в порядке? Они ведь вместе могли погибнуть. И за это ей тоже ужасно стыдно.***
и обещаю нам не плакать если рядом будешь ты
Жизнь возвращалась к Момо. Жизнь состояла в свете солнца, в пении птиц, в улыбке Тобиуме — дух меча в рассветных лучах солнца казалась Хинамори олицетворением самой жизни, как некая богиня, светлое создание, благодаря которой она выжила, благодаря которой дышит и живет, и хотя рана под повязкой никуда не делась, а после нее останется шрам, Момо все равно точно знала, что ее жизнь вне опасности, что она не умрет, а шрам — меньшая беда, что могла случиться, у воинов должны быть шрамы. Больше ее волновало другое — Тобиуме, которая забрала себе большую часть боли своей шинигами. Момо протянула руку к Тобиуме — уже не через вязкую темноту, не с усилием, чтобы прорваться сквозь пучину и схватить чужие пальцы, но легко, так легко, что Хинамори удивило это точно так же, как и то, что она ровно дышит и ей не приходится бороться за каждый вдох и терпеть боль в груди. Тобиуме взяла ее за руку, она была теплой и совсем не призрачной, как сначала показалось Момо — ей почему-то думалось, что дух меча на то и дух, что бесплотен, но то, что Момо ошибалась, ее обрадовало — живая и настоящая, из плоти и крови Тобиуме нужна была ей гораздо больше, чем призрак, до которого не дотронуться. Голос части ее души был таким же, как и во внутреннем мире, когда звал ее по имени, вырывая из липкой паутины смерти. Момо улыбалась, хотя думала, что больше никогда не сможет этого сделать, не сумеет растянуть уголки губ — такое простое движение, казалось Хинамори, больше ей недоступно. Наверное, когда человек не может улыбаться, он сломан, но Момо не сломалась — удивительно, как ей это удалось, удалось не только удержаться на краю пропасти и снова встать ногами на твердую землю, но и сохранить свою способность улыбаться и верить в лучшее, верить в добро и свет. И Момо была уверена — это только благодаря Тобиуме. Благодаря части ее души, более сильной и уверенной ее половинки, более храброй и решительной, и уж точно более рассудительной — Тобиуме точно уж не стала бы безоглядно доверять кому-либо чужому, не стала бы бессильно рыдать, не стала бы верить странным запискам, не поднимала бы меч на друзей — Тобиуме — лучшая часть Хинамори — не была бы такой глупой. Момо почувствовала, как по ее щеке течет слеза, но при этом она улыбалась, и все это было искренне — и слезы, и улыбка. Слезы счастья, так это называется. Слезы радости и облегчения от того, что они обе выжили. Слезы, уносящие боль и залечивающие душевные раны, слезы, подобные дождю, который вдыхает жизнь в иссушенную жарой землю, дает возможность расти цветам и злакам… — Тобиуме, — проговорила Хинамори, просто чтобы произнести ее имя, словно еще раз попробовать на вкус — язык касается зубов, губы смыкаются, вытягиваются и снова смыкаются: То-би-у-ме. Летящая слива. Такая странная ирония: Момо ведь не любит сливы, никогда не любила. Она любит персики, сладкие, сочные и нежные, но ее занпакто носит имя сливы, и в ее духовном мире тоже цветут сливы… Интересно, подумала Хинамори, как сейчас выглядит ее внутренний мир? Кончилась ли там гроза? Цветут ли снова сливовые деревья? Прояснилось ли небо от туч, что разражались кроваво-алым дождем? Как она вообще посмела разрушать своим горем такой прекрасный, такой хрупкий мир? И Тобиуме — она тоже маленькая и хрупкая, меньше ростом, чем Хинамори, такая красивая и нежная, но в то же время сильная, сильнее своей шинигами… — Я больше не умру, — уверенно говорит Момо, сжимая ладонь части своей души, как будто дает обещание — это и есть своеобразное обещание. Конечно, воину глупо давать подобные клятвы, потому что Хинамори не может быть уверена, что действительно не умрет, не падет в бою, не проиграет — но она уверена в том, что самостоятельно умереть не захочет, не поддастся вязкой трясине отчаяния, не станет сдаваться, а будет бороться до самого конца, отстаивать свою жизнь и беречь ее, потому что в случае чего она умрет не одна — с ней уйдет ее прекрасный огненный духовный меч. Нет, Момо не позволит Тобиуме исчезнуть. — Я обещаю тебе, что стану сильнее. Я буду тренироваться… и однажды мы вместе достигнем банкая. Я обещаю. Спасибо тебе, Тобиуме.