Найдётся выход из любого тупика.
Воспринимать меня всерьёз начнёте вы.
Я разбегаюсь для последнего прыжка
Выше головы!
Дайте танк! Вы
«… кончилось второе Великое Строительство, последовавшее легендарным деяниям Брандона Строителя и оглядывывавшееся на них в качестве образца. Невероятными усилиями были восстановлены в тот год утерянные Воронья и Красная башни, часть Южного фронтона и Восточного укрепления, однако никогда они уже не смогут сравниться с великолепием своих предшественниц, установленных словно бы самими Богами или, что наиболее вероятно, с их непосредственной помощью. Именно благодаря чертежам, сохранившимся в «Свидетельствах о Винтерфелльской Весне», можно судить о действительном существовании тех, великих, как небо, и высоких, подобно страж-древам, башен, ныне утерянных безвозвратно…» Рука уже порядком затекла, да и пальцы болели от долгого держания пера, но Линн всё ещё упрямо старалась выдержать буквенный образец, о котором так хлопотала септа Мордейн. Сама виновата. Девочка поджала губы, припомнив обиду — ну и что, от одного пропущенного бесполезного урока ещё никто не погибал. Ей хотелось посидеть с Роббом, и Линн совсем-совсем не понимала, отчего их решили разделить именно теперь. Прошёл год, но ведь оставалось еще два? Длинный завиток буквы «у» немного съехал, но девочка тут же придумала, как прикроет оплошность следующей строкой. Арья рядом сопела так обиженно, что невольно вспоминалась Санса с её вечным раздражением — ну можно же вести себя тише? — …как подобает юной леди. — Септа Мордейн успела высказать замечание раньше, и маленькая Арья резко подняла голову, сев показательно прямо. Когда воспитательница зашла за спину Линн, та сжалась в ожидании вердикта и отложила перо. — Почерк юной леди должен быть аккуратен и лёгок! Буквы не должны лепиться друг на друга и скакать: они должны быть ровными, одинакового размера, с уместными поводу завитками. Только так можно писать своему жениху, леди Эстерлин. — А почему вы не учите этому Робба, невесты не так прихотливы в буквах? — Леди Эстерлин! Арья хихикнула, и Линн тоже улыбнулась, продолжая переписывать текст о послевоенном устройстве Винтерфелла в конце Века Героев — его наверняка подсунули специально, рассчитывая, что занятия брата покажутся «юной леди» скучными, и она успокоится. Вот только Линн знала, что Робба учат совсем другому — они с мейстером Лювином и сиром Родриком явно не буковки выводят. Вот и она больше не хотела их выводить. Почему бы им с братом не заниматься всем вместе, как раньше? Их теперь разделили, и её неизменно сажали вместе с Сансой и Арьей, которой всё это, в силу возраста, нравилось ещё меньше. — … предстоит заниматься. Ваших братьев учат мужским делам, юным леди ни к чему эти знания — они не пригодятся, зачем засорять голову? — Помолчав, септа добавила ещё более строгим тоном: — Будьте внимательнее, это сложный текст! А то она не заметила. «… составлены были планы как осадных, так и оборонительных решений…» В тишине слышно было, как ходят по коридорам слуги, и как горят свечи, и как дождь уныло капает на улице — как будто боги никак не могли расщедриться на настоящую бурю. Тоскливо вздохнув, Линн обмакнула перо в чернильницу и подняла взгляд от своей писанины — буквы начали скакать и смешиваться перед глазами. Ещё… Ещё восемь строк. Показалось, что перо заскрипело громче, а духота стала душнее. За окном кто-то крикнул — Линн различила голос Робба и вся встрепенулась. Голос повторился: — Джон, идём! Девочка покосилась на септу, сильнее сжав перо в пальцах — Мордейн ответила ей строгим непреклонным взглядом. Как же Линн сейчас завидовала своему брату! Почему его не учат этим лишним глупостям? Их занятия теперь не совпадали, и потому Робб перестал с ней болтать и играть тоже перестал, всё из-за... — Сидите спокойно, леди Линн. Вы пропустили урок чистописания вчера… — План оборонительного решения перечерчивать? — Зло выдавила Линн, с силой скрестив лодыжки под стулом и слушая веселые детские восклики снаружи. — Перечертите. Робб совсем, как видно, не думает своей головой, когда тащит всюду за собой их сводного брата. Маме вряд ли понравятся игры с Джоном, и когда она узнает, то решит — пусть он лучше играет со своей сестрой. Так ведь? Потому что мама ненавидит Джона. Может, тогда Робб вспомнит про неё, и снова будет приходить к ней и снова полюбит. Линн прочертила ровную вертикальную линию, чуть не порвав поверхность сильным нажатием. Она лежала на своей кровати, глядя в потолок, а рядом щебетала Санса — о пирожных, высокой арфе и уроках арифметики. Линн хотелось больше никогда в жизни не держать в руках пера, брусничный пирог, и, наверное, чтобы Домерик больше не был её женихом: те письма, которые раньше так нравились, теперь пугали. Разве это прилично, писать так много? Мама говорила, письма нужны для поддержания связи, вот только Линн теперь не знала, что писать в ответ. Бумага помягчела и повлажнела от того, как она сжимала её в пальцах. И, может быть, если у неё больше не будет жениха, ей позволят вновь заниматься с Роббом? Потому что тогда не будет никакой свадьбы, и ей не нужно будет готовиться стать «настоящей» леди… Робб теперь всегда выбирал Джона для игр, не слушая даже недовольств матери, глядя только лишь на отца, который любил Джона наравне с ними всеми. Их радостные лица почти заставляли девочку скривиться от обиды. Линн казалось даже, что своего бастарда отец любит больше, чем её саму. Мама говорила, что сыновья ближе к отцам, чем дочери — но почему тогда Арья тоже стала любимицей? Ничего толком не понимая, Линн нынче не могла найти себе места в целом замке. А может, было бы и лучше, выдай они её за Домерика сейчас, ведь раз он пишет ей такие письма, значит, очень хочет её видеть? Договорив о танцах, Санса с улыбкой упала рядом, и Линн посмотрела на сестру — та, конечно же, была любимицей матери. Настоящая леди чуть ли не с пеленок, все нужные уроки уже были как бы засунуты ей в голову, и всё у нее получалось так легко, что вмиг становилось завидно. — Это письмо, да? — Что? — Неловко переспросила Линн, а через мгновение ощущение мокрого пергамента в руке вернулось, и она промямлила: — Письмо, да. Оживившись ещё больше, Санса снова села и с энтузиазмом сложила руки на коленях: — Что пишет лорд Домерик? Линн отвела взгляд от лица сестры, вновь уставившись в потолок: Домерик писал о том, как с каждым днем возрастает его желание видеть её, «словно голод, который ничем не возможно утолить», и том, как он хотел бы «найти покой» в её руках и… И много других разных слов, заставивших девочку замереть и покраснеть. Каждое из них было знакомым, из песен ли, из книг ли, но вместе они составляли что-то непонятное и, как подсказывали уроки септы, неприличное. Линн перебрала пальцами смятый пергамент и, не глядя на Сансу, тихо ответила: — Ничего такого… Он… Пишет, что с нетерпением ждет нашей свадьбы… — Правда? — Глаза у Сансы загорелись, а Линн подумала, что сама она в восемь лет нисколечко бы не интересовалась женихами сестры, поменяйся они местами. И эта мысль как-то углубила неприятное чувство где-то внутри. Она всё ещё до дрожи хотела брусничный пирог, когда оставила Сансу и решилась пойти к матери. Линн полностью перечитала письмо целых два раза, пока шла по коридору, и дважды почти повернула назад, испугавшись, что по глупости поняла всё неверно. Потом ещё раз до середины, когда оказалось, что она почти дошла до покоев родителей и решила все-таки прогуляться до Большого Зала. Скоро должен был быть ужин. Принесут даже маленьких Рикона и Брана, и те будут улыбаться и пускать слюни. Линн пробежалась вниз по лестнице, видя уже сейчас приоткрытые высокие двери. Девочка остановилась, разгладив пергамент на коленке, поправила волосы и одернула рукава. Когда она подошла ближе, и хотела было войти, то услышала голоса. — … скажи мне? — Это спрашивала мама, голос у неё был недовольный, как когда Арья возвращалась с прогулки в измазанном грязью платье. Линн тихонечко прислонилась щекой к двери и замерла, а пальцы сами собой снова смяли несчастное письмецо. — Папа говорит, что братья должны любить друг друга и играть вместе! Это был Робб. Девочка похолодела, угадав причину недовольства матери — она ведь сама хотела ей пожаловаться, а та, выходит, и сама обо всём узнала. Она переступила с ноги на ногу, с нетерпением ожидая, что же будет ответом Роббу. — Но ведь я не единожды… — конец фразы Линн не услышала. — К чему эти игры с Джоном, сынок? У тебя есть сестры, играй с ними! — Мне не интересно с девчонками! — А как же Линн, Робб? Вы так хорошо вместе… — Ну что мне с ней делать? — Как-то зло и обиженно воскликнул Робб, и Линн почувствовала, как запершило в горле. — Ну, мама, ну не буду же я вышивать цветочки, и косички ей заплетать… — Но ведь не всегда она вышивает и плетет косички, милый. Сейчас, например… — Она стала скучная! Мне с ней скучно. — Нельзя говорить так о сестре, Робб!.. — Мама сказала ещё что-то, но девочка совсем-совсем не слышала, потому что ей вдруг стало очень больно. — А как же твои настоящие братья? Они тоже хотят поиграть с тобой… — Рикону и года нет, во что я буду с ним играть?! — А Бран, он тоже очень… Отойдя от двери Линн услышала ещё одно отчаянное «Ну мама!», и больше слушать не стала. Обида жглась внутри, и глаза заслезились, и Линн зло шмыгнула носом. Роббу с ней скучно. Нет! Это ей с ним скучно играть, и совсем не хочется, и шутки его глупые, и все идеи его дурацкие! Вот она выйдет замуж за Домерика, и ему будет с ней интересно, и они будут всегда вместе и никогда друг от друга не устанут. Девочка свернула письмо и засунула его в рукав, решительно развернувшись на пятках. А с Роббом она больше разговаривать не будет. Совсем не будет! Ей и с Сансой очень хорошо и весело, и даже интересно. И всё же, пока Линн быстро поднималась обратно, рот её сам собою кривился от досады, и влажная пелена слез мешала смотреть. Когда все собрались к ужину, она сидела молча, ничего не ответила на расспросы отца, ничего не рассказала матери о письме, ни разу не улыбнулась дергавшему за рукав Брану и даже не притронулась к брусничному пирогу. Однообразность движений почти успокаивала, несмотря на то, что белый цветок получался откровенно кривым и ткань бугрилась под слишком туго затянутой нитью. Септа Мордейн, вопреки обыкновению, молчала, спина побаливала, правая рука начала затекать — вышивать натянутый на вертикальную раму гобелен оказалось сложно. Линн представила, как выглядит со стороны, и скривилась — скучная, правильная, пустоголовая леди. И эти глупые уроки поведения. К чему ей знать, как вести себя на пирах, если пиры на Севере — редкость? Зачем правила, если только она одна из всех гостей будет их знать? Южные нежности, как сказал однажды дядя Бенджен, на севере не в почете. Посреди таких рассуждений Линн обычно вспоминала про Домерика, умеющего даже играть на высокой южной арфе, и хмурилась только пуще. Ну конечно, он-то сразу заметит, если она поведет себя не так. Его, небось, ещё и танцевать научили. Девочка воткнула иголку в край лепестка, протянув нить от сердцевины. Она не рассчитала длину, и ткань сморщилась сильнее. Ей нравилась арифметика. И ещё логика, Линн нравилось исподтишка слушать занятия Робба с мейстером — Лювин придумывал особые длинные загадки, у которых были ужасно мудреные ответы. Вот только из-за того, что загадки были про ведение войны и стратегии нападения и обороны, Линн никак не удавалось угадать ответ. Она, впрочем, и саму загадку часто не успевала дослушать — ровно в то же время ей следовало уже быть с учителем музыки, и учиться пению. Конечно, Роббу было с ней скучно — она ведь даже не понимала, о чем тот говорит, когда брат все-таки начинал беседу. Может, поэтому леди должны молчать, когда лорды говорят? Глупые правила. Лорд Карстарк учит своих дочерей охотиться и везде берет с собой, так говорили. Наверное, им повезло: никаких каждодневных уроков чистописания и вышивки и никаких бесполезных правил. Наверное, если бы она тоже была такой, Роббу не было бы с ней скучно, и они всё так же играли бы и всегда были бы вместе. Тогда бы он любил её больше, правда? И отец тогда, наверное, любил бы её даже больше, чем Арью. — Попробуйте вот сюда, — септа Мордейн указала пальцем место, куда нужно было воткнуть иглу в следующий раз. Тяжелая рука легла Линн на плечо, неловко потрепав. — Ничего, если морщит. Мы с вами потом исправим. Линн подумала, что она, наверное, всем своим существом истончает подавленность и обиду, да так, что даже септа Мордейн, обычно непреклонная и требовательная, сжалилась. Девочка послушно воткнула иглу с обратной стороны туда, куда указала наставница. Ткань только больше сморщилась, и узор шиповника уж совсем съехал. Даже это! Она не годна даже для того, чтобы только вышивать, улыбаться и кланяться. — Не выходит! — Линн откинула иголку, и ссутулилась, сложив на коленях руки. — У меня не получается. Глупые, нелепые слезы застыли на ресницах. Девочка упрямо всхлипнула, не желая расплакаться, и опустила голову. Септа Мордейн, усевшаяся обратно в своё кресло, молчала и эта тишина только сильнее давила на плечи. Почему же она её не успокаивает? Разве не для этого нужны все эти учтивости и правильные, вежливые слова? Или для того, чтобы их услышать, нужно и плакать по какому-то тайному, четко отработанному на занятиях протоколу? Губы затряслись, и Линн всхлипнула громче. Слезы одновременно капнули на обе щеки. — Ох, ну что же это! — Запричитала отмершая септа и подскочила к девочке. — Ну что ты, милая? Ну-ну-ну… Почувствовавшая тепло тяжелой ладони на плече, Линн повернулась к смягчившемуся лицу наставницы, и, больше не сумев сдержаться, расплакалась. Серая и грубая ткань платья пахла мазями Лювина и немного потом, когда Мордейн вдруг прижала девочку к себе, обняв за плечи. — Я… Я… не хочу вышивать… — хныкала она сквозь слезы, совсем как маленький Бран, когда от него забирали игрушку. — Не хочу… — В теплицах много цветочков, если хочешь, можно заняться живописью? Будем чередовать с вышиванием, это будет полезно для юной леди… — Я не хочу быть юной леди! Я не хочу цветочков! Я не хочу… — от рыданий дрожали и подергивались плечи, и губы дрожали, и Линн уже не могла остановиться — Я ничего не хочу! Я не хочу замуж, не хочу в Дредфорт! Я… я… — Ну что же вы… Тебе нельзя не быть леди, милая! Ты ведь… — Можно! — Линн вывернулась из теплых объятий, чтобы посмотреть септе Мордейн в лицо. — Если я сбегу и стану крестьянкой, то больше никогда не буду леди! В глазах септы девочке отчего-то чудилось сочувствие и даже понимание, и слёзы с новой силой подступали к горлу. Почему она её не отговаривает? Почему? Она должна сказать, что так думать неправильно, должна сделать выговор, должна сделать хоть что-то! Почему она молчит? Линн никогда прежде не замечала, что глаза у септы карие с зеленоватыми прожилками. Откуда она? Как её звали прежде, в той, другой жизни? Кем были её родители, были ли они богаты, были ли они счастливы? — Послушайте, леди Эстерлин. — Мордейн обхватила лицо Линн ладонями, и большими пальцами утерла со щек слезы. — Жизнь за пределами замка не так свободна и весела, как вам думается. И там есть свои правила, и порядки, и обязанности. Знаете ли вы, как доить коров? Как принимать роды у свиней? Как пасти овец? Как работать в поле? На всё Линн молча мотала головой. — Вот видите. Жизнь там тяжела. — Лицо женщины как бы упало, едва проступающие на лице морщинки вдруг углубились. — Все мы птички, и у каждой есть… — Клетка? Губы Мордейн поджались в полуулыбке, и она покачала головой. — Гнездо. — Это почти то же, что клетка. — Обида, злость, и острое чувство несправедливости, ненужности и слабости утихали медленно, как постепенно стынущие угли в очаге. — Септа Мордейн? Женщина приподняла брови, настолько явно радуясь уходящей истерике, что могло бы стать смешно, если б не было так тоскливо. Линн понимала, что военные стратегии ей недоступны, как и управление замком, стрельба из лука, дополнительные уроки арифметики и даже высокая арфа, как у Домерика. Ей не стать такой же умной, как Робб, и ей не быть такой же хорошей, как Санса. Но Линн могла получить хотя бы жалкое подобие, хоть бы утешительный приз за старания. — Я тоже хочу уроки логики, как у Робба. — Септа Мордейн уселась обратно в свое кресло, и девочка тут же повернулась к ней, твердо вознамерившись выторговать для себя хоть что-то интересное. — Мейстер Лювин дает ему загадки, я тоже хочу. — И какие же загадки дает мейстер Лювин? — Женщина сцепила пальцы перед собой, умостив руки на подлокотники. — Длинные? — Сложные. Про войну. — Линн замолкла на мгновение, подбирая правильные слова. — Только я ничего не знаю про войны… То есть, знаю… План оборонного решения Нового Винтерфелла в конце Века Героев… Септа Мордейн даже по-настоящему улыбнулась. Улыбка делала её краше. Женщина обвела глазами комнату, словно раздумывая над чем-то, что навевало на неё приятные воспоминания. — Загадку, значит. Загадку… — Она встала и подала Линн чернильницу с пером и лист пергамента, исписанный с обратной стороны. Девочка улыбнулась от предвкушения, зажегшегося в душе, радуясь своему малюсенькому успеху. — Записывайте. Только внимательно, здесь очень легко запутаться… *** Уолкан оставил их вдвоём, и Домерика чуть ли не трясло от беспечности бастарда: тот показательно развалился на стуле, не хватало только ноги на стол закинуть. Рамси не удосужился, кажется, прочитать даже пару страниц из назначенного мейстером задания. Чем дольше болела мать, тем смелее становился бастард, очевидно, более не чувствуя над собой необходимого гнета. Домерик чувствовал на себе это отвратительное внимание. Даже сейчас. Почему лягушонок не может смотреть в книгу? Домерик поднял глаза: мальчишка смотрел на него с мерзкой ухмылочкой, покачивая перо между указательным и средним пальцами. В Семиконечной Звезде был такой вопрос: «Становятся ли люди порочны, рождаются ли они таковыми?» Домерику показалось, он смог бы угадать ответ и предвосхитить рассуждения неизвестного автора. — Ты ведёшь себя неподобающе. — Процедил Домерик, водя кончиками пальцев по раскрытым страницам. — Ты не должен пялиться. — А меня здесь вообще быть не должно. Лягушонок ухмыльнулся шире и опустил глаза к тексту. — Нас не должны учить вместе. Я старше. — Продолжил Домерик, невидящим взглядом смотря в ровные строки. Надо было прочитать и пересказать, но он никак не мог сосредоточиться на тексте, иные мысли слишком отвлекали. — И я умнее. Если бы моя мать узнала об этом… — И что она сделала бы? — Тебе известно получше меня. — На этот раз усмехнулся уже сам Домерик. — Моя мать много что может сделать, потому что она, в отличие от твоей, не пустоголовая крестьянка с… — И как это делает тебя лучше прямо сейчас? — Прошипел лягушонок, как самый настоящий змееныш. — Мы оба читаем бесполезные книжки и… — Так, что у меня будет всё, а у тебя — ничего. — Отрешенно бросил Домерик. Его леди получила письмо? Он теперь боялся, что был слишком откровенен. — Когда мама поправится и всё станет как было, отец увидит твою никчемность и отправит обратно на мельницу к твоей… Неважно. Конечно, он порядочно упал духом, когда только услышал, будто лорд Старк сомневается. Но потом, потом Домерик подумал получше: разве Хранитель Севера откажет своей дочери, если та очень-очень его попросит? Значит, дело осталось за малым. Домерик был уверен, что та и безо всяких стараний хочет выйти за него, но всё ж удвоил усилия — юным леди должны нравиться стихи и признания, и всё то, в общем-то, что нравилось ему самому. Она очаруется ещё больше. Он напряг все свои силы, чтобы вникнуть в мысль первого абзаца, и всё ещё чувствовал себя некой редкой зверюшкой в клетке. «… лицо человека всегда отражает его…» Буква «л» показалась Домерику особенной. В её имени была «л». Домерик медленно опустил самый кончик пера в чернильницу, стряхнул излишек и аккуратно обвел понравившуюся букву. Он отлистал несколько страниц назад и стал искать «э», бегло пробегаясь глазами по тексту. Нашёл. Ему нужно было красивое, особенное слово для каждой буквы, и Домерик стал искать их, придирчиво и внимательно выбирая. «Силуэт». «Силуэт» подойдёт для «Э». Кровь в жилах словно наконец пришла в движение, ринулась по телу с новой силой. Он может таким образом написать ей целое послание и отправить всю книгу. Он так и поступит. — Что ты делаешь? Домерик не обратил никакого внимания на глупый вопрос. Он искал изящное слово для буквы «т» и думал о том, понравится ли его невесте новый подарок — ведь он так старался. Домерику так нравились его засушенные бабочки, и особенно та, какую он под стеклом отправил леди Эстерлин. Такая хрупкость, такая нежность, увековеченная им красота. Под стать его будущей жене. Он любил представлять вечерами, когда садился за свою любимую высокую арфу и перебирал струны, как будет учить её играть, будет прижиматься к ней всем телом и ласкаться, и она будет краснеть и лепетать какие-нибудь милые словечки. Домерик хотел бы много детей. Они бы даже сами учили их всему. И они бы любили друг друга всю жизнь, и если бы его жена вдруг заболела, он сидел бы при ней неотлучно, и любил бы даже с язвами на лице. Даже так… — Мальчики! — Уолкан приоткрыл дверь и просунул верхнюю часть тела в проем. — Хватит, заканчивайте. Рамси, тебя ждет Уолтон. Лорд Домерик… Домерик поднял голову, закончив с буквой «и». — Ваша мать приходит в себя.