***
Кайдо обжигает ладони, Момо давно не практиковалась, потому случайно тратит больше реяцу, чем нужно, морщится — неважно, не это главное. Главное, что она может помочь, спасти — хотя вряд ли, сейчас маленькая шинигами настроена крайне пессимистично; вокруг трупы, кровь, вспышки сражений, что-то взорвалось прямо за ее спиной, так, что Хинамори инстинктивно припала к земле, но ладоней от раны капитана не оторвала — нельзя! Что такое, в сущности, ее жизнь? Жизнь, которой она дважды чуть не лишилась, которой дорожила меньше всего? На самом деле, старательно думая, что собственная жизнь для нее не так уж и важна, Момо лгала сама себе — еще как важна. Ей нравилось жить. Ей не хотелось умирать. Но умереть, защищая кого-то — не так и плохо, и, будучи солдатом, Хинамори понимала, что вряд ли она умрет в собственной постели, окруженная скорбящими родственниками. До старости она точно не доживет — такие не доживают до старости, такие, как Момо, рвутся в бой — отчаянные, яростные, — и, как правило, умирают молодыми. Момо боялась не смерти. Момо боялась остаться одна — снова оказаться преданной, потому ни за что бы не убежала, иначе предала бы саму себя. Кайдо выровнялось. Хинамори закрыла глаза, досчитала до десяти — успокоилась, насколько это вообще было возможно. Нужно сосредоточиться на лечении капитана; в мыслях всплыли картинки, которые им показывали на уроках, сухожилие к сухожилию, кость к кости, соединить порванные кровеносные сосуды… И не думать, что вокруг умирают ее товарищи. Всем Момо помочь не сможет, как бы ни пыталась — и поэтому старалась сохранить ту единственную часть Гобантая, которая ей осталась — капитана. Наверное, Момо плакала, потому что на ее ладонь упала капля. Она сморгнула, тряхнула головой — не время, время еще будет — наверное. Комамура сражается изо всех сил; прикрывает их. Хинамори благодарна ему, но помочь не в состоянии — и ей от этого тоже больно. Но она может быть полезной. Если получится. Хинамори кусает губы — сосредоточься, дура. Кайдо светится ровно и ясно, восстанавливает тело Хирако, ладони все еще горят, но уже не от боли — получается. Получается — капитан шевельнулся, заговорил — Момо только тогда осознала, что все-таки плакала. Мотнула головой — не убегу. Как она могла убежать? Потом никогда бы себе не простила! Как могла бы потом смотреть в глаза тех, кто выжил? Момо на секунду замирает, ее сердце пропускает удар — пропала реяцу Тоширо. Совсем пропала, хотя раньше она его чувствовала, ее друг сражался — и вдруг такое ощущение, будто прервалась приятная мелодия, и пустое помещение погрузилось в неприятную, звенящую тишину. Губы Хинамори дрогнули, однако она одернула себя — надо верить в друзей! Он выживет… с ним Рангику-сан… Вот только реяцу Рангику тоже не ощущается. Отбросив волнение, Момо ругает себя — сейчас не до того, она должна помочь своему капитану. Тем более, тот чувствует себя лучше; или же просто храбрится перед ней. Неважно, Хинамори помогает ему встать, подставляет плечо, хотя толку от нее мало, сколько там у нее физической силы? Они поднимаются. Слева — далеко — вспышка. Момо закусывает губу, тащит на себе Хирако подальше от Комамуры и девчонки-квинси, наконец находит какую-то руину, где можно спрятаться на достаточное время, чтобы Момо смогла снова активировать кайдо. — Садитесь, — хрипло командует Хинамори; она уже не помнит о субординации, какая тут, к чёрту, субординация? — Я вас осмотрю.***
Капитан говорит что-то — Момо не слушает, не время; успевает уловить только какие-то его слова про плюшевого медведя (что это такое?), про Хиори (кто это такая?), про Каракуру… Хинамори думается, что Хирако начинает бредить, ее это пугает. На глазах Момо еще никто не умирал — так. Умирала только она, каждый раз умирала, и каждый раз почему-то выживала, отчаянно цепляясь за жизнь, что лишний раз доказывало ее тягу к жизни — Унохана не могла бы вылечить Момо, если бы она сама так не старалась вылечиться. Ей было ради кого жить. Сейчас, не ощущая в воздухе реяцу друзей, видя вокруг трупы, слыша грохот взрывов и таща на себе раненого капитана, Момо мельком подумала — а теперь? Теперь разрушен весь ее привычный и спокойный мир; Сейретея больше нет, Главнокомандующий убит, ее капитан тяжело ранен, Широ, Рангику, Кира — эти имена так и вспыхивали огненными буквами в ее сознании. И еще одно имя, совершенно неуместное, ненужное — Айзен. Момо тряхнула головой, отгоняя от себя эти имена, помогла Хирако сесть, внимательно посмотрела на его рану, ощутив страх вперемешку с тошнотой — как она, по сути, новичок в кайдо, залечит такое? А должна, иначе потеряет еще одного человека, который ей дорог… Хинамори не могла сказать, почему Хирако ей дорог. Когда она впервые его увидела, еще оправлялась от раны, нанесенной Хьёринмару, больше времени уделяла тренировкам, чем общению с кем-либо, да и Хирако не был в восторге от нее — Момо чувствовала. Но она понимала, что надо привыкнуть друг к другу — и всё будет хорошо. Первые шаги делал капитан: короткие похвалы за старательность, улыбки — совсем не такие улыбки, как у Айзена, Хирако скорее скалился, чем улыбался, но Момо чувствовала, что этот оскал в тысячу раз искреннее, чем теплая улыбка бывшего тайчо. Почему-то Хинамори ощущала, что этот человек ее не предаст; сам единожды преданный, он понимает, что это такое, да и вообще — Хирако был настоящим, у него не было масок, он не строил вокруг себя иллюзий. Если сердился — то сердился, если был рад — то был рад. Он не скрывал свои чувства, не пытался казаться кем-то другим, не тем, кем является. Момо ценила это, и со временем заметила, что капитан стал мягче. Она не требовала снисходительности к себе, сама никогда с собою не церемонилась, понимала, что после всего произошедшего стала слабее и не делала себе поблажек, упражняясь не только в кидо, своей сильной стороне, но и в зандзюцу, училась фехтовать чуть ли не с азов, сжимала гарду Тобиуме до боли в руках — получалось. А сейчас — получится? Если их обнаружит враг, сражаться придется Момо; до этого она пряталась за спинами капитанов, сейчас — нет, сейчас она должна была спасать жизнь Хирако, и, по возможности, свою — но, к счастью, их пока не заметили. Комамура все еще дрался с той мерзавкой-квинси — сколько он еще продержится, грустно подумалось Хинамори. Она одернула себя — Комамура-тайчо силен и потому справится. — Все в порядке, — Момо старается улыбнуться. У неё получается — вымученно, но получается, — Мы справимся. И понимает, что сейчас каждый из них пытается успокоить другого. Хинамори становится стыдно — даже в такой ситуации, можно сказать, на грани смерти, капитан поддерживает ее — а должно быть наоборот! Сейчас она должна быть сильной — а сильный все равно он. — Все будет хорошо, — голос Момо звучит уже увереннее. Она пристальнее смотрит на рану Хирако, уже привыкнув к тошноте, что шевелится в горле, накладывает ладони на уровне пораженной ткани, применяет кайдо — жаль, не успела научиться этой технике лучше! «Успокойся. Я — мастер кидо, значит, и с кайдо справлюсь» — Момо пытается сама себя поддержать, но получается плохо. Ладони болят, будто она держит их над огнем. — Все будет хорошо, — повторяет Хинамори. Сосредоточенно хмурится, поддерживая нужный уровень высвобождения реяцу. «Все будет хорошо, правда?»***
Момо затаивает дыхание на секунду, когда у нее начинает получаться — рана капитана потихоньку срастается, пусть медленно — но заживает, значит, она не такая уж и бесполезная? Значит, у нее может получиться кого-то спасти? Она старается не думать о том, что реяцу Широ до сих пор не ощущается. Какая теперь разница? Момо кажется, что вся прошлая жизнь была сном; настоящее — здесь и сейчас, взрывы, стоны умирающих, кровь и открытая рана, которую она должна — обязана — залечить. Иногда ей кажется, что, наоборот, сейчас ей снится страшный сон. Проснется, увидит свою комнату, выйдет на улицы прежнего Сейретея, ее потреплет по волосам Хирако-тайчо, Широ опять будет ворчать, что, мол, он — капитан Хицугая, глупая ты, Момо. И все будет, как было. Нет, больше ничего не будет, как было. Все разрушено. Все, что было дорого Хинамори — разрушено. Даже здание Гобантая, которое она так любила, где расставляла вазоны с цветами, развешивала ажурные салфетки — все разрушено, сгорело, все уничтожено квинси, которые напали так внезапно, что никто не успел спастись. Ненависть к врагу колышется в груди Момо, мешает думать — она бы потеряла самообладание, если бы Хирако не заговорил. Его голос успокоил Хинамори, она снова сосредоточилась на кайдо, надеясь¸ что у нее хватит реяцу на исцеление. Пока Хирако говорит, рана срастается труднее, но Момо не решается его остановить: ему это нужно — она чувствует. И слушает его слова, как сказку, которые в детстве рассказывала им с Широ бабушка. Незнакомая Момо Хиори почему-то тут же вызывает у нее симпатию. Наверное, потому, что Хирако так о ней говорит. И Момо ясно представляет себе все то, что рассказывает капитан — ему многое пришлось пережить. Содрогается — что ему пришлось испытать! И старательно продолжает пропускать свою реяцу через ладони, которые уже не болят — справилась. Получилось. Единственная маленькая победа в ее жизни — раньше за Момо все делали другие. Айзен-тайчо. Широ. Кира. Ренджи. Хирако треплет Момо по плечу — такой простой жест, дружеский, искренний. Хинамори поднимает глаза, видит, какое у капитана грязное лицо, понимает, что у нее такое же. — У меня есть друг, — она сама не знает, зачем это говорит, наверное, откровенность за откровенность, — мы вместе выросли. Когда я поступила в Академию, он был еще маленьким, но потом тоже поступил туда. У него всегда все получалось… он стал капитаном, несмотря на юные годы. Он всегда называл меня глупой, но на самом деле всегда меня защищал — даже от меня самой. Когда Айзен-т… Айзен смоделировал свою смерть — я думала, что жить дальше не смогу. Не знала, куда и кинуться — я тогда вообще ничего не знала. И получила записку, написанную рукой Айзена, где говорилось, что его хочет убить Широ. Не знаю, чему я тогда верила… Не знаю, почему я поверила в ту записку — я была будто бы не в себе. И… я напала на Широ. Он никогда не ранил бы меня, но я вынудила его, отключилась — и не помню, что дальше было. Потом очнулась, хотела извиниться, — а он опять сказал, что я глупая, но не сердился. Он никогда на самом деле на меня не сердился. Хинамори говорит, не отвлекаясь от кайдо, сжимает зубы. — И в битве за Каракуру… Я пошла туда, твердо зная, что Айзен — враг, твердо решив сражаться против него. Но от меня было мало толку. Снова отключилась, Кира пытался меня вылечить… А потом услышала крик Широ, открыла глаза, увидела, что он пронзил меня мечом — он был шокирован еще больше, чем я. Тогда я не знала, что это была иллюзия Айзена — спросила его — за что, Широ? А в его глазах такая боль была, будто не меня, а его мечом насквозь пронзили. Хинамори морщится от воспоминаний, смаргивает слезы — опять слезы. Она не хочет плакать. — И сейчас он где-то сражается, как и все мы. Только… только я не чувствую его реяцу. Совсем. «Его больше нет, а я не могу с этим смириться».