Словно стеклянною стала река,
А в той реке тысячи рыб
Молча застыли во льду.
«Ненависть» — это лишь код домофона в аду.
Дайте танк! Романс
Вечером за окном вновь лил дождь. Дождь значил никакой охоты в лесу. Никакой охоты в лесу значило, что придется сидеть в замке и не высовываться. Рамси раздосадованно фыркнул, пнув со всей силы ножку стола. — Веди себя прилично. Пошёл ты. Раздраженный вниманием мейстера, мальчик поглядел на того исподлобья, в воображении мигом всадив стрелу в блестящий от пота лоб. — Рамси. Придуманная неприличная рифма смешком защекотала горло. «Пошёл ты, Уолкан» — повторил про себя бастард, со вкусом прокатав на языке первые два слова, и сразу затем выпрямился на стуле. С занесенного над пергаментом пера капнули чернила. Вот же… Мальчик быстро поднял глаза на мейстера, тучной грудой сидевшего за столом напротив, в надежде, что тот не заметил. Ответом ему послужило неодобрительное цоканье. Рамси порой хотел, чтоб вернулся тот дряхлый мейстер, который у них был до этого: тому дел никаких не было до всяких бастардов вроде него. Только вот незадача: тот дохлый старикашка никак не мог оживить личинок, которых с завидной частотой отец засаживал в леди Бетани. А вон у этого получилось: Рамси слышал, девчонка даже сделала пару вдохов, перед тем, как подохнуть. Обычно-то они сразу рождались мертвыми. — Недурно. — Тучная тень с запахом трав и гноя нагнулась над ним, мальчик задержал дыхание. Короткий указательный палец со странным ногтем ткнул в слово рядом с кляксой. — Больше внимания книге, Рамси. Начни заново, старайся. Чужая рука в бесформенном рукаве занеслась над головой, и Рамси тут же склонился ниже над столешницей. Ещё чего придумал. Рассержено выдохнув, мальчик окунул потасканное перо в чернильницу. Теперь избавиться от излишка. Пальцы, ободранные тугой тетивой, болели от трения, но Рамси только сжал зубы, со злостным усердием приступая к тексту заново: одиннадцать предложений, и он свободен. «Замок Дредфорт, по размерам сопоставимый со старым Винтерфеллом, построен вокруг жерла потухшего вулкана, чей жар согревает жителей замка в холодные зимы. Древние записи, частью, безусловно, основанные на легендах, отсылают нас к страшным, но великим деяниям…» Главное — это не напрягать руку, а то перо чиркнет, и придется начинать снова. И не давить слишком сильно, хотя это и было сложно от раздражения, которое Рамси тщетно пытался сдержать. »… -ло название «Розовый шатер». Согласно дредфортским записям, лорд Бельтазар, помимо всего прочего, вернулся в замок с трофеями: чаша, инкрустированная…» Проклятыми рубинами. Желание пнуть ножку стола и убраться отсюда прочь стало так велико, что Рамси от греха подальше отодвинул перо от пергамента. Капли били по окну с непостоянной частотой, подпитывая нетерпение. Осталось немного — мальчик вздохнул, задержал дыхание, и принялся строчить с той скоростью, на которую был способен. »… свой опыт милорд Болтон изложил в рукописи, символически озаглавленной мейстером Форретом, известным своими исследованиями о сохранении жизни в человеческом теле при помощи выжимки можжевельника и конского каштана, «Трактат о действенных способах ведения беседы». В свою очередь, прошу милостивых лордов, обратившихся к моей книге, удостоить особым вниманием остроту ума мейстера Форрета и милорда Эвора, прибегнувших в заглавии трактата к своеобразной шутке, иначе говоря, иронии…» Да уж, обхохочешься. Это что, книга для умственно отсталых? Рамси покосился на Уолкана, наткнулся на его пристальный взгляд — он теперь, видно, просёк, каким образом Рамси скостил себе задание в прошлый раз, и пялился, не отрываясь. Вот ведь… жирный хорь. Мальчика в минуты злости так и подмывало спросить: в Староместе ли он так отожрался иль дредфортские харчи помогли? Вообще-то, леди-сука теперь была всё равно что мертва, так что Уолкана, по логике вещей, теперь должны были кормить меньше. Или что, как это работает? Интересно, а это вообще заразно? А то вон, Уолкан даже рук, кажется, не потрудился помыть после визита к хрипящей стервозе — вдруг они тут все скоро слягут, и кто тогда будет переписывать идиотские трактаты и смеяться над невероятной иронией лорда Эвора? Рамси поднял голову и невольно усмехнулся. С пера в чернильницу упала тяжелая капля. Было бы славно, если б все тут подохли, а он остался один-одинешенек: сидел бы, жрал пироги с ягодами, написал бы, пожалуй, парочку трактатов о том, как свежевать зайцев и бесить всяких сук… Вот жизнь-то бы пошла! И, раз уж он остался бы один, то сперва… сперва навестил бы мамашу. И… И… Неважно. Вот. А потом, он ведь был бы последним в роду, а значит какому-то королю пришлось бы признать его лордом. Лорд Рамси. А потом, лорд Рамси, чтобы не расстраивать Хранителя Севера, так уж и быть, не благодарите, ну что вы, милорд — он бы, ничтоже сумняся, женился на той глупой девке. (Чтоб было, кого бесить.) Вот уж кто точно не переписывает мейстерские бредни. И он бы тогда ездил каждый день в лес, и… — Рамси. Не отвлекайся. Бастард цокнул языком. — Не цокай. Это неприлично, тебе разве не объясняли? Вот если бы убрать все «несомненно», «безусловно», и «как я уже писал ранее», эти записки сумасшедшего стали бы куда приятнее! Ещё три предложения. Нет, ещё три огромных, отвратительных предложения. »… считали, стесняюсь даже вывести столь порочащие буквы, считали милорда Эвора ублюдком, нагулянным от ведьмы — чье имя ныне затеряно в вехах — несмотря на то, что лорд Эвор, несомненно, сызмальства был взращен в замке и вскормлен леди Болтон — чье имя также, однако, остается нам неизвестным и дает повод предположить, и, тем самым, косвенно опровергнуть, но и, в то же время, подтвердить вышеназванную теорию о, как я писал ранее, недостойном происхождении милорда. Так, данная веха истории Дредфорта и его хозяев знаменуется…» — Почему леди Болтон называет твоё имя в бреду? От удивления Рамси чуть не поставил посреди слова кляксу с кривым росчерком. Мальчик осторожно убрал руку от пергамента, а внутри всё скрутилось от страха. — Не знаю. — Готовый защищаться, он резко поднял голову и вцепился взглядом в лоснящееся лицо Уолкана. — Она тронулась головой. — Правда? — Мейстер встал из-за стола, тяжело скрипнул стул. Он медленно обошёл его и остановился рядом с Рамси, наклонив голову и глядя пристально. — Даже я не могу сказать, тронулась ли леди Болтон головой, а ты можешь? — Нет. Рамси знал, что Уолкану на это ответить нечего. Бастард за свою жизнь в Дредфорте хорошо выучил: говори односложно, просто, и без страха — и леди-суке не за что будет зацепиться. Это работало и с другими: со всеми, кроме отца — его такие ответы бесили. — Это всё, что ты хочешь сказать? — Да. Он принялся писать предпоследнее предложение, про какой-то особенный пыточный механизм, придуманный безымянным — проклятие что ли какое было у этого Эвара — сыном предыдущего лорда Болтона. И пока перо выводило кривоватые буквы, липнущие друг к другу, Рамси слышал, как громко и разъяренно дышит мейстер Уолкан. — Представляешь, Рамси, сегодня я обнаружил на теле леди Бетани странные раны. Рамси молчал, рука остановилась на секунду от сведшего пальцы страха. — Надо же. — Издевательски процедил мальчик. — При чём тут я? Не отрывая глаз от пергамента, исписанного почти до конца, он заметил, как темная огромная тень встала прямо перед его столом, заслонив свет. Пухловатые руки оказались по обе стороны от книги, Уолкан, по ощущениям, нагнулся над ним, и сверлил взглядом макушку. — А я думаю, весьма при чём. Благодари Богов, Старых и Новых, что я еще не оповестил лорда Болтона о своих подозрениях. — Рамси впервые слышал у мейстера такой голос — низкий и угрожающий. Одна из рук потянулась к его подбородку, и бастард поднял голову, предупредив прикосновение. — Говори правду, мальчик. Как они все станут его называть, когда он перестанет быть «мальчиком»? Перейдут на «эй, ты»? — Это был не я. — Рамси посмотрел Уолкану прямо в глаза, мотая головой и даже не моргая для убедительности. Мальчик поднял брови домиком и сделал жалостливое выражение, как репетировал, глядя в начищенное серебряное блюдо — должно выглядеть убедительно. — Это был не я. Честно-честно. Взгляд мейстера немного потеплел, резкие складки на ещё молодом лице смягчились. — Дописал? — Уолкан кивнул на пергамент, и Рамси, не меняя выражения, покачал головой. — Ладно, было достаточно и без того. Иди, мальчик, закончишь завтра. *** Она была в бреду большем, чем раньше, и Рамси недоумевал, отчего кто-нибудь не решится, наконец, прищучить «бедную леди Бетани», чтоб не мучилась. Сегодня днём он переписывал отрывок о милосердии, проявленном каким-то там Старком к какому-то там Болтону — так вот, неужели в Дредфорте не было ни одного милосердного человека? Но все, видимо, затаив дыхание ждали, пока леди-сука откинется самостоятельно — наконец, может быть, захлебнувшись в собственном дерьме. Рамси слышал, как шептались приставленные к стервозе служанки — им давеча пришлось сменить под больной все простыни с перинами, так жутко они были изгажены. А уж когда дело в разговоре дошло до того, как какая-то Сарра обтирала тело леди Бетани от дерьма, а в ходе дела случайно сковырнула язву, из которой потек гной… Одна из трёх девиц позеленела до такой степени, что Рамси увидел это из своего темного угла. Отвращение в мальчике мешалось с жестоким интересом так густо, что своим желаниям он уже не мог никак воспротивиться. Нож он взял на кухне — не для мяса, и поэтому не слишком острый. Острый нож следует заслужить, а леди-сука была достойна разве что перин без размазанного по ним дерьма. Служанки сдвинулись с места и быстро пошли прочь, всё так же тихо переговариваясь. Рамси быстро вынырнул из ниши и подкрался к двери, из-за которой доносились глухие стоны. Недолго. Никто даже не узнает, что он был здесь. Мальчик скользнул в покои, и, ненароком вдохнув отвратительную вонь, едва сдержал рвотный позыв. Служанки явно не врали. Запах гниющего тела и нечистот смешался с ароматом трав, которые по приказу леди-суки продолжали сжигать каждый вечер. Уолкан говорил, эти травы якобы помогают с зачатием — вот только кого в таком состоянии намеревалась зачать Бетани, Рамси страшился предположить. Гомункула? О, он переписал двадцать предложений про эту чушь, так что мог бы кое-что посоветовать леди-суке на правах мастера над буковками. Справившись с тошнотой и стараясь всё же дышать не слишком глубоко, Рамси подошёл к постели. Бетани уже не стонала — охрипла, бедненькая — зато сипение слышалось в каждом вдохе и выдохе. Спрятанный на предплечье нож уже не холодил кожу, пригревшись. — Добрый вечер, миледи. — Торжественно протянул бастард, даже немного поклонившись. — Как ваше самочувствие? Выглядите прекрасно! Мальчик вслушался в шум дождя за окном и, не различив больше никаких звуков, дернул полог в сторону. Красавица. Нет, в самом деле, если приглядеться и настроиться на определенный лад, ей даже к лицу были гнойные язвы. И впрямь, они сменили цвет: с кровоточаще-красного до желто-зеленого с черными ободками — ещё одно невероятное достижение Уолкана. Он вообще в последнее время так и норовил заразить всех своим настроем: если верить словам мейстера, активная работа кишок у леди Бетани говорила о её скором выздоровлении! Радость такая, что не описать. И Рамси подумал, что другого шанса может не представиться. Леди-сука, не открывая глаз, прошипела: — Ты… Нельзя было даже точно сказать, спит она или нет. Тихо, только ткань рубашки прошуршала, Рамси вытащил нож, умудрившись даже не оцарапаться. Он ещё никогда не делал это с людьми. Дождь в темноте за окном шумел и бил ветви о стекло. Рамси подошёл ближе, ковёр заглушил шаги, и перехватил поудобнее нож, примериваясь пока что только в уме. Ему было интересно. Запах жженых трав щекотал ноздри и так казалось, что пьянил. А что если он убьёт её? Прямо сейчас, какая разница? Хотя ему вообще то было занимательно смотреть за новыми и новыми стараниями Уолкана, а как же Рамси узнает, что тот придумает дальше, если Бетани умрёт сейчас? Нет, он просто… Просто попробует кое-что, вдруг и Уолкану понравится? Рамси подошёл впритык к самой постели и нагнулся над сипящей женщиной. Теплая сталь ножа легла ей на щеку, и леди-сука дернулась. — Тихо. Ты должна молчать. Он повел лезвием по щеке, и надавил рядом с крупной, разлившейся по ней, затянутой коркой язвой. Бетани застонала и сморщилась, что-то бормоча неповоротливым языком. Нет, на лице опасно, увидят. Рамси подхватил шёлковое одеяло двумя пальцами и сдвинул его ниже. На леди-суке была только тонкая сорочка с отрезанными рукавами, и через полупрозрачную ткань видны были распространившиеся по всему телу неоднородные пятна. Бастард выбрал одно на плече и надавил лезвием рядом с темным краем корки. — Что… ты делаешь… Бетани завозилась, и Рамси надавил ей на шею другой рукой, неудачно попав пальцами в очередную рану — отвращение скрутило внутренности. Мальчик с трудом сглотнул кислую слюну: — Лежать! Тихо. Он продолжил давить на воспаленную кожу и сделал режущее движение: потекла кровь. Это тебе за всё хорошее, проклятая сука. Бетани раззявила обкусанный рот, но закричать не смогла. Кровь текла по пальцам на свежие простыни, нож отделял больную кожу от здоровой, кровь мешалась с гноем и воняла. Рамси с остервенением рванул ножом, и язвенная шапка сползла вниз, открывая красное мясо с белым налетом. Бетани сучила пятками по кровати и хрипела: — Ще… щен… — Видишь? — Рамси поднес нож к самому лицу женщины, все же не смея схватить её за волосы и встряхнуть. — Видишь это? Я… я могу тебя убить! — Хотел бы — убил… — прокаркала Бетани так неожиданно внятно, что Рамси отступил на шаг. — Ты трусливый ублюдок… такой же… такой же безмозглый, как и твоя шалава-мать… Нет! Она не смеет! Рамси со злости пихнул нож в ещё одну язву, зияющую на ладони, и Бетани взвизгнула, как поросенок, кровь полилась из новой раны. Ненависть затопила всё тело, пальцы тряслись от злости, и мальчик с размаху всадил лезвие в перину — взвились перья. И ещё раз. И ещё. Он не сразу понял, что с каждым ударом повторяет «ложь», что в запале задел предплечье этой суки и что та смеется, выставив напоказ пожелтевшие зубы. — Ложь! — Все… трусливые ублюдки… так говорят, — с сипением выдыхала Бетани каждое слово, — и все они… питают слабости к своим шал… — Ложь! — Взвизгнул бастард, и нож, блеснув, отлетел в сторону. Тупая сука! Она ничего не знает! Рамси подскочил к Бетани, все так же не открывающей глаза, и руки сами сжались на её шее. Она улыбалась. — Нет! Ты врёшь! — Ты… бешеная свинья… которая скоро… подохнет, — мямлила сука, захлебываясь слюнями, пока мальчишечьи пальцы давили шею, — знаешь… почему? У Рамси глаза заслезились — от смрада, наверное, и пальцы скользили от крови и гноя по шее Бетани. — Почему? — Он сжал сильнее и тряхнул её. — Потому что… — Она раскрыла глаза. Светло-зеленые, они теперь были заволочены мутной пеленой. — Твоя шалава-мать… хотела извести… такого ублюдка… в утробе… только не вышло… вот и… получился уродец! — И почему… Почему уродец скоро подохнет? — Такие… долго не живут. Рамси сам не понял, как ноги принесли его к проклятому месту, а руки открыли дверь. И вот он, снова стоит перед прикрытым балдахином ложем. Звуков не было, стояла густая и мягкая, как пух, тишина. Бастард, как во сне, пошёл вперёд. Теперь с ним не было ножа, ничего не было. Рамси не мог ни о чем думать, всё раздражение от пустого переписывания испарилось. Он подошёл к кровати пустой, как опорожнённый сосуд — Бетани не стонала и не сипела. Мальчик сдвинул балдахин. Он не был здесь вчера, это было опасно — его могли изобличить. Сегодня в покоях больной было почти холодно, и смрад совершенно заглушился горьким запахом лечебных мазей и трав. Взглянув на Бетани, Рамси понял, почему: все язвы были густо покрыты чем-то зелёным, а коснувшись пальцем одной из них и смазав целебный слой, Рамси увидел, что гнойно-кровяная корка была срезана вместе с верхним слоем кожи. И надо же, бастард точно помнил, что это место он не резал. Уолкан. Толстяк придумал новую забаву. Молча, Рамси задернул полог обратно: с Бетани сегодня ничего не собьёшь. Теперь осталось только убраться отсюда так, чтобы никто не заметил — мальчик на цыпочках подкрался к двери. Он приоткрыл её немного, всего лишь на дюйм, и тут же захлопнул обратно — две служанки как раз проходили мимо. Один. Два… Он досчитал до пяти и змейкой вынырнул в коридор. Слева и справа слышались разговоры, куда ни ринься. А вообще-то, какая разница? Стоило леди-суке слечь, как всем на удивление стало на него совсем наплевать: никто больше не следил, где он и что он делает — кроме, пожалуй, Уолкана, но и тот нынче был слишком занят тем, чтобы угодить его отцу. Поэтому, свесив голову, бастард повернул влево и вздрогнул от оклика: — Эй, ты! — Ну Рамси так и думал: не по имени же его звать. — Лорд Болтон приказал послать за тобой к ужину. *** Мышцы спины сводило тянущей болью. Домерик глядел в свою пустую тарелку, стараясь не нарушить осанку. Взгляд отца приклеился к виску противной холодной пиявкой, и, кажется, вымораживал мысли одну за другой, пока в пустой голове не остались только лишь слова детской песенки про Бобби-разбойника. «Бобби-разбойник по лесу шёл, Бобби-разбойник клад мой нашёл! Бобби-Бобби, Бобби-Бобби, Клад мой великий подлец тот нашёл!» Домерик зажмурился и снова открыл глаза: перед лицом плясали белые мушки. Бобби-Бобби… — Чем ты занимался? Три слова упали перед ним гулко, как презрительно брошенные монеты перед бедным бардом. Домерик сглотнул, не смея покоситься на лорда Болтона, и попытался отодрать пиявку от виска, чтобы найти разумные, хорошие слова. Он попробовал начать говорить, только язык не ворочался. — Это такой сложный вопрос, что ты не можешь ответить, Домерик? — Нет, отец. — Выпалил юноша и заглох. — Я… Я упражнялся в игре на арфе, в письме, и Уолтон учил меня… — Мейстер тобой недоволен. — Сухо прервал отец, и Домерик, наконец, покосился на него. — Он говорит, что мой сын-наследник не может сосредоточиться на своих заданиях. Кого они вообще ждут? Домерик отвел глаза от бесчувственного отцовского лица, только теперь заметив третий набор приборов. Мейстер недоволен? Юноша выдохнул: почему никто не может его понять? Ведь он старался! Он всегда был хорошим, правильным, вёл себя со всеми доброжелательно… Нет, его невеста его понимала. Конечно, она его понимала — Домерик писал ей большие письма, и она исправно ему отвечала оттого, что тоже была хорошей. Она скоро должна приехать, приедет ведь? Домерик мечтательно поднял глаза, наяву слыша переливы струн, и пальцы напряглись на коленях, словно хотели почувствовать под собой арфу или… или девичью руку. Лента белая, лента голубая, лента охристая. «Мой возлюбленный лорд Домерик…» Три поворота маленьким ключиком, и его больше нет. Растворился. Он не был сегодня у матери. Он боялся её мутных глаз и треснутого голоса. И Домерик теперь понял, что боится отца — когда мать была с ними, всё казалось иначе. — Я… Я могу сосредоточиться на своих заданиях. — Я рад это слышать. Домерик внутренне сжался. Белая, голубая, охристая. Багульник пахнет дурманом, багульник вшит в его дублет, если выдернуть одновременно самую ближнюю и самую дальнюю струны, получится красивый, такой яркий звук — он подойдёт для трагедий, баллад, только не для веселых песен… — Милорд! — Домерика всего перетряхнуло от звонкого голоса, разбившего стеклянный купол тишины над столом. — Мой дорогой брат! Домерик смотрел, как тень бастарда на полу становится короче и четче. Вот он прошагал до самого стола, и теперь юноша видел мыски его сапог — на удивление, чистые. Ну конечно, в такой ливень ведь даже собаки не носятся по улице. «Грязный щенок» — вот чтобы сказала бы мать, сиди она здесь. Она взвилась бы от одного только звука изо рта бастарда, и прорычала бы: «Твой грязный щенок будет сидеть с нами за одним столом?» — Он будет сидеть с нами за одним столом? — Выдавил Домерик, а подняв глаза, напротив увидел наглую мальчишечью… наглое мальчишичье лицо. Лорду не пристало использовать ругательные слова. — А куда ты предлагаешь посадить моего сына? «Под стол, как собаку» — ответила бы мать, при которой такого никогда не было. Но Домерику на такое в жизни не хватило бы ни смелости, ни злости, ни интереса. Пусть сидит. Всё: и пустое лицо отца, на котором Рамси, видимо, ещё пытался различить какие-то эмоции, и пустое блюдо, и запеченная с яблоками и картофелем утка, и пирог со смородой и малиной, и косящийся на пирог брат — казалось ненастоящим, деревянным или вырезанным из пергамента, мёртвым. А всё вместе — глупым затянувшимся сном. Домерик хотел обратно в свои покои и играть на арфе, и писать письма, и чтобы его невеста приехала к нему. Ещё он хотел, чтобы утка пахла уткой, сморода — смородой, а мать — своими сладкими духами. Только вот всё теперь пахло гнилью, и на вкус было, как гниль. Кажется, отец о чем-то коротко переговорил с Рамси — их голоса звучали словно из-за стены и казались Домерику слишком выдавленными и скрипучими. Тарелка разъезжалась перед глазами. Служанка положила ему утку и картофель и полила сверху липовым мёдом. Домерик есть не хотел и стал снова смотреть на бастарда, разместившегося прямо напротив: у него волосы были темнее и короче, а глаза больше похожи на отцовские — почти один в один. Служанка, успевшая обслужить поочередно отца и Домерика, вдруг замялась рядом с Рамси. Кажется, от того взгляда, каким ей ответил лорд Болтон, у бедной девицы затряслись руки. — Домерик, — ну вот, ледяная пиявка влезла под дублет и вжалась в грудь там, где сердце. — Твоя невеста не приедет этим месяцем. Не приедет. Дублет показался слишком тугим, Домерик ощутил, как вспотел за весь день, потому что рубашка вдруг стала липнуть к коже, серебро вилки показалось слишком холодным, штанина слишком шершавой. Слишком-слишком-слишком. Но я хочу, чтобы она приехала! Я хочу! Он наказан? Это отец лишает его счастья? Наказание? Пусть наказывает своего щенка, а Домерик не заслужил! — Лорд Старк насторожен недугом твоей матери, — начал лорд Болтон поучительным тоном, глядя то на него, то на своего бастарда. — Он не говорит прямо, но из его слов ясно: теперь они сомневаются в необходимости помолвки… — Ха! Он смеет смеяться? Домерик метнул полный злобной обиды взгляд на брата-бастарда, спрятавшегося за своим кубком с водой — наглый мальчишка (не зря мать терпеть его не могла) хмыкал над его, Домерика, потерянной надеждой. Бесчувственные сухари. Ведь он вёл себя хорошо, он всегда был хорошим! Домерик почувствовал на глазах нежеланные, позорные слёзы и принялся с яростью разделывать кусок утки. — Веди себя подобающе за столом лорда, Рамси. Или выйдешь отсюда так же быстро, как зашёл. Да, веди себя подобающе, бесполезный ты огрызок человека. Он не умеет играть на арфе, не умеет писать без ошибок, сидеть спокойно, разговаривать в подходящем тоне, соблюдать приличия и всё остальное, что должен уметь лорд, он тоже не умеет. Домерик только теперь в полной мере осознал, как же всё это его злило. Злил его голос, злило его лицо, злило сидеть напротив него на занятиях с Уолканом. Злило даже то, как мальчишка только что набил рот так, что щеки надулись, и ел так жадно, словно за ним гнался кто. Подавись. С удивлением подумал Домерик. Подавись своим смешком. Подавись. Подавись.