Феникс

если кругом пожар — я не хочу бежать. я говорил с огнем. мне ничего не жаль. хочешь идти — пойдем. я не вернусь домой. там, за моей спиной, вместо сумы — любовь, вместо беды — покой, вместо толпы — сам господь-бог благословил этот поход дождем

от первого лица

Дважды я была на пороге смерти. Дважды я выживала — меня возвращала обратно девушка, что ждала меня на земле. В Генсее. В Токио. Она подарила мне амулет — тонкий браслет на запястье, и именно благодаря ей и ее магии — и ее любви — я возвращалась обратно из тьмы, что поглощала и тянула вниз, как болотная трясина. Я выздоравливала после ранений, возвращалась к своим обязанностям лейтенанта, и жила дальше — несмотря ни на что. Айзен-тайчо не убил меня ни своим клинком, ни своим предательством. Я быстро нашла общий язык с новым капитаном — Хирако Шинджи, мы поладили, и я приняла то, что Айзен — предатель, враг и его стоит ненавидеть. Дважды я могла умереть из-за него, став марионеткой в его руках, но… В этот раз враг — не Айзен, в этот раз, наоборот, Айзен — союзник. Враг явился из тени, где скрывался двести лет. Когда устроили геноцид квинси, то меня не было в Обществе Душ — не знаю, где я была, наверное, жила жизнью обычного человека. Но квинси не были уничтожены полностью. Они вернулись, они хотят сломать все, что мы, шинигами, уже две тысячи лет поддерживали. Баланс. Миропорядок. Такие простые слова, и сколько же в них таится. Души должны умирать и попадать в Руконгай, чтобы после переродиться вновь, уже в мире живых, когда умрут, как души-плюс. Пустые должны очищаться и попадать туда же — в Руконгай. Это закон жизни, и когда шинигами убивает Пустого своим духовным мечом — это не смерть, а очищение злой отчаявшейся души. Когда же Пустого убивает квинси — тот попросту исчезает, и его нигде нет. Душа исчезает бесследно. Это нарушает цикл, это ломает колесо жизни, и квинси со своей ненавистью к Пустым и желанием истреблять их были опасны для всего мира. Они отказывались понимать, и шинигами уничтожили их. А теперь они уничтожают нас… Я сжимаю рукоять Тобиуме крепче, и она теплеет, словно дух меча подбадривает меня. Вокруг — война, такая жуткая, какой я еще не видела, но по меркам шинигами я еще очень молода, почти ребенок, так что это не показатель — и все же война страшная. Здания разрушены и обуглены, то тут, то там вспыхивают и гаснут реяцу, и я простираю свое духовное чутье на весь Сейретей, теперь это не составляет для меня труда, я стала сильнее. Но лучше бы я не простирала… Потому что я ощущаю, что нет реяцу Киры. Нет реяцу Ренджи. Нет реяцу Широ… Неужели они?.. Я не могу их спасти. Я должна быть здесь — рядом со своим капитаном. Хирако тоже ранен, хотя старается держаться, скалится своей неизменной улыбкой, вертит в руке Саканаде так легко, словно меч ничего не весит. Девушка-квинси громко хохочет, говорит гадости, и она — не простая рядовая. Простого рядового квинси я бы уничтожила легко. Эту девушку — нет. Она штернриттер, одна из элитных бойцов Яхве, и это не мой бой. Я не лезу в сражения, когда заранее знаю, что проиграю. Я вообще не лезу на рожон — если только не вывести меня из себя. Я стараюсь в первую очередь думать головой, а теперь мне еще и есть, ради кого возвращаться. Я обещала Широ выжить. Я обещала, и я постараюсь сдержать обещание. Но не всегда это зависит от людей — когда они клянутся не умирать. Никогда не знаешь, что может пойти не так, а в бою часто что-то идет не так. Это не сценарий в театре, где все расписано по нотам. Это не предсказать, особенно когда у врага есть тузы в рукаве. Впрочем, у нас тоже они есть. Комамура-тайчо — я сразу его не узнаю. Я привыкла, что Комамура носит шлем, закрывающий его голову, и лишь глаза смотрят в щель-прорезь. После я привыкла, что Комамура-тайчо — не человек, а антропоморфный волк из особого рода, но это ничуть не изменило моего к нему уважения. Я уважала всех капитанов Готея-13. Комамура-тайчо выглядит, как человек. Я узнаю его лишь по глазам, и когда он называет свое имя, моя догадка подтверждается. Хирако ранен, и в бой со штернриттером вступает Комамура, а я занимаюсь своим капитаном, активируя кайдо в ладонях. Я хороша в кидо, я идеально контролирую свою реяцу, и в кайдо — медицинской магии кидо — я хороша не менее. Раны Хирако исцеляются, а он все так же криво усмехается окровавленными губами и говорит мне что-то смешное и подбадривающее — как будто это я ранена и нуждаюсь в помощи. Но он прав — пусть я и цела, за исключением пары ссадин, меня трясет от страха. Мои друзья, судя по всему, мертвы, и я тоже могу умереть с минуты на минуту… Взрыв раздается громко и оглушительно. Комамура-тайчо вовремя хватает меня так, чтобы закрыть от ударной волны и вспышки. Я громко вскрикиваю, закрываю глаза и на миг отчаянно желаю упасть в обморок, а там даже если меня и убьют — так тому и быть. Вспоминаю лицо Широ и приказываю себе собраться. Голова немного болит — кажется, на пару секунд сознание я все-таки теряла. Открываю глаза — рука Комамуры-тайчо все еще меня закрывает, мне приходится осторожно его отодвинуть. Он жив, но я по колебаниям реяцу понимаю — он на грани смерти, а вот Хирако-тайчо повезло больше, он просто без сознания. А я все еще цела и почти невредима, лишь пару царапин добавилось… Поднимаюсь на ноги и окидываю взглядом поле боя. Квинси мертва — к счастью. Земля выжжена, я даже не могу понять, что здесь раньше было, куда вела улица и была ли тут вообще улица… Вдруг я чувствую такое одиночество, словно весь Сейретей мертв, и враги, и друзья, и только я здесь осталась — одна среди пепла. Прислушиваюсь к чужим реяцу — нет, они есть. Где-то сражается Фонг-тайчо, где-то я чувствую духовную силу Зараки Кенпачи, где-то — даже реяцу Айзена. Но моих друзей я не чувствую, и еще… Комамура-тайчо. Я могу ему помочь! Снова опускаюсь на колени и зажигаю свет кайдо в ладонях, но у меня не получается. Я не такой мастер, как Унохана-тайчо… хотя мне кажется, что тут не помогла бы даже она. Я одна, рядом со мной — двое тяжело раненых, что мне делать? Люди в таких ситуациях молятся, а кому мне молиться? Какие могут быть боги у шинигами, мы ведь сами почти как боги! Но я все же закрываю глаза и прошу, сама не зная, у кого: «Помоги мне… Приди ко мне… Я одна… Я боюсь… Спаси меня!» Мысли такие яркие, что я почти слышу их — или все-таки произношу это вслух?..

***

Две войны у меня за плечами, что в моем возрасте — много. Я шинигами, у нас совсем по-другому идут года, мы долго не стареем, остаемся молодыми внешне, даже когда нам исполняется уже тысяча лет. Мне около ста пятидесяти; для шинигами это почти детство, а я уже прошла две войны, дважды была почти смертельно ранена, пережила тяжелое предательство кумира, и вот теперь — третья война, где все идет совершенно по иному сценарию. Я не ранена, я жива, я не лежу без сознания. Не моя жизнь зависит от чужих действий, а чужая жизнь зависит от меня. Хирако-тайчо, Комамура-тайчо — они оба сейчас нуждаются в моей помощи. А я… Могу ли я помочь им? Я не так хороша в кайдо. Я всегда делала основную ставку на хадо и бакудо, а целительную магию обходила стороной, если и изучая, то лишь поверхностно. Мой контроль реяцу превосходен, однако вряд ли этого достаточно, в то время, как Комамура-тайчо уже на грани, я ощущаю, как колеблется его духовная сила, меняется, то ли готовится исчезнуть, то ли преобразиться… Я боюсь, что он станет чудовищем, кем-то вроде вайзардов, только неконтролируемым, я не знаю, что он сделал, чтобы принять человеческий облик, какую заплатил цену, но как бы там ни было, он успел лишь спасти меня с Хирако-тайчо и убить штернриттера, хотя явно хотел добиться большего. Комамура был безгранично предан Генрюсаю-сотайчо, он, наверное, стремился отомстить Яхве за его убийство, а в итоге что? Просто спас девчонку-лейтенанта. Моя жизнь по сравнению со всем Готеем-13 не так важна. Песчинка в море. Я — второй офицер Пятого отряда, но меня можно заменить, ради меня не нужно жертвовать жизнью капитана, это нецелесообразно. …но я так рада, что жива. Кайдо жжет ладони, словно я держу руки над открытым огнем. Я трачу свою реяцу не раздумывая, хотя должна ценить и собирать по крупицам — если придется применять шикай, то не смогу выстрелить ни единым файерболом, а мне обязательно придется принимать шикай… банкая у меня пока нет, хотя я собиралась овладеть им, я была близка к тому. Но сейчас для меня важно спасти жизнь Комамуры-тайчо, и не потому, что он так мне дорог или близок, мы только здоровались и все, но потому, что он спас меня, и я перед ним в долгу. Свои долги шинигами платят, для нас это важно. Мы мстим за обиды и отвечаем услугой на услугу. Но мое кайдо не помогает — не понимаю, почему. Я не мастер-целитель, однако делаю все, как надо, и все равно капитану не становится легче, его духовная сила продолжает колебаться, как волны в штормящем море, но я не останавливаюсь. Если остановлюсь — он умрет, и я никогда себе этого не прощу. «Помогите мне» Я все-таки слабая, как бы ни старалась стать сильнее. Я нуждаюсь в помощи и спасении, даже когда сама должна помогать и спасать. Я так и осталась наивной хрупкой девочкой, которая надеется невесть на что, призывает невесть кого, пачкая ладони в чужой крови и окутывая страшные рваные раны голубым сиянием. Как будто сейчас придет Айзен-тайчо — тот, кем он был раньше — и победит всех врагов одним взмахом меча. …не придет. Он предатель. Тот Айзен-тайчо, которого я знала и любила — мертв. — Пожалуйста! — это я уже точно произношу вслух, срываясь от отчаяния и злости одновременно. Нежный цветок ландыша может вспыхивать пламенем, разгораться до небес неопалимой купиной, сжигая все вокруг. Я добрая, я милая и вежливая, но лучше меня не злить, иначе каждый испытает на себе предел милости огня, что живет внутри, в районе солнечного сплетения, где собирается в клубок перед тем, как вылететь сгустком пламени из кончика моего клинка. Но атаковать мне некого, кроме собственной беспомощности, и злиться могу только на себя одну. Но внезапно я оказываюсь не одна — из ниоткуда появляется женщина, красивая, смуглая, темноволосая. Ее духовная сила не похожа ни на что, я не ощущала такой раньше, но что-то в ее реяцу есть… знакомое? На уровне подсознания, интуиции, ощущений. Я могу чувствовать лишь потому, что я развила свое мастерство в кидо до огромных высот (но не до предела, ибо предела нет). — Это мои друзья, — подтверждаю, кивая головой. Комамура-тайчо — просто один из капитанов Готея-13, а вот Хирако действительно стал мне больше другом, чем начальником и командиром. — А вы… Я не успеваю спросить, кто передо мной — вдруг превращаюсь в золотой песок и уношусь прочь. Почти как шунпо, но другая техника, мне неизвестная. Спустя секунду обнаруживаю себя сидящей уже не на выжженной земле посреди развалин, а в лесу Руконгая, куда побоище не добралось (возможно, пока что). Кайдо не активирую — вместо меня ранеными занимается неизвестная красавица, опускаясь рядом с ними и исцеляя неведомой мне силой. Я пытаюсь понять, прощупываю чутьем, даже не специально, а на уровне инстинктов, как человек неосознанно прислушивается к звучанию красивой музыки или чужого разговора в соседней комнате. И нехотя будешь слушать, вот и я так. Духовное чутье для меня стало чем-то вроде слуха или обоняния. Шестое чувство, развитое не хуже первых пяти. Не понимаю, что это за способность, понимаю лишь, что женщина — не шинигами, не квинси и не Пустой. Скорее ее реяцу напоминает шинигами, если выбирать из трех рас, но все же… она сильнее. — Я Хинамори Момо, — автоматически-машинально отвечаю на вопрос. — Лейтенант Пятого отряда Готей-13. Идет война с квинси, и мы пока что не в выигрышном положении, — как будто докладываю капитану, и улыбаюсь мысленно, что даже в такой ситуации дотошно отчитываюсь. Синдром отличницы будет преследовать вечно, сколько бы лет ни прошло с окончания Академии Духовных Искусств. — О, спасибо вам! — я ощупываю чутьем Комамуру с Хирако и понимаю, что это правда. Они будут жить, их реяцу стабильны. Они придут в себя. — Но кто вы? Вы сказали, что я звала вас, но… Я не знала, кого зову, — смущенно признаюсь. — Я просто была… в отчаянии, потому что моих товарищей ранили, а я не могла им помочь, — киваю на Комамуру-тайчо, — то есть, ему. Хирако-тайчо был ранен не так тяжело, — и снова синдром отличницы в действии.

***

Долгожданная передышка, которая была мне столь необходима. Возможность отдышаться, отдохнуть, восстановить силы, чтобы после вернуться и сражаться снова — иного варианта даже не рассматриваю. Пусть я не самый сильный боец, но каждый шинигами из высшего командования сейчас на счету, лейтенанты и капитаны — мы сильнее прочих, и мы должны быть там, защищая свой мир и миропорядок в целом. Нас уже осталось меньше… вспоминаю о пропавших реяцу и ощущаю тупую ноющую боль в сердце. Почему именно они? Почему именно те, с кем я росла, с кем училась и кого называла друзьями? А я — нет, я цела, я цела потому, что меня закрыл Комамура-тайчо, я могла взорваться на частицы рейши, но нет, я сижу здесь, сжимая руки на коленях, и смотрю на то, как неизвестная женщина лечит моих товарищей. Реяцу Комамуры тоже становится стабильна; за него я переживала сильнее, но теперь они оба просто без сознания. Тоже могут отдохнуть. Итого у Готея-13 минус два капитана и один лейтенант, но, останься мы там — толку было бы еще меньше. Капитаны не в состоянии двигаться, а я потратила много реяцу и, если бы пришлось драться снова, меня бы просто убили, и все. Я и так гораздо слабее штернриттеров, я уже видела их в действии. Хочу забыть о войне хотя бы на секунду. Где-то вдали горит Сейретей и вспыхивают чужие реяцу, врагов и друзей, вспыхивают и гаснут, где-то рушатся здания, где-то погибают офицеры и рядовые, в том числе и те, что были под моим командованием. Где-то, но не здесь. Здесь, в лесу, непривычно тихо — птицы не поют, испуганные не столько шумом, сколько ощущением множества враждебных духовных сил. Ветер легко колышет травы и касается прохладными поцелуями моих щек — я вдруг понимаю, что мне жарко. Не знаю, почему, но очень жарко. По ночам до начала вторжения квинси я видела странные сны — огненная птица садилась на край моей кровати, раскидывала крылья, говорила со мной женским голосом. Просила о чем-то так отчаянно, словно от этого зависела ее жизнь — или моя. У птицы были человеческие глаза цвета спелых вишен… и во сне мне тоже было очень жарко. Я просыпалась и понимала, что мне не кажется, что комната наполнена горячим теплом. Открывала все окна или выбегала на улицу, вспрыгивая на крышу, подставляла лицо ночному ветру и сидела там до утра, пересчитывая звезды. Женщина поправляет мне волосы, и я не смущаюсь и не вздрагиваю, как обязательно бы сделала, если бы меня коснулся кто-то другой. Минимальное количество людей имело право меня трогать, хотя я не злилась на это, но все же, если пытались — давала понять, что не люблю. Спасительницу свою вижу впервые, однако чувствую душой — ей можно, и сама не знаю, почему. Да и она укладывает прядь так, как надо, как я и укладываю (стала отращивать волосы не так давно, развязав опротивевшее оданго). — Бастет… — завороженно шепчу, распахивая глаза. Я много читала. Проклятый Айзен привил мне любовь к чтению, в Пятом отряде была прекрасная библиотека. Я знала, кто такая Бастет, но одно дело — читать о богах и рассматривать изображения, нарисованные людьми, и совсем другое — видеть воочию. Такая красивая и такая сильная. Я могла бы удивиться и начать засыпать богиню расспросами, но она продолжает, и я внимательно слушаю, не смея перебивать. Слушаю историю о том, как Бастет помогла молодой паре в благодарность за их помощь, подарила им возможность иметь ребенка, и… …у меня есть мать?.. У меня никогда не было матери. Я умерла и переродилась в Руконгае, в отличие от некоторых моих друзей, мне повезло — я жила безбедно, я была не одинока, меня воспитывала бабушка, я росла вместе с Широ, ни в чем не нуждаясь. Но я знала, что до этого я тоже где-то жила. Цикл перерождений — никто не умирает насовсем, душа после рождается вновь. И, получается, та девочка, родившаяся благодаря дару богини, умерла, и это я, только в другой ипостаси и с другой памятью, а Бастет — действительно моя духовная мать, что не рожала, как женщина, но зато зажгла искру жизни (я думаю, что это важнее, чем родить, Бастет меня создала). На моем месте кто угодно бы запутался, сломал себе голову и потерялся во всех причинах и следствиях, пытаясь сопоставить детали, но я в свое время выучила толстенный учебник теории кидо едва ли не наизусть, и поэтому легко все понимаю. Это логично, это укладывается у меня в голове без затруднений — теоретически, опять же. Умом я понимаю все, но сердце пораженно вопрошает — как? — О-о, — тихо выдыхаю, восхищенно глядя на Бастет. — Вы… вы моя мать? Тогда и правда вы услышали… Но это так… странно, — нервно улыбаюсь, сжимая в пальцах ткань шихакушо на коленях. — Я никогда и не думала… В смысле, что у меня вообще есть мать… А вы такая потрясающая! — обычно я тихая и вежливая, но не всегда. Я могу раздражаться, я могу радоваться, я могу обнимать и тискать друзей, я могу громко смеяться и громко же ругаться, и только с теми, кто старше по званию и служит в других отрядах, я веду себя почтительно и скромно. Сейчас я по всем правилам должна быть такой же, но я чувствую — не обязана. Я не боюсь как-то обидеть богиню. Я остаюсь собой. — Надо же, я не сирота! Широко и радостно улыбаюсь, протянув руку и коснувшись руки сидящей напротив Бастет. Активирую духовное чутье до максимума, и в ее реяцу чувствую похожие на свою нотки — не потому, что не верю, потому, что не контролирую себя от восторга.

от третьего лица

Кому-то тяжело быть сиротой и расти без родителей, в одиночестве, предоставленному самому себе, и тогда человек терзается вопросом — «почему» и «за что», почему его бросили или же почему умерли, почему он остался один, почему у него никого нет. Момо не могла назвать себя сиротой в полной мере — у нее была бабушка, у нее был названный брат, она росла в окружении людей, что любили ее — бабушка гладила по волосам и готовила персиковые моти, Широ то играл с ней в догонялки, то ворчал, что Момо плетет венки и надевает ему на голову, и детство Хинамори было безбедным и безоблачным, многие бы ей позавидовали, например, Ренджи, вынужденный воровать, или Кира, чьи родители умерли, и он знал их, от того больнее потерять. У шинигами редко бывают родители, иметь отца и мать — роскошь, но это не значит, что Момо не задумывалась, что было бы, если бы… Если бы у нее тоже были мать и отец. Она часто про это думала, и в ее восхищении по отношению к Айзену отчасти было именно желание иметь отца. Материнскую фигуру Хинамори ни в ком не искала, и копаться в себе насчет этого стала только после предательства Айзена; тогда у нее тоже были вопросы «за что» и «почему». За что он хотел убить ее? Почему она была так ему предана? И если на первый вопрос ответа не находилось, то на второй нашелся достаточно быстро — Момо хотела, чтобы у нее был отец. Не капитан, не кумир, в первую очередь — отец, заботливый и любящий, который накрывал бы пледом ее плечи и ругал за то, что долго сидит за документами, который бы хвалил ее успехи и помогал справляться с неудачами. Айзен это делал — искусно притворялся, но делал, и потому Хинамори видела в нем отца. Но у нее не было отца. Зато у нее все это время была мать — где-то далеко, но была. Мать-богиня, прекрасная, сильная и добрая. Мать, что не бросила ее и не оставила, а создала, подарив другим людям, которые тоже, очевидно, ее любили, но она умерла — та она — и появилась здесь, с другим именем, другой судьбой, может, даже с другим характером. О той девушке, кем она была, Момо не знает ничего, но знает все о себе. И она нравится себе такой, какая есть — лейтенант с именем персика и огненной силой, мастер кидо, целеустремленная и упрямая отличница, не сломавшаяся после жестокого предательства, пережившая два сквозных ранения в грудь, влюбленная в женщину и по этому поводу не страдающая ни капли. И дочь богини. Поразительно, но… Момо верит. Момо так легко в это верит, что ей самой от этого странно. Может, она просто слишком нервничает в условиях войны? — Я так рада! — Хинамори широко улыбается и расслабляется, отпуская черную ткань формы из пальцев. — Я и не думала, я так рада, и так счастлива, что вы меня услышали, без вас я бы не справилась, но дело не только в этом, конечно, — она виновато пожимает плечами. — У меня есть мать… — завороженно повторяет Момо, словно пробуя эти слова на вкус. К ладони Бастет она прижимается щекой, как только та касается ее лица — Хинамори ласковая, не смогла замкнуться и перестать тянуться к людям, не смогла потерять веру и доверие, Айзен оказался предателем, но не значит, что все вокруг плохие. У Бастет мягкие руки, Момо чувствует легкий запах жасмина и удивляется на секунду — откуда здесь жасмин, а потом вспоминает и ей становится еще легче и спокойнее. Она не одна, ее спасли и ее спасут. — Их жизни вне опасности, — задумчиво говорит Хинамори. Она верит Бастет, и к тому же сама чувствует ровные колебания чужих реяцу. Поспят, проснутся и будут здоровы. И, если по-хорошему, то Момо надо вернуться на поле боя, каждый солдат Готея-13 там важен, их противник силен, не только капитаны должны сражаться, но и от лейтенантов многое зависит, но… Долг всегда многое значил для Хинамори, однако она вспоминает Широ и что обещала ему вернуться, и ей так не хочется расставаться с матерью, когда она только-только с ней встретилась… Нет, думает Момо. Она так не сможет. — Я должна вернуться, — она виновато улыбается, в ответ сжимая ладонь Бастет. — У моего отряда нет верхушки сейчас, пока Хирако-тайчо выведен из строя, — кивок на светловолосого мужчину. — Без меня вообще верхушки не останется. Я лейтенант, я вторая по рангу, я… Я им нужна. Прошу вас, восстановите мои силы и я вернусь. А после позову вас, если… — Момо глотает «если выживу», — то есть, когда все закончится. Она почти уверена в победе Готея-13 — потому что Урахара и Куроцучи Маюри действуют, потому что духовная сила Зараки Кенпачи ощущается даже на большом расстоянии, потому что в бою принял участие и Нулевой отряд, и потому, что… там есть Айзен. Это так странно и неправильно, она не должна ему верить и полагаться на него, однако чувствует его реяцу и подсознательно думает, что все будет хорошо. Да и Куросаки Ичиго станет сильнее… И все они стали сильнее. Вспыхнувшая реяцу Тоширо заставляет веру Хинамори вспыхнуть так же — ярким пламенем феникса. — Вы будете мной гордиться, — обещает Момо. — Я вам понравлюсь. Я быстро учусь, у меня были хорошие оценки в Академии Духовных Искусств, я мастер кидо, я прекрасно контролирую реяцу… Обещаю, вы будете мной гордиться. Мысленно Хинамори добавляет еще одно. «Обещаю, я выживу».

***

Это ее долг, но это и ее желание. Момо не только обязана, но и хочет быть там, на войне, со своими товарищами и с подчиненными. С теми, кто окружал ее так много лет, с теми, с кем она уже не раз сражалась плечом к плечу, с теми, кого называет друзьями и с теми, за кого отвечает, как командир. Хирако-тайчо без сознания, неизвестно, когда очнется, и в Пятом отряде главная сейчас она. Если где-то умирают ее люди, она не имеет права их оставить даже ради матери. Даже ради собственной жизни. И Хинамори сомневается по поводу своего выживания — почему-то она почти уверена, что ее убьют, что с Широ она прощалась навсегда, что мать видит не только в первый, но и в последний раз, что дважды ей уже повезло, и она выбралась из цепких холодных лап смерти, а в третий раз — не бывает такого везения. Момо верит в победу Готея-13, но в то, что она останется жива — нет. И все равно ее место там, а не где-нибудь еще — на предательство Хинамори не способна, такой, как Айзен, не станет ни за что. Но она не одна — Бастет будет поблизости, Момо впитывает ее золотую духовную силу, смешивая со своей, понимает, что контролирует эту реяцу идеально, как собственную, чувствует щит, окружающий ее, и, когда ладони матери нежно обхватывают ее лицо, а поцелуй касается лба — Хинамори уже верит. Она вернется, она будет жива, потому что разве может быть иначе? Ее запястье обнимает браслет в подарок от Широ, на лбу еще долго будет ощущаться тепло поцелуя, золотая реяцу струится внутри неудержимым горячим огненным потоком, согревая и даря ощущение уверенности и силы — Момо никогда еще не чувствовала себя такой сильной. — Спасибо, — от всей души благодарит Хинамори. — Спасибо вам… тебе… — она застенчиво улыбается, не зная пока, как обращаться к Бастет. В Японии и родителям можно говорить «-сама», но Момо не настолько вежлива, свою приемную бабушку она звала «оба-чан», и субординацию соблюдать тоже не считает всегда необходимым, иначе бы Широ-чан не ругался и не требовал называть его «Хицугая-тайчо». — И ты береги себя, — определяется Момо. Мать нужно уважать, но постоянное обращение на «вы», по ее мнению, скорее признак отдаленности, чем уважения, уважать можно — и нужно — иначе. Хинамори исчезает в портале, через секунду оказываясь уже на поле боя. Рукоять Тобиуме лежит в ладони, как продолжение кисти, сила бурлит в груди, словно там горит маленький костер — и костер рвется наружу вместе с криками чайки, пронзительно разносящимися в небе над разрушенным Сейретеем, а из кончика дзюттэ вылетают огненные шары, разрывая тела врагов, в которых попадают. Одновременно Момо использует и кидо — без произношения заклинаний, они и без того сильные. Ее излюбленное и лучше всего удающееся Шаккахо, Сокацуй, Бьякурай, недавно освоенный и любимый не менее, чем Шаккахо, Хайен (тоже стихия огня), щит Энкосен, сеть Фусиби… Момо помнит все наизусть, знает все в идеале, и использует без малейшего колебания. Рядовые квинси умирают, она прикрывает щитами и тех из своих, кто рядом, и не получает даже ранений, за исключением пары царапин. А потом — неожиданная вспышка, яркая, на миг ослепившая и заставившая потерять концентрацию, лишь чудом Хинамори удерживается на ногах, и, когда зрение возвращается, Момо понимает — Яхве больше нет. Яхве убит. Его давящей и угрожающе могущественной реяцу больше не чувствуется, воздух чист и свеж, и ее противники — мертвы, лежат у ее ног, обугленные и сожженные, не рассыпаются на частицы рейши — они не шинигами. Хинамори опускает меч, отозвав шикай и вернув вместо дзюттэ катану, поднимает глаза к небу, одними губами произносит «спасибо» — и небеса разражаются проливным дождем. Прохладные капли стекают по ее лицу вместе с радостными слезами — жива. Она жива, и они победили. Они сумели. Момо снова увидит Садиру, увидит мать, увидит Широ и Ренджи, и даже Киру — она ощущает и его реяцу. Ее друзья тоже выжили. Долго плакать нельзя — Момо утирает лицо рукавом и срывается с места в шунпо к своему отряду. Ее встречают руины, но по сравнению с другими отрядами, Пятый пострадал меньше; все, кто здесь служил, хорошо владели кидо и вовремя выставили барьеры из бакудо. Момо встречают выжившие солдаты — почти все ранены, кто серьезнее, кто не очень, но могут стоять, улыбаются, приветствуют ее, отдают честь, две девушки-рядовые плачут от счастья. Хинамори улыбается им в ответ, сама чуть снова не начиная рыдать, а потом сразу же оказывается в крепких объятиях появившегося из шунпо рядом с ней Хирако — живого и благодаря Бастет здорового. Момо остается в одиночестве немного позже — ей хочется поскорее уйти, но то капитан принимается ее тискать и хвалить, то младшие офицеры ловят и радуются победе, но наконец ей удается сбежать и тщательно скрыть свою реяцу, чтобы никто из шинигами не ощутил — скрываться Хинамори и до битвы с Айзеном умела идеально. Раньше это помещение было залом для тренировок, сейчас здесь только угол от стены и каменные обломки. Они все отстроят. Момо переводит дыхание, закрывает глаза, как делала всегда в моменты обращения к духовному мечу (привычка — вторая натура), и зовет: — Бастет… — и, через две секунды, очень-очень тихо, практически беззвучно, — Мама.

***

Никогда еще Сейретей не был разрушен настолько сильно — по крайней мере, на памяти Хинамори. От знакомых и таких родных зданий остались одни обломки, дымящиеся и обугленные, там и тут лежат мертвые тела врагов — с ними тоже придется что-то делать, но, наверняка, этим займется Четвертый отряд, который обычно всегда отвечал за уборку территории вне территорий отрядов — за чистку канализаций, например. Четвертый отряд… Жива ли Унохана-тайчо, которой Момо обязана жизнью? Жива ли ее подруга Исане? Исане, насколько ощущает Хинамори, жива, Унохана же либо скрывает реяцу, либо… Момо не хочет об этом думать. Унохана Рецу, Унохана Ячиру, Первая Кенпачи (им рассказывали перед войной) не могла умереть. Только не она. Но, если погиб даже Ямамото Генрюсай, чья мощь была столь велика, что даже стоять рядом с ним и то было страшно, то удивляться уже нечему — разве что тому, что Хинамори жива. Погибло так много, а она — жива и на ней ни одной серьезной раны, впервые за войны, в которых Момо участвовала — она жива и невредима. Удивительно. Духовное чутье расширяется на весь Сейретей, Хинамори увеличивает его до максимума, на который способна (пока что, после она уверена, что станет сильнее и в этом), и чувствует почти что все знакомые реяцу. Широ-чан, Ренджи, Кира — очень слабо, но все же есть, значит, либо жив, либо борется за жизнь — Рангику, Нанао, Исане, Кийоне, где-то — Орихиме, от чего Момо становится еще легче; со способностями рыжей рёка они смогут спасти многих раненых. Куросаки Ичиго, Ясутора Садо, и… Исида Урью; он враг или же нет? Он квинси, но, будь он врагом, Ичиго бы убил его… наверное. Впрочем, это не забота Хинамори. Она сосредотачивается на тех духовных силах, которых больше нет. Нет Генрюсая-сотайчо, и это знают все, каждый шинигами ощутил исчезновение его огненной жаркой реяцу. Нет Укитаке-тайчо… Нет Куроцучи Нему. Нет Кусаджиши Ячиру. Но зато есть Айзен. Его реяцу чересчур сильна и знакома Момо до последней крупицы. Он здесь, и, хотя он не встал на сторону квинси и помог Готею-13 победить… это ничего не меняет. Момо больше не ненавидит его так сильно, как раньше. Ненависть разрушает душу, ненависть мешает, лежа камнем на груди, и Хинамори сбросила его, а Айзена — отпустила. Для нее он мертв. Для нее он мертв с того самого момента, как она увидела его мертвое тело, прибитое к стене здания Совета-46. И есть еще одна реяцу. Золотая и сильная, могущественная, божественная и, пусть не такая знакомая, но родная — роднее всех остальных. Реяцу той, кто ее создала. Реяцу ее матери — запоздало Хинамори накрывает удивление, на которое раньше не было времени. Как же так — она дочь богини? Настоящей богини? Она, Хинамори Момо, самая обычная, самая простая шинигами, одна из многих, выделяющаяся лишь своим мастерством в кидо и той вспышкой гнева после фальшивой гибели Айзена — божья дочь? Искра жизни, появившаяся по воле Бастет? А может… А может, все сходится. Многое сходится. Бастет — богиня кошек, Момо любит кошек, пусть и не так фанатично, как капитан Сой Фонг. Бастет — богиня в том числе и огня, а сила Момо — это огонь. Бастет — богиня в том числе и луны, и в ее способности входит дар интуиции, а Момо лучше всего владела кидо, техниками, что были основаны на контроле духовной силы, что почти то же самое, что интуиция, и чутье чужой и сокрытие своей реяцу у Хинамори развиты идеально. Еще до битвы с Айзеном Момо умела скрываться так хорошо, что ее не мог ощутить даже Широ, капитан и по совместительству ее названный брат, с которым она выросла вместе и потому связана на духовном уровне. Бастет носит также имя Сехмет, это ее вторая ипостась, и Сехмет — жестокая и кровожадная богиня, и у Момо тоже, можно сказать, есть две стороны. Обычно она всегда милая и доброжелательная, но если вывести ее из себя — она внушает настоящий ужас. В этот день квинси познали пламенный гнев сразу двух женщин — матери и дочери. На черной ткани шихакушо не видна кровь, но пятна пропитали форму, и алые крапины остались на шевроне с кандзи «пять» и изображением ландыша. Волосы распустились — Момо собирала их в пучок, но даже не заметила, как они рассыпались по плечам. И не заметила, что волосы отросли ниже плеч… Так странно, почему она не замечала, что ее внешность меняется? — Мама!.. — Момо обнимает Бастет очень крепко, прижимается к ней и моргает, прогоняя с ресниц выступившие слезинки. Она больше не сомневается в правильности обращения — только так. Мама. Ее мама-богиня, ее мама-кошка. — Я не ранена, я сама удивлена, но я не ранена, я так рада, я так рада… — Момо всхлипывает. Сейчас уже можно. Война — это всегда огромный стресс, разве что для некоторых исключений это не стресс, а радость, но Хинамори не такая, и теперь, когда наступает тишина, когда можно перевести дыхание и не нужно уже контролировать все вокруг и нервы, что натянуты, как тетива, расслабляются — из карих-вишневых глаз льются слезы, а из груди вырываются тихие всхлипы. Это плач от облегчения, радости и счастья. Это плач выжившего после битвы воина. Это плач ребенка, нашедшего свою мать. — Нам надо о многом поговорить… — шепчет Момо, утирая глаза. — Ты ведь поговоришь со мной? Я так много хочу знать… Я так много могу рассказать… — она подавляет рыдание и заставляет себя успокоиться. Держать под контролем эмоции куда сложнее, чем духовную силу, но Момо справляется.

***

Свою прошлую жизнь некоторые шинигами помнят, а некоторые — нет, тут кому как повезет. Момо — из числа тех, кто не помнит. Она знает только то, что однажды оказалась посреди улицы, просто соткавшись из воздуха, погуляла немного по округе, пока одна добрая пожилая женщина не взяла ее за руку и не отвела к себе домой. Бабушка — с тех пор Момо называла ее только так — рассказала девочке про Руконгай, сказала, что им повезло жить не в бандитском районе, и, в свою очередь, спросила, что Хинамори о себе знает. Девочка задумалась и в памяти всплыли лишь фамилия и имя — Хинамори Момо. Бабушка добродушно улыбнулась и сказала, что это очень милое имя, означающее на японском «персик». По причудливому стечению обстоятельств Момо обожала персики в любом виде и считала их своей любимой едой. После появился Хицугая Тоширо — вечно хмурый мальчик с белыми, как снег, волосами, за что Момо тут же прозвала его Широ. Он сердился, когда она так его называла, даже когда был ребенком, а став капитаном, и вовсе регулярно отчитывал Хинамори, настаивая, что она должна звать его «Хицугая-тайчо». Сначала Момо успешно пропускала это мимо ушей, а потом признала, что он прав, и стала обращаться к названному брату согласно субординации. С Бастет не нужно соблюдать субординацию — она не часть Готея-13, ее объятия такие теплые, она сама вся — теплая, родная, от нее исходит энергетика света и тепла, как от любой матери для ее ребенка; Момо не знает точно, но догадывается. Она никогда не думала о своих родителях всерьез, у нее была бабушка и уже за то Хинамори была благодарна судьбе, так как у многих ее друзей и того не было. Момо представляла себе, какие бы у нее могли быть мать и отец, с тех пор, как познакомилась с Кирой Изуру. У него были родители, но они умерли, и он стал шинигами, чтобы они могли им гордиться, или примерно так. И тогда Момо тоже задумалась — а каково это, иметь мать и отца? У Киры она спросить не решилась — Хинамори всегда была очень тактичной и не хотела бередить чужие душевные раны. Но к Айзену тянулась, видя в нем отеческую фигуру. Как же приятно слышать обращение «дочка». Голос Бастет кажется Момо музыкой — мелодичной колыбельной на струнах арфы. Она жмется к матери крепче, когда та обнимает ее, прижимается щекой к ее ладони, когда та утирает ее слезы, подавляет всхлип и послушно переводит дыхание. Все позади. Самая страшная война на памяти Хинамори закончилась для нее неожиданно бескровно — ни ран, ни даже глубоких царапин, что требовали бы внимания. Ссадины были, без них никак даже на обычном спарринге, не говоря уж о войне, но ссадины и синяки — такие мелочи по сравнению с двумя сквозными ранениями в грудь и состояния комы на грани жизни и смерти. — Я много могу рассказать, — увлеченно щебечет Момо, как любой ребенок — ей хочется непременно поведать матери о своей жизни, о своих успехах, о своих радостях и горестях, коих в ее жизни было достаточно, хотя и не так много, учитывая ее возраст. Около ста пятидесяти — шинигами не ведут счет годам, столетиям разве что, и то не все, и обычно за столько лет с человеком происходит многое, но в Руконгае жизнь течет размеренно, в Академии Духовных Искусств потрясение у Хинамори было только одно — когда по собственной глупости она спасла Хисаги-семпая, но чуть не погибла сама и не утащила с собой Ренджи, Киру и того же Хисаги. Потом — Пятый отряд, усердные тренировки, повышение, шеврон с кандзи «пять» и изображением ландыша на плече, Айзен-тайчо, обожание, ненависть, два сражения с лучшими друзьями, два почти смертельных ранения, новый капитан с веселой и не фальшивой улыбкой, и вот теперь — война, победа, кто-то погиб, кто-то выжил… Кто-то обрел мать. Кто-то обрел дочь. — Мы можем быть здесь, — Момо задумчиво прикладывает пальчик к губам. — Но здесь грустно. Я помню эти здания целыми, помню, как рядовых заставляла в этом тренировочном зале полы драить, чтобы блестели — они до того напились саке и песни горланили, а я засекла и на гауптвахту посадила. А теперь ни зала, ни тех рядовых, — ее взгляд становится печальным. Смерти для шинигами нет, но с одной оговоркой — если их не убивает квинси. Если же душа погибает от руки квинси, то она не входит в цикл перерождений — она просто исчезает. — Лучше не здесь. У нас есть леса, там есть поляны, я знаю одно место, — вспоминает Момо и мысленно передает Бастет картинку. Раньше она такого не делала, но сейчас каким-то странным чутьем понимает, как можно показать матери то, что она представляет. Может, это получается благодаря их связи, может — еще и благодаря тому, что Момо идеально контролирует свою духовную силу. В Обществе Душ погода обычно всегда ровная и теплая, нет снега, нет удушающего зноя, иногда идет дождь, но в остальном здесь нет особых осадков и нет зимы. Растения тут цветут, как им заблагорассудится, и тот луг, который представляет Хинамори, похож на ее внутренний мир — там растут дикие персиковые деревья и дикие сливы, луг пестрит цветами, среди которых есть и ландыши, и там есть удобный камень, что можно использовать, как сидение. — Вот там, — признается Момо. — Эта поляна очень похожа на мой внутренний мир. И нас никто не найдет — даже если кто-то захочет меня искать, я скрыла свою духовную силу, меня никто не ощутит, — с нотками гордости. Это одно из достижений Хинамори и одна из ее лучших способностей. Удобно и полезно и в бою, и в мирной жизни — враг не почувствует твоего приближения, что добавит эффект неожиданности для нападения, а в мирной жизни — легче спрятаться, если не хочешь, чтобы тебя потревожили. Вот как сейчас. И Момо не найдет даже Хирако, неважно, что он капитан и технически сильнее нее — а другим не до того, чтобы ее искать, они лечат раны и оплакивают погибших. И только Хинамори Момо, лейтенант Пятого отряда, сегодня в Сейретее плакала от счастья.

***

Перемещаться в виде песка Момо нравится — у шинигами есть собственная техника мгновенного перемещения, но так гораздо приятнее, чем самой срываться в шунпо. Быть песком оказывается очень приятно — парить в небе, словно ты являешься частью того самого неба, ощущать себя невесомой, быть везде и нигде одновременно… Но потом тело Хинамори вновь приобретает материальность, и первый миг она даже немного разочарована. Но лишь миг. На цветущей поляне не хватает только Тобиуме, иначе сходство со внутренним миром Момо было бы и вовсе поразительно неотличимым. Хотя почему не хватает? Тобиуме здесь, в ножнах на бедре Хинамори. Как меч, не как человек, но здесь. Момо опускается на траву следом за Бастет, садясь на колени, как принято в Японии, улыбается, поправляя волосы, и понимает, что действительно может рассказать все. Ее выслушают, ее поймут, матери это не безразлично — у Хинамори вместе с чутьем реяцу развивается и интуиция, но также она чувствует, что Бастет ей понять легче, чем других. Наверное, потому, что Бастет ее создала. — Я однажды оказалась в Руконгае, — когда начинаешь, следует сделать это с начала. — Я была ребенком, и не понимала, где я. Знала только свое имя. Одна добрая бабушка взяла меня к себе, чтобы растить, как внучку — мне повезло, я попала не в бандитский район. После бабушка приняла в свой дом еще одного ребенка, мальчика, Хицугаю Тоширо — он стал моим названным братом. Мы росли спокойно, как все дети, но потом я начала чувствовать голод, — Момо улыбается. Звучит это странновато. — Души-плюс не чувствуют голода, если в них нет духовной силы. У меня она была, и, значит, я могла стать шинигами. И я решила пойти учиться в Академию Духовных Искусств. Там я встретила двоих друзей, мы постоянно втроем так и ходили, я, Ренджи и Кира. А потом нас отправили на полевое задание — убивать Пустых. Среди нас были старшие, один из них считался самым сильным студентом, ему уже приготовили место в Готее-13… Но Пустых оказалось больше, чем рассчитывали, они были опасными, двух старших сожрали, а Хисаги — того, кто самый сильный студент — ранили, и он приказал нам бежать. Приказ старшего не оспаривается, Ренджи и Кира побежали, а я… Как застыла. Понимала, что от меня никакого толку, но и бросить его не могла. И не бросила. И Ренджи с Кирой вернулись. Я убила одного Пустого атакой хадо, — как же Момо с тех пор полюбила свое Шаккахо! — но появились еще, и нас могли убить всех, если бы не появились капитан Айзен и лейтенант Ичимару. Они убили Пустых, Айзен похвалил меня, и… — Хинамори тихо смеется. — Я была такой глупой. Я в него не влюбилась, хотя все в Готее-13 были уверены, что влюбилась. Нет, я просто восхищалась им, уважала его, и я стала его лейтенантом. Он приблизил меня к себе, стал моим учителем, я думала о нем, как об отце, — невероятно глупо, но из песни слов не выкинешь. Обожание Айзена было частью жизни Момо. Отказаться от этого — как выбросить часть себя; если человеку не нравится вид собственного носа, он ведь не отрезает нос. — А потом я решила, что Айзен умер. Что его убили. Тогда все в Обществе Душ перевернулось, я даже не знаю, с чего начать, но суть — Айзена нашли мертвым. Я первая его увидела. Его тело прибили к зданию Совета-46 на высоте около трех метров, и я сначала расплакалась, а потом увидела Ичимару. Он не был мне врагом. Его в Готее мало кто любил, но я к нему относилась неплохо. Однако не так давно Широ говорил мне остерегаться Третьего отряда — Ичимару Гин был капитаном Третьего — и он улыбался. Понятия не имею, почему я решила, что раз Гин улыбается, значит, он и убил Айзена… Гин всегда улыбался. Но я так разозлилась, что потеряла контроль над собой и напала на него. Меня остановил Кира. Мы подрались — немножко. Назвать дракой это можно было лишь с очень большой натяжкой. — Я призвала шикай, он тоже, а у здания Совета запрещено призывать шикай. Нас арестовали. Мне передали записку… Написанную рукой Айзена, — Момо хмыкает. — Что я могла подумать? Он писал, что если умрет, то виновник его смерти — Хицугая Тоширо. Я сбежала из камеры, это было несложно, всего-то подозвать охранника и использовать Хакуфуку. Нашла Широ, мы поссорились… Он не был виноват. И даже Ичимару не был виноват. Чуть позже я встретила Айзена — живого и невредимого. Так обрадовалась, а он… попытался меня убить. Хинамори касается груди в районе солнечного сплетения. — Почти убил, я выжила. Некоторое время была исполняющей обязанности капитана, после мы сражались с армией Айзена, я уже знала, как надо действовать, я бы победила врагов, но те применили свою сильнейшую технику, и… — Момо путается. Слишком много всего. — В общем, Айзен снова попытался меня убить. Но не из-за меня — он издевался над Широ. Широ хотел атаковать его, а Айзен заменил себя мной. Иллюзия… Хинамори вздыхает. Хицугае тогда было больнее в сто раз. — Я выжила. Моим капитаном стал Хирако Шинджи — ты его видела, тот, кто был ранен, блондин такой. Хороший человек, хотя мог бы быть посерьезнее. И все, наверное. Правда, есть еще, — вспоминает Момо. — Может, ты знаешь, что это? Я еще никому об этом не говорила. Мне снятся сны — ко мне прилетает огненная птица, похожая на феникса, садится на край моей кровати и говорит мне что-то. Просит о чем-то, даже умоляет… А я не могу ее понять. Я догадываюсь, что это может быть. Хинамори скользит кончиками пальцев по гарде своего меча. — Но я не знаю, как овладеть банкаем. Может, ты могла бы мне помочь? — на самом деле, конечно, все сделать Момо должна сама и она это понимает, но помощь ей нужна в том, чтобы начать. Дальше она справится — почему-то она уверена, что справится. Ее банкай хочет быть обретенным.

***

История не приемлет сослагательного наклонения — и все же, а что было бы, будь Бастет рядом с Момо все это время? Конечно, тогда Хинамори избежала бы всех ошибок, таких досадных и болезненных, как для нее самой, так и для окружающих ее людей, но эти ошибки стали для нее, как пламя, в котором закаляется клинок. Момо вряд ли стала истинно сильной, абсолютно точно не стала мудрой, и она бы очень хотела, чтобы Баст была тогда с ней, удержала от необдуманных поступков, продиктованных природной вспыльчивостью и неумением держать себя в руках, указала на правду сразу: не верь этому человеку, он — не тот, за кого себя выдает, подсказала правильный путь, и, в конце концов — любила бы ее. Момо всегда нуждалась в любви, хотя недостатка в этом не испытывала — ее любила приемная бабушка, любил названный брат, любили друзья, и все же — во-первых, много любви не бывает, во-вторых — материнская любовь настолько сильная и особенная, что каждый человек, каждая мыслящая личность будет тянуться за матерью, осознанно или подсознательно. Искать ее образ в других женщинах, придумывать себе воздушные замки, втайне мечтать о таком простом действии, как обнять маму… — Зато теперь мы встретились, — Момо широко и тепло улыбается. — Мы ведь сможем видеться? Я понимаю, у тебя должно быть много дел, да и у меня — отряд, надо после войны все отстраивать, я не оставлю это на Хирако-тайчо. Я ему доверяю, он потрясающий человек, но… — Хинамори пожимает плечами. — Я должна сама все контролировать. Но, может, по воскресеньям? Я буду делать персиковые моти, тебе они понравятся, и кофе, или саке, — Хинамори не умеет готовить. Совершенно. Она обязательно сожжет мясо, испортит рыбу, пересолит овощи, но выпечка у Момо получается превосходно. Все, кто пробовал — хвалили, даже самые придирчивые. — То, что было у меня с Айзеном, — Хинамори снова неосознанно касается груди, — было тем, что должно быть. Я потом так почувствовала, очень ясно. Больно, плохо, но — правильно. И я перестала быть глупой, — но и излишне подозрительной и заранее ко всем предвзятой Хинамори не стала. Она нашла золотую середину, сохранив баланс — не скатываться в слепое обожание и не шарахаться от людей, которые ни в чем не виноваты. Поэтому она легко сработалась с Хирако, зная — он не такой, как Айзен, и поэтому она предпочитала заниматься делами отряда лично, ревностно оберегая его от вмешательства его же капитана. Но Бастет Момо доверилась мгновенно — и все же не слепо. Реяцу — знакомая, родная, словно давно известная ей духовная сила. Реяцу ощущают даже слепые шинигами. — Я действительно смогу так быстро достигнуть банкая? — в матери Момо не сомневается. В себе — тоже. Но вот в собственном везении… Шинигами достигают банкая годами. С другой стороны, знать имя своего банкая и уметь владеть им — разные вещи. Тобиуме отчаянно хочет, чтобы Хинамори узнала это имя, а на то, чтобы научиться управлять техникой, могут как раз уйти годы. Огонь нетерпеливо рвется наружу — неугасимый и яркий. — Конечно, я знаю, — Момо сжимает руку матери. — Я должна сама, и я могу. Я чувствую, что могу. Мне просто нужен толчок. Спасибо, что помогаешь мне. Она послушно закрывает глаза, и погружается в свой внутренний мир. Персиковые деревья охвачены пламенем, огонь достигает небес, но травы, в которых Момо стоит по пояс, окутывают прохладой. Ее волосы развевает поднявшийся ураганный ветер, и перед Хинамори появляется птица, мягко спланировав вниз. Огромная птица, размером с Момо, их глаза — на одном уровне. Хинамори заглядывает птице в глаза и понимает — она знает ее имя. Она всегда его знала. — Тобиуме! С губ слетает тихий и отчаянный призыв. Птица кричит — пронзительно, но мелодично, ее крик не режет уши. Момо тянет к птице, как мотылька к огню, она шагает вперед, и птица тоже подается к ней. Они сталкиваются грудью и сливаются воедино. Момо становится Тобиуме, Тобиуме становится Момо, некоторое время она неспособна понять, где начинается Момо и где кончается Тобиуме, и это неудивительно, ибо занпакто — неотъемлемая часть шинигами. Они рождаются с ними, живут и умирают вместе с ними, занпакто — и есть шинигами. Момо греется в тепле собственного огня, вдыхает аромат персика, и опускается на поляну, окутанная пламенем, как коконом. Только родится на свет не бабочка. В реальности Хинамори открывает глаза, чуть крепче сжимая ладонь Бастет. Ее взгляд горит радостью и решимостью — сила бурлит в теле, подобно лаве. Ее сила. Ее огонь. — Феникусу но Хоно, — выдыхает Момо. — Пламя феникса… Это феникс. Подумать только, это феникс! Мгновение она молчит, переваривая новое осознание, а после сияет счастливой и неверящей улыбкой. — Я знаю имя своего банкая, — Момо готова разрыдаться. — Я знаю его способности. Огонь. Огонь, который сожжет все в радиусе километра, кроме того, что я не пожелаю жечь — союзников, например… Для использования этой техники нужен идеальный контроль, она чрезвычайно разрушительна, но я справлюсь, — это звучит самонадеянно, но Момо знает, как упрямо будет стараться. Шикай у нее тоже разрушительный — не привыкать. Хинамори с гордостью смотрит на Бастет. — Спасибо тебе… мама.